Текст книги "История для ленивых"

Глава 68. Адам Кисель

Легендарный.

Единственный в своем роде и…

Всеми забытый.

Последний православный сенатор Речи Посполитой.

Воевода брацлавский и киевский.

Адам Кисель.

Пан Адам был именно тем человеком, который решал вопросы.

В самом, что ни на есть, современном смысле этого слова.

Любые.

С кем угодно.

С Волыни.

Православный.

Человек, которого поляки всю жизнь этим самым православием попрекали, а казаки всю жизнь травили подозрениями в католичестве.

Молодой пацан, пошел служить в 17 лет.

Речь Посполитая, смешная иногда и нелепая, во многом копировала Римскую Республику, позднюю и такую же разносимую на части внутренними противоречиями.

Шляхтич не был самим собой, если не воевал, совсем как молодые патриции за полторы тысячи лет до.

Кисель собой был и воевал, успев в 20 лет хлебнуть горя под Цецорой, где погиб отец Хмельницкого, а сам, будущий гетман, угодил в плен и провел некоторое время в Крыму, живя у Тугай-бея в ожидании выкупа.

Речь Посполита – большая деревня, где все друг друга знают.

И ненавидят, на то и Польша.

Турок разбили через год под Хотином, и там-то молодой Кисель как следует раззнакомился с казаками, в отношениях с которыми и провел всю дальнейшую жизнь.

Парня заметили.

В 29 лет, в 1629 году, он представлял не кого-нибудь, а самого Круля Сизигмунда на церковном соборе в Киеве.

В очередной раз пытались примирить униатов и православных, вышло никак, но хоть не зарезали друг друга до смерти.

И тут Господь послал достаточно небогатому пока что Киселю не рыбу, но удочку.

Русские начали Смоленскую войну, и в 1632 году Кисель отправился в Запорожье, место, тогда еще более красивое, чем сейчас.

Доподлинно неизвестно, сколько людей ему было поручено нанять и чем он купил запорожцев, но обратно пан Адам прибыл во главе 20 тысяч головорезов, истосковавшихся по войне, добыче и просто скучавших.

Едва завидев Киселя с его пестрой бандой, русские сняли осаду с Чернигова, после чего довольный собой Кисель повстречал земляка.

Парня из тех же мест и тоже во главе казаков.

Иеремию Вишневецкого, известного на этой земле под скромным, но многообещающим именем – Ярема.

Детей пугали, когда спать не хотели, мол, придет Ярема, и не до сна уже всем.

Ярема тоже имел под рукой казаков, и два достойнейших представителя будущей Украины пару лет резвились, грабя все, что удавалось ограбить, и периодически совершая вылазки на территорию царства Московского.

Не то чтобы особо успешные, но опять же, не в убыток.

Именно там, во время этих героических маневров, любуясь запорожцами, жуткими по-трезвому и кошмарными спьяну, Кисель понял.

Вот оно, бесценное оружие, которым можно что угодно добыть и на которое можно абсолютно все списать.

И не расстался с ними даже тогда, когда в 1634 году война закончилась.

Добрый король Владислав Четвертый, сам нечуждый теплых отношений с ними, «казацкий круль», оценил влияние пана Адама и назначил его главным над запорожцами.

Уполномоченным, в смысле.

Смотрящим.

Ну, Кисель и смотрел, насколько глаз хватало.

Время было отчаянное, и конец тридцатых годов полыхал войной.

Запорожцы восставали, и пан Адам сражался с теми, кто еще вчера ходил под его началом, потом садился с ними же за стол переговоров и вновь сражался.

И пил.

Пили за встречу и за расставание, за прошлое и будущее, за короля и Сечь, за самого Адама и бесконечных вождей, выталкиваемых наверх народными массами.

Кисель чувствовал себя, аки рыба в воде там, куда поляки и нос сунуть боялись.

А потом его кинули.

Восстание Павлюка закончилось капитуляцией, Кисель лично ответил старшине, что добьется помилования.

А сейм решил иначе, несмотря на все киселевские полномочия, и казнь была жуткой в своей беспощадности.

Напрасно Адам орал дурным голосом, что никогда больше никто добром, под честное слово, оружия не сложит.

«Мы их навсегда сломили!» – надменно заявляли ему сенаторы, не совсем понимавшие, о чем идет речь.

А вот Кисель понимал, понимал…

Десять мирных лет.

Переговоры в Москве, переговоры в Варшаве, поездки на Сечь.

Польша пыталась сколотить антитурецкую коалицию, но так и не смогла.

А потом, одним прекрасным днем, пришла новость.

Запорожцы избрали гетманом некоего Хмельницкого – и понеслась.

Пан Адам Кисель был безоговорочно избран главой делегаций на переговорах с бунтовщиками.

Успевшими, к тому злополучному времени, трижды грохнуть польские войска под Желтыми Водами, Корсунем и Пилявцами.

Украина пылала, горели маетки, шляхту резали, шляхтянок насиловали.

Метался загнанным волком Ярема Вишневецкий, украшая свой путь аллеями вбитых в землю кольев, с умирающими на них казаками.

Буйствовал Кривонос, поднимая планку зверств и насилия на небывалую высоту.

А пан Адам…

Пан Адам задумчиво шептался о чем-то с Тимофеем.

Тимофеем Хмельницким, старшим сыном гетмана.

Долгие проводы, ночные гонцы, бесконечные письма, и даже самые распоследние поляки начали замечать странные вещи.

Горело все вокруг, а в имениях воеводы киевского и брацлавского Киселя – тишь, гладь и Божья благодать.

«Господь отвел», – уклончиво отвечал Кисель на участившиеся вопросы, причем у особо ретиво спрашивающих имения полыхали чаще и ярче, чем у других.

Так все и шло своим чередом, и из-под Пилявец пан Адам удрал ровно с тем же достоинством, с которым мчали оттуда все остальные.

То есть сломя голову.

Наконец Хмельницкий угомонился, въехал в Киев, женился-таки на злосчастной Чаплицкой, и можно было переговорить спокойно.

«Но не в Киеве, нет!!» – категорически отрезал гетман, и высокие договаривающиеся стороны приволоклись зимой 1649 года в Переяславль.

Пили.

Зверски пили, даже по меркам того времени, ибо Кисель был настроен на театр, а Хмельницкий закатил цирк.

Извлекли из сундуков королем переданные булаву и знамя.

Едва собрались торжественно вручить, на сцену выволокся вдрызг нарезавшийся полковник Джадалий.

Тот самый, заменивший Хмельницкого в ходе битвы при Берестечко и сам замененный на Богуна.

Джелалий красиво исполнил отведенную Хмельницким роль, разрывая на груди рубаху, размахивая саблей и вереща, что короля, мол, любим – просто сил нет, а шляхту вырежем всю.

Сразу после ужина.

Хмельницкий с Киселем с пониманием смотрели друг на друга, мол, ясно все, торг есть торг, но Джелалий вошел в образ, и унять его не удалось до тех пор, пока сам не отрубился.

Вручили-таки, злополучные знамя и булаву, и уже не кто-то там, а Гетман Его Королевской милости Войска Запорожского принялся валять дурака сам, по-взрослому.

Пили, пили, пили, пили, приходя и не приходя в себя, гетман заявлял, что он гуляет, отдыхает, чего-то ждет, каждый день чего-то нового.

Пару раз был обнаружен в комнате супруги Киселя, которую якобы пытался укрепить в православии.

В общем, было ярко и весело.

А потом враз протрезвевшие Кисель и Хмельницкий сели вдвоем, и прозвучали условия.

Изгнать шляхту и униатов, отстранить Вишневецкого, выдать Чаплицкого, увеличить реестр.

Условия были неприемлемыми.

Война была неизбежна, и они оба это знали…

В следующий раз жизнь свела их через полгода.

Король был разбит под Зборовом, когда шел на помощь умирающему от голода в осажденном Збараже Вишневецкому.

Шансов не было никаких, и окруженная шляхта закатила дикую истерику, рисуя сама себе перспективы ближайшего будущего.

Готовились сдаваться, пили на прощание, целовались, клялись на оружии, в общем, во всю широту польской души горевали.

Пан Адам какое-то время кисло это наблюдал, а потом, стащив со стола чудом еще белую скатерть, исчез в ночи.

Некогда белые флаги вышивать.

И совершенно случайно был встречен гетманом, улыбающимся, уютно сидящем в просторном шатре крымского хана.

Хмельницкий был в бешенстве, но поезд ушел.

Был заключен мир, и Кисель торжественно обнялся с ним на глазах у всего честного народа, породив уйму вопросов с обеих сторон.

Прошел год.

Поляки оклемались и начали бряцать оружием, готовясь к войне.

Остановить рвущуюся в бой Польшу не удавалось еще никому, и она таки рванула, раздавив казаков при Берестечко.

Кисель был там и умолял сделать хоть что-то конкретное.

Или раздавить до конца, или договориться наконец, по-человечески, без дураков.

Причем умудрился доумоляться до того, что его прямо обвинили в лоббировании интересов казаков и отстранили от участия в совещаниях.

Отпихнув полковника Крысу, приехавшего на переговоры и тут же перебежавшего к ляхам, Кисель заперся в своем шатре и не вылезал оттуда неделями.

Увы.

Победивший Ян Казимир был опаснее побитого Хмельницкого, панство заерзало, и поляки упустили момент.

Неожиданно умер Вишневецкий, армия бурлила, шляхта грызлась, еще сильнее обычного, предвкушая возвращение утраченного майна и фантазируя о расправе над быдлом и хлопами.

Очнулись тогда, когда армия гетмана Потоцкого напоролась на вполне готовые к бою силы Хмельницкого и вернувшейся Орды.

Праздник заходил на второй круг.

Вновь послали за Киселем, и в сентябре 1651-го Кисель прибыл на переговоры в осажденную Белую Церковь.

А осаждающие взбунтовались.

Натуральный ад, когда перепившиеся запорожцы и показаченная чернь, вперемешку с татарами принялась выяснять извечный украинский вопрос.

Кто предатель?

На Киселя покушались, мужчина он был видный, и какой-то татарский лучник не смог сдержать эмоций, влупив в него стрелу в упор.

Спас нашего персонажа Выговский, присланный конкретно для этого Хмельницким, страна должна знать своих супергероев.

К своим Кисель вернулся очень нескоро, мрачнее тучи.

«Мы считали тебя пропавшим без вести, а то и погибшим!» – причитали паны.

«Все еще хуже», – тоскливо отвечал Кисель, и сообщил, что был ограблен и попал на 20 тысяч таллеров.

Горе читалось на благородном лице, ручьем текли горькие слезы.

«Все, абсолютно все, нажитое честным, непосильным трудом, эх…»

Нет смысла уточнять, что за подписанный, достаточно компромиссный для обеих сторон Белоцерковский мирный договор, обе стороны, не сговариваясь, дружно прокляли Киселя, обвинив его в измене.

Последняя его интрига была молдавской.

Поляков во главе с ним же вышвырнули из взятого после Берестечка Киева, Тимофей Хмельницкий отбыл в Сучаву.

Кисель бился, пытаясь достучаться до столичных болванов и объяснить, что единственный шанс спасти ситуацию – натравить казаков на кого-нибудь другого, а именно – на турок.

Но Польша уже бесповоротно понеслась в пропасть, увлекаемая собственной судьбой.

Третьего мая 1653 года Воевода Киевский и Брацлавский в возрасте 53 лет умер там же, где и родился.

В селе Низкиничи, на Волыни.

Ровно через месяц произошла битва при Батоге, закончившаяся дикой резней.

Гетман больше пленных не брал.

Спустя еще два месяца погиб Тимофей Хмельницкий, похоронив надежды Хмельницкого на династию.

Еще двумя месяцами спустя, состоялась Переяславская рада, а в следующем году начался Потоп, будто мало еще было Польше злоключений.

А затем…

Затем Руина, раздел Польши, разделы Польши, и два народа пошли разными дорогами, веками обвиняя друг друга и всех вокруг в своих бедах.

Всех, кроме себя.

Глава 69. Битва на Дрожи-Поле

Было чертовски холодно.

Нет, не просто холодно, а так холодно, что прям душа в теле звенела, будто заключенная в стеклянный сосуд медная проволока.

Лютый мороз сковал землю и людей, а как еще может быть в день 29 января 1655 года от Рождества Христова?

Пить не пили.

Всегда пили, жизнь проходила за кружкой, но сейчас пришли убивать и умирать, а что может быть позорней, чем умереть пьяным?

Год.

Уже год, как война вывернула все наизнанку, и теперь поляки шли с татарами, а запорожцы то и дело обгоняли на марше царских стрельцов.

Польша встрепенулась.

Тридцать тысяч бойцов, шляхта собралась с силами в кои-то веки, бойцов, не петухов расфуфыренных, шли походом на Украину.

Гетманы, Потоцкий и Лянцкоронский, бешеный Чарнецкий, думающий, что хуже нет и не бывать уже никогда, чем сейчас.

Мехмет-Гирей привел тридцать тысяч своих.

Ему все равно, он понял, все татары уже давно поняли, эта война не закончится еще очень долго.

Пожар полыхает уже 8-й год, главное подбрасывать дров, не давая победить ни одной из сторон, и цепочка пленных будет бесконечно виться ведущими в Крым дорогами.

А у татар все дороги вели в Крым.

Мехмет-Гирей писал Хмельницкому.

Вальяжно и снисходительно предлагал, уходи от царя, и ханство придет на помощь.

Гетман не ответил.

Он помнил, прекрасно помнил, как ему заламывали руки в ханском шатре при Берестечке и как он бессильно ревел, словно раненый зверь.

Война.

Поляки осадили Умань.

Богун заперся за крепостными стенами и приказал лить воду на валы.

Лютый мороз, осаждающие скользили на схваченной льдом насыпи, лезли на стены и падали мертвыми на окровавленный снег.

Богун пил.

Судьба швыряла его, словно щепку.

Нужно поступить правильно.

Правильно поступить невозможно.

Он увел всех, кого смог, из-под Берестечка.

Он не присягал царю в Переяславле.

И вот, спустя год, он воюет вместе с царскими войсками против поляков.

А еще через несколько лет будет воевать с поляками против царских войск.

Они и расстреляют его, поляки, через 9 лет, обвинив в измене.

Измена?

Что есть измена, когда мир уходит из-под ног, крутится вверх тормашками бешеным колесом, и не поймешь, кто свои, кто нет.

А ставка – жизнь.

Богун пил и ставил жизнь каждую секунду.

А его люди лили воду на валы.

Хмельницкий спокоен.

Жизнь позади.

Он уже потерял все, потерял сына, потерял надежду.

Осталась месть.

Добить Польшу, свернуть ей шею, растоптать в прах и навсегда вбить в землю.

Нужно еще несколько лет, несколько лет дай бог, и он все закончит.

38 тысяч казаков идут к Ахматову, и гетман равнодушно покачивается в седле под малиновым знаменем.

Воевода Шереметев нервничает.

12 тысяч царских людей, он бы взял больше, но он лишь один из тех, кто ведет царские полки Украиной и Литвой.

Красные кафтаны стрельцов, клепаные панцири рейтар, Шереметев нервно крутит головой, пытаясь понять, куда они идут.

«Дрожи-поле», – ухмыляется Хмельницкий, ежась от холода.

«Дрожи-поле», – повторяет он, охватывая взглядом заснеженный кусок земли перед Ахматовым.

Здесь мы их остановим.

Хмельницкий молчит.

Молчит, и смотрит на поле, Дрожи-поле.

Одиннадцать лет назад, день в день, Вишневецкий и Конецпольский прямо на этом самом месте разбили татар Тугай-бея.

Старина Тугай потом смеялся, рассказывал, что на бегу обогнал собственного коня.

Гетман молчит.

Тугай-бей мертв.

Ярема Вишневецкий мертв.

Конецпольский мертв.

Хмельницкий молчит, и перед его глазами идет длинная вереница мертвецов, когда-то таких живых, а теперь лишь призрачных теней памяти.

Шереметев настороженно смотрит на гетмана.

«Развернемся здесь?»

«Свернемся», – хмыкает в ответ Хмельницкий и машет рукой кому-то из своих.

«Их слишком много, – объясняет он воеводе, – попрут лавиной, ударят во всю силу, не удержим».

Шереметев молча смотрит на гетмана.

Хмельницкий смеется и вдруг, словно помолодев лет на 20, пронзительно свистит, заложив два пальца под седые усы.

Запорожцы мечутся в свете факелов, выкатывают возы, устанавливают кругом, сцепляют между собой.

Один круг, внутри второй, за ним третий…

Коронные гетманы переглядываются.

«Ночь, сколько их там?..»

Чарнецкий врывается в шатер.

На нем черная броня, снежинки тают на лопате бороды, глаза горят бешеным огнем.

«Я сам поведу пехоту!» – с вызовом бросает он.

Потоцкий переглядывается с Лянцкоронским, оба кивают.

Где-то сбоку, почти возле лагеря татар, тонко поет труба, разрывая морозную тишину ночи.

Поляки молча бросаются вперед, бегут по мерзлой земле, пар вырывается из тысяч ртов.

50 метров до возов.

Чарнецкий машет булавой, шляхта ревет и рвет сабли из ножен.

Вперед!!

20 метров!

Ночь озаряется вспышкой, светло как днем!

Запорожцы дали залп – один, второй.

Лупят беглым огнем, в ответ рассыпается стрельбой линия немецких мушкетеров, бьют наугад, в упор, не промажешь.

Бой идет на возах.

Сошлись, схлестнулись, рубят друг друга, зубами грызут.

Раненые замерзают насмерть, некому и некогда уносить их с поля, падают вперемешку, чужие и свои, по ним карабкается следующая волна.

Жолнеры прорвались к третьей линии, растаскивают возы, отрывают доски, обламывая ногти, крушат топорами.

Главное открыть проход!!!

Потоцкий уже в седле.

Бой идет уже три часа, колонна за его спиной безмолвна, только лошади фыркают и переминаются с ноги на ногу от холода.

Воет, надрывно воет труба!

Пора!!!

Потоцкий рвет коня в галоп, за его спиной грохочет стальная волна.

Крылатые гусары, лучшая в мире тяжелая кавалерия, набирает разбег, копья уже опустились параллельно земле, перья трещат на ветру!

Польская кавалерия с разбегу врывается в казацкий лагерь на плечах своей пехоты.

Шереметев мокрый от пота.

Ледяной пот катится из-под шлема, замерзает на шее, руки до боли стискивают меч.

Стрельцы бегут, их уже несколько раз приходилось собирать и заново отправлять в бой, рейтары монотонно рубят палашами, но поляки лезут через пролом в кольце возов – и тут конница!!!

Шереметев смотрит на Хмельницкого.

Гетман равнодушно сидит в седле, нахохлившись, словно огромная птица, посасывает люльку.

«Сейчас пойдут татары и все!!»

Срывается на визг Шереметев.

«Не пойдут.»

Хмельницкий насмешливо смотрит на воеводу, посасывает чубук люльки.

Он знает татар.

Он помнит Збараж и Зборов, помнит Берестечко и Жванец.

Татары не пойдут.

Гремят барабаны, и из темноты выныривают шеренги запорожцев.

Залп, залп, один за другим залпы гремят, и гусары летят из седел в разные стороны.

Запорожская пехота ощетинилась копьями и наступает, давит, вытесняет шляхту из лагеря.

Возы вновь замкнули кольцо, выстрелы снова гремят, выбивая из седел гарцующих гусар.

Чарнецкий в бешенстве.

Чарнецкий в крови.

Чарнецкий врывается в шатер Мехмет-Гирея!!

Играет музыка.

Хану грустно.

Почему-то грустно, и хан приказывает играть ему что-то монотонное, от чего еще тоскливей на душе.

Чарнецкий орет: «Где твои люди??!!!»

«Ушли в набег…» – равнодушно отзывается Гирей, не поворачиваясь.

Завалился набок, утонул в зеленых подушках, хану грустно.

«Ты, ты…!! У Чарнецкого перехватывает дыхание!! –

Надо атаковать!!! Сейчас!!»

«Атакуй». – Хан равнодушно катает в пальцах кисточку от подушки, задумчиво смотрит на нее, будто ничего интереснее в жизни не видел.

Дай своих татар!!! Чарнецкий налит кровью больше, чем на панцире крови.

«Дай татар, трус!!!» – Чарнецкий делает шаг к хану, ноздри раздуваются от бешенства.

Гирей змеей оборачивается.

Узкие щелочки глаз вспыхивают дикой злобой.

Из глубины шатра возникают два огромных нукера, надвигаются на Чарнецкого горой, теснят прочь.

«Пошел вон!» – визжит Гирей так, что звенит в ушах.

Вышвырнутый на мороз Чарнецкий сникает.

«Да пусть хоть завоют!! Хоть заулюлюкают по-своему!» – кричит он, уже без всякой надежды.

Кровавая луна освещает усеянное телами поле.

Хмельницкий равнодушно провожает взглядом кольца дыма.

«Я ж говорил тебе, что татары не придут!» – бросает он Шереметеву.

Шереметев молчит.

Через пять лет он будет наголову разбит при Чуднове и уедет в Крым на 21 год.

Изучать повадки татар. В плену.

Но сейчас он настороженно всматривается в утренний туман, пытаясь разглядеть татарский лагерь.

Трое суток.

Трое суток, Чарнецкий не спал и часа.

Атака за атакой, перед проклятыми возами вырос вал из тел, пехота лезет на него, топча своих же мертвых, окоченевших и синих.

Татары носятся кругами, осыпают градом стрел, артиллерия бьет по возам, артиллерия бьет с возов.

Шереметев не спал трое суток.

«Нам не устоять, пороха нет!! Чего ты ждешь??!!» – сорвавшись, орет он Хмельницкому.

Гетман затягивается, провожает взглядом сизое кольцо дыма.

Молчит, смотрит на воеводу, усмехается в седые усы.

«Его».

Булава тычет куда-то за спину Шереметева.

Боярин грузно оборачивается в седле, замерзшая кольчуга хрустит звеньями.

Из-за леса вырываются черные колонны, малиновые флаги развеваются на ледяном ветру.

«Это Богун», – доверительно сообщает Хмельницкий, наклонившись к Шереметеву.

Люди Богуна рвутся в татарский лагерь, Гирей визжит, татары носятся, словно чумные.

Ночью запорожцы вышли из Умани, отшвырнули польский заслон и вышли к Ахматову.

Потоцкий приказывает отступать.

Орда черной лавиной катит прочь, Ханский бунчук мечется в середине колонны.

Запорожцы растаскивают кольцо возов.

Надо уходить.

Пятнадцать тысяч человек лежат на мерзлой земле, уставившись в небо невидящими глазами.

«Мы их остановили», – пишет Шереметев царю.

«Мы не смогли раздавить их из-за татар!!!» – в гневе кричит королю Чарнецкий.

«Пересчитайте ясырь!» – бросает Гирей.

«Мы выступим, как-только потеплеет», – говорит Хмельницкий своим.

Лютый мороз обрушился на Украину.

Вьется дым из труб, соломенные крыши хат накрыло шапками снега.

Морозными дорогами, выбивая искры изо льда, полетели гонцы гетмана: «Готовиться на весну! На Литву!!!»