Текст книги "История для ленивых"

Глава 56. Битва под Желтыми Водами

15 мая 1648 года был жаркий весенний день.

День, утром которого Хмельницкий и Тугай-бей все испоганили.

Дело в том, что можно и нужно было пребывать в Европе.

Прекрасно звучит, фестивали, цивилизация и прочие прелести плюс никакого русского мира, который уютно сидел себе за забором в Кремле, в жарких шубах, кафтанах и пыльных палатах, и знать никого не хотел, интегрируйтесь сами между собой вкуда хотите и как хотите.

Но был осадок, который мешал наслаждаться приобщенностью.

Трудно сказать, что именно так сбило Хмельницкого с толку. Может, дикий произвол шляхты и магнатов, не считавших наших предков за людей вообще.

То ли попытка загнать всех в католичество огнем и мечом, такая искренняя, что прям мороз по коже продирал.

То ли безудержное желание ограбить все живое, которым панство светилось до кончиков ушей.

Забрать все земли, а хлопов загнать в крепостные.

А может, общий ад, который происходил на территории Речи Посполитой и «величайшего» на свете княжества Литовского с его не меньшими, чем в Москве, монголо-татарскими корнями и замашками, развалом власти, произволом и абсолютной децентрализацией, приведшей этот милый союз к неизбежной гибели не так уж много и позже.

Трудно сказать, как Хмельницкий не понял всех преимуществ западного образа жизни, но вид укрепившегося в лагере под Желтыми Водами польского войска гетмана Потоцкого вызвал у него только одно желание.

Нет, не упасть на колени, зарыдать и завыть: «Наши польские братья, простите нас, и будьте нашими адвокатами в Европе».

Совсем другое.

Убить их всех.

Что и было с успехом сделано, сразу после того, как реестровые казаки, находившиеся при Потоцком, перешли на сторону Хмельницкого.

Татарская конница ласково подкалывала поляков кончиками копий, как бы намекая, что нет ничего интересней, чем бег по пересеченной местности.

Ошибочно полагая, что поступают правильно, восставшие резали перепуганных польских жолнеров и немецких наемников, опрометчиво мстя им за бесконечные обиды и унижения, казни и пытки, грабежи и притеснения.

Уцелевших, которым не удалось, сохраняя достоинство, удрать, подобрал добродушный старина Тугай-бей, и забрал их с собой в Крым, сердобольный, отдохнуть на море и поправить здоровье.

Пешком, в дороге подвозить никто не обещал.

Там же, в той же дороге, скончался от ран сын Николая Потоцкого, Стефан, решивший, что он разгонит восставшее быдло лично, без помощи отца, и угодивший в плен несколько ранее.

Таким вот, примитивнейшим образом была одержана первая победа в Освободительной войне, начавшейся в 1648 году.

И давшая толчок событиям, впоследствии кардинально изменившим историю Польши, превратившим «Величайшее княжество Литовское» в убогий огрызок на карте и родившим крупнейшее из находящихся целиком на территории Европы государств – Украину.

Битва под Желтыми Водами, последствия которой с трудом удалось преодолеть спустя три с половиной века путем введения упрощенного порядка пересечения границ стран, членов ЕС.

Глава 57. Битва под Корсунем

Как мы уже говорили ранее, встреча двух братских народов, польского и будущего украинского, с примкнувшим к ним не чуждым татарским под Желтыми Водами была яркой и недолгой.

Остался некий осадок незавершенности, и уцелевшие с обеих сторон рвались повторить встречу и таки выяснить отношения.

Вопрос стоял все тот же, интеграционный.

Польская сторона настаивала на варианте тушкой и чучелом и даже грозилась воплотить в жизнь.

Наша ничего не обещала вслух, но явно настраивалась сделать майские праздники для поляков такими же незабываемыми, как потом для немцев.

Итак, мы оставили остатки войск коронного гетмана Николая Потоцкого в тот момент, когда они бодрой рысью, то есть сломя голову, неслись прочь из-под Желтых Вод, теряя людей, оружие и некоторую уверенность в чувстве собственного достоинства.

Воинство Хмельницкого, ибо войском это еще назвать было сложно, перевело дух, благородно передало татарам Тугай-бея обещанное им заранее поголовье пленных соседей по Европе и двинулось следом за наводителями порядков.

Чтобы не потерять друг друга в круговерти этого праздника жизни, Хмельницкий отправил вперед полк Кривоноса с пожеланиями задержать шляхетных панов где-то поближе, не дав им от избытка чувств добежать до Варшавы.

Что и было сделано.

Впрочем, надо отдать должное полякам, буквально с каждым километром и часом отрыва от Хмельницкого к ним возвращалась мысль о том, что они пришли сюда карать холопов, а не бежать от них, куда Макар телят не гонял.

Гордость, гонор опять же плюс свежие силы польного гетмана Мартина Калиновского и надежда на 15 тысяч головорезов Яремы Вишневецкого, которого страсть как не любили, но на любовь-то и времени не было.

У Хмельницкого было тысяч 15 крепкой казацкой пехоты и около 5 тысяч орлов Тугай-бея, которые просто не могли нарадоваться этому тур-походу.

Кроме того, с собой удалось приволочь два десятка орудий, а это было уже что-то.

Поляков Потоцкого и Калиновского было тоже тысяч пятнадцать, в том числе главная сила и гордость Речи Посполитой – крылатые гусары, тяжело бронированные клоуны с перьями на спине, действительно штука опасная, неотразимая в атаке и очень дорогая в содержании плюс всегда прекрасно выглядящая из окна кареты.

Сначала вышло немного неудобно, потому что Потоцкий решил поиграть в стратега и зачистить пространство между собой и подходящим противником.

Хотели сжечь с десяток хат, но вошли в азарт и спалили сам Корсунь, хотя не сильно и расстроились.

И тут вдруг выяснилось, что Ярема не придет.

То есть придет, но не скоро и не к ним.

Сказать, что азарт моментально пропал, значит не сказать вообще ничего.

Герои-каратели собрали срочное совещание.

Вариантов наступательной операции было два.

Запереться в лагере на все засовы и ждать, непонятно чего.

И рвать когти, пока есть возможность, а справедливость восстановить когда-нибудь потом, в другой раз.

Главным был Потоцкий, поэтому приняли его точку зрения – удрать быстро, решительно и бескомпромиссно.

Хмельницкий отирался среди европейцев достаточно долго, поэтому никаких сомнений в том, какой именно вариант выберут, не испытывал.

В польском лагере еще рвали друг на друге жупаны, обещали убить до смерти и топорщили усы, в угрозе лично выпить остатки спиртного немедленно, а все тот же Кривонос уже обошел поляков и перерезал им путь к отступлению.

Нашли подходящую лужайку, перекопали ее вдоль и поперек, завалили, насколько могли, деревьями и присобачили пушки.

И принялись ждать встречи, с надеждой и теплотой всматриваясь вдаль.

С утреца, плотно позавтракав, ибо традиции, поляки двинулись в обратном от места проведения операции по принуждению к миру направлении.

Как всегда, попытавшись построить некое подобие походной колонны и окружившись возами, которые здорово замедляли скорость, но придавали чувство хоть какой-то защищенности.

Плюс, несмотря на некую двусмысленность ситуации, тащить армейское барахло на себе не хотел никто.

Так и шли, страдая от обиды и наскоков товарищей Тугай-бея, постреливавших издалека из луков и уволакивающих на аркане зазевавшихся олухов.

Казалось бы, наличие достаточного количества лучшей в Европе тяжелой кавалерии как бы диктует некий шаг, связанный с ровным полем и атакой на не имеющую укрытий пехоту.

Но поляки вошли в такой боевой раж, что смело ринулись в первый попавшийся овраг невероятной крутизны, надеясь благополучно удрать.

Куда им на голову свалились их же возы, спотыкающиеся лошади гусар, отряды Хмельницкого, Кривоноса и банда Тугай-бея.

Сам не знаю почему, но что-то выиграть в этой ситуации поляки не смогли.

Оба гетмана и еще десять тысяч счастливцев попали в плен, около тысячи с энтузиазмом рванули на марафонскую дистанцию, остальные погибли.

Никто никогда не видел Тугай-бея таким счастливым, как в этот день.

Он потихоньку начинал по-настоящему любить Польшу.

Несчастную Польшу.

За несколько дней оставшуюся без армий и потерявшую обоих гетманов.

Можно было бы пошутить, что для полноты дна, о которое треснулась Речь Посполита, не хватало только одного.

Чтобы умер король.

Можно. Но не нужно.

Потому что Владислав Четвертый и так умер, без всяких шуток, оставив обе стороны в глубоком трансе насчет того, что делать дальше.

Кроме Тугай-бея.

Он был счастлив и за любой кипиш.

Так прошла битва под Корсунем, второе сражение Освободительной войны Хмельницкого.

Глава 58. Битва под Староконстантиновым

Это лето изменило все.

Вся жизнь, вся история двух народов навсегда пошли по другому пути, на котором каждый из них до сих пор спотыкается и, чертыхаясь сквозь зубы надеется, что сосед споткнется дважды.

Поговорив о самых ярких и значительных событиях Освободительной войны Хмельницкого, было бы обидно и несправедливо не вспомнить тот случай, когда два самых яростных участника ее начала сошлись в бою.

Максим Кривонос, казацкий полковник, и Его Светлость, князь наш добрый Иеремия Вишневецкий.

Два человека, которые сделали все, чтобы война, привычное для обеих сторон казацкое восстание, которых бывало – не счесть, превратилась в чудовищную бойню, остановить которую не дано было уже никому.

И каждый из двоих не считал, но знал, твердо и верно знал, что прав, и убежденно шел дорогой благих намерений.

Итак, лето 1648 года.

Уже случились Желтые Воды и Корсунь, Польша еще не может поверить в то, что все серьезно.

А вот Литва поверила сразу, и Радзивилл уже вовсю собирает надворные хоругви, с проклятиями выворачивая наизнанку собственные карманы и радостно хлопая по плечам во дворе Кейданского замка литовских шляхтичей, одного за другим влетающих на взмыленных конях сквозь распахнутые ворота.

Украина пылала.

Тут не нужны были никакие чувства и соображения.

Втяни воздух ноздрями, и запах гари вцепится в горло, разрывая грудь кашлем.

Подойди ночью к окну в одной из башен замка, и багровое зарево пожаров за ближайшим лесом расскажет все о состоянии дел.

А к лесу, в отблесках того же далекого зарева, бегут одна за другой фигурки, сливаются в плотные массы, в ночной темноте, в бесстрастном свете луны кое-где поблескивает металл.

Оружие.

Вишневецкий поверил сразу.

Да и как было не поверить, глядя, как казаки из его личных, княжеских хоругвей массово бегут, сытые, благополучные, живущие как за пазухой у Христа.

Уходят к Хмельницкому, набив седельные сумки его же, Яремы, припасами и порохом.

Одного успели изловить буквально вчера, немолодой, выдубленный всеми ветрами сотник замешкался, прощаясь с девкой из трактира.

Крепко избили, приволокли связанного во двор, князь вышел, долго жег гневным взором.

Сотник молчал.

Молчал, когда секли до летящих ошметков мяса, молчал, когда волокли к наспех вбитому в землю свежеоструганному колу.

Иеремия уже развернулся было уходить и случайно наткнулся на взгляд мерзавца.

Тот смотрел на князя с каким-то сожалением, будто не его тащат под грудки на заточенное древко, а Вишневецкого уже подхватила какая-то неведомая сила и несет, словно вода щепку.

Той же ночью, без всяких приготовлений, не дожидаясь последних, запаздывающих отрядов местной шляхты, войска Яремы выступили из Лубен, вытянувшись на тракте в бесконечную колонну.

И закрутилось, понеслось, началась бесконечная гонка, в которой князь то обрушивался на мелкие отряды казаков, попавшиеся на пути, то рубил толпу крестьян, стекавшихся отовсюду к гетману, то стремительно отступал, почти бежал, едва завидя на горизонте малиновые знамена и заслышав грохот барабанов запорожцев.

25 июля 1648 года настал час испытать судьбу.

На Вишневецкого шел Кривонос, два исчадия ада, которыми матери пугали детей, встретились на берегах реки Случь, у Староконстантинова.

Князь был спокоен.

Поляки закрепились на левом берегу, артиллеристы выкатили орудия, тупые морды пушек уставились на спокойную гладь реки, тут и пристреливаться не нужно, все как на ладони.

Ночью подошли Тышкевич с Заславским.

Воевода киевский, Тышкевич, привел с собой полк Королевской гвардии, и остатки своих людей, с ними набралось тысяч пятнадцать бойцов.

Обоз, слуги, канониры, еще человек двадцать пять.

Вишневецкий криво усмехался: «Всегда так, один воюет, двое патроны подают».

Заславский кисло смотрел на князя, решившего вдруг порассуждать о судьбах Родины.

«Да, слуги, да, обоз.

Шляхта пьет, и сейчас, кстати, пьет, вот прямо сейчас.

Кто-то должен притащить пана в его палатку, снять сапоги, подать ковш воды утром.

Или как быдло, самим за водой бегать?»

«Да ты от этого быдла уже второй месяц бегаешь, вдоль воды и поперек!!» – взорвался Вишневецкий, нависая над Заславским пылающей гневом статуей.

Тышкевич грохнул по столу кулаком так, что полетели на пол давно опустевшие кубки.

Триумвиры выдохнули, где-то вдалеке грохнул выстрел, потом еще один.

Началось.

Хмельницкий отослал Кривоноса сразу после Корсуня, погнал его вперед, не давая продыху.

«Ты ж у нас пламенный вождь, давай, зажигай! – с ехидной ухмылкой в усы бросил гетман, затягиваясь люлькой. –

Поднимай народ, пусть у панов земля горит под ногами, никого не щади и ничего не бойся!»

Гетман иронично смотрел на Кривоноса, обескураженного свалившейся на него самостоятельностью.

«А татары?» – хрипло прокаркал Кривонос.

«Да какие ж татары? Кто ж народ поднимает-то с татарами за спиной?» – тон гетмана становился уже откровенно издевательским, и Тугай-бей захохотал, представив себе Кривоноса, зовущего народ к свободе с Ордой на заднем плане.

«Удачи, брат!» – Хмельницкий крепко хлопнул Кривоноса по спине, прощаясь, и обменялся с Тугай-беем понимающим взглядом.

Два месяца.

Два месяца, Кривонос, этот Троцкий своего времени, рыскал по взорвавшейся стране.

Пылающие фольварки панства, висящая на деревьях шляхта, ржание коней, вырывающихся из горящих конюшен.

Некоторые усадьбы и замки пылали ярче, а некоторые Кривонос почему-то обходил стороной, уводя свое буйное воинство от беззащитных владений.

Мелкие услуги старым знакомым, война войной, но из песни-то слова не выкинешь.

В общем, 25 июля на правом берегу Случи у Кривоноса было 40 тысяч человек, из них 15 – казаков, и чернь, вооруженная куда хуже, чем обозные в лагере Яремы.

Задача проста.

Переправиться под огнем на тот берег, закрепиться, вышибить дух из поляков и гнать их дальше, на Бар и Каменец.

Маневры?

Ну, какие ж тут маневры, некому маневрировать.

Да и не ради чего, шляхта встала твердо, и тылы крепки.

Накануне Иеремия со своими людьми навестил Староконстантинов.

А когда уехал, на веревках болталось полтора десятка тех, кого князь соизволил заподозрить в помощи восставшим хлопам.

«И быдлу!» – буркнул Заславский.

«И быдлу», – сквозь зубы процедил Ярема.

Рассвет 26 июля был нежным, тонкая дымка, которая только в наших местах и бывает особенной такой, ласковой и теплой.

И, разрывая эту дымку, по неведомому сигналу грохнули враз барабаны запорожцев.

Вся масса пришла в движение.

Четыре десятка тысяч человек огромным живым прямоугольником бросились переправляться.

Взвыла труба, польский лагерь взорвался криками и лязгом.

Ревел что-то артиллеристам Тышкевич, Вишневецкий уже из седла указывал своим на берег, шляхта метушилась, бранилась, проклиная все на свете, спотыкалась, путаясь в перевязи оружия, и клялась сделать с врагом что-то ужасное.

Первые лучи солнца играли на касках Королевских гвардейцев Оссолинского, построенных напротив переправы.

Спустя несколько минут этой чудовищной какофонии. Заславскому удалось наконец разлепить один глаз, и он отчаянно боролся с ночным колпаком, предательски съехавшим на лицо и мешавшим понять, где же слуги с завтраком?

Польские пушки били по переправе, орудия подпрыгивали, изрыгая огонь, на том берегу, по сигналу Кривоноса, взревели казацкие пушки, смерть зависла над рекой, хлеща наотмашь по обоим берегам.

Люди Кривоноса идут вперед.

Ядра бьют прямо в толпу, каждое вырывает с десяток человек, швыряет их в стороны, выбрасывая высоко над водой.

Гвардейцы Оссолинского построились в две шеренги и лупят залпами, как на учениях, запах пороховой гари вполз в палатку Заславского и перебил аромат прованских трав.

Течение уносит раненых, они тонут, захлебнувшись, их никто не пытается вытащить: некогда.

Каждая секунда – смерть.

Впереди, по грудь в воде, бредут посполитые.

У них почти нет оружия, косы да вилы, у кого-то серпы и цепи.

Ночью к ним пришел Кривонос.

Долго молчал, курил, подставив лицо прохладному ветерку.

«Оружие там! – сказал он им наконец, ткнув зажатой в кулаке люлькой в сторону левого берега. – Идите и возьмите».

Посполитые идут, чтобы взять.

Барабаны мерно бьют на берегу за спиной, посполитые идут, теряя десятки и сотни.

Для поляков они никто, хлопы, быдло.

Они и для запорожцев никто, и для реестровых тоже.

Посполитые идут, чтобы взять оружие у поляков.

А потом…

Потом… Глаза посполитых полыхают недобрым огнем:

«И запорожцам тоже все вспомним…»

Взошли на берег!

Сзади тащат возы, их выволакивают из воды и толкают перед собой, выстраивая заграждение.

Пехота Оссолинского стреляет, вокруг возов груды тел, но сзади прут все новые и новые!

Пора!

Вишневецкий машет трубачу, горнист взрывается сигналом к атаке, польская пехота бросается вперед.

Мокрая земля.

Мокрый песок.

Мокрые от воды и крови люди убивают друг друга у мокрых возов, наспех замкнутых в контур.

Атака за атакой, поляки откатываются, теряя людей, обороняющиеся перепрыгивают через возы и подбирают оружие убитых врагов.

Бой барабанов уже в висках, кажется, даже смолкни они, в голове будет стучать набат.

Из воды появляется Кривонос, на плече древко с флагом, в зубах люлька.

Воткнул древко в мокрую землю, упер ногу в колесо, локоть на бедро, кулак в подбородок, курит, смотрит.

Сзади запорожцы выволакивают из воды пушки.

Тащат на руках, тащат над головой порох, спотыкаются о болтающиеся в волнах трупы товарищей.

Пушки встали между возов, лупят в упор по полякам.

Ждать больше нечего.

Никаких сигналов.

Трубач молчит, валяется у ног коня мертвым.

Иеремия Вишневецкий тянет из ножен саблю, привстает в седле, вздымает коня на дыбы!

Рывок вперед, конь птицей перемахивает через мертвого горниста, мчит к берегу.

За спиной князя – сомкнутый строй, шляхта, без лихой, куда-то девшейся показушной удали, серьезная, рейтары, две сотни крылатых гусар.

Конница клином пытается врубиться в щель между возами, расшвырять их, расколоть чернь и загнать обратно в реку.

Уже давно молчит польская артиллерия, Вишневецкий приказал отходить: слишком близко сошлись, пушки тут уже бессильны.

Сталь, только сталь, сабля против сабли, и князь рубит с седла, завывая от лютой злобы.

Кривонос стоит на возу.

В каждой руке по сабле, люлька торчит в зубах, безумные глаза горят восторгом!

Он рубит обеими руками, копья превращаются в бесполезные палки, вертится волчком, отбивая удары.

Вишневецкий рубит без пощады.

Он их узнал, он знает эти рожи!!!

Многие служили ему десятки лет, еще со Смоленской войны!

Князь клонится с седла, рубит их, безумно счастливых, и ревет от раздирающей его люти!

«Лубенский Лев!!» – ревут за спиной Князя его люди, и точно такие же казаки в цветах дружин Вишневецкого прыгают с седла на возы и катятся с них, сцепившись в смертельных объятьях со вчерашними товарищами.

Вторая, третья атака!!!

Коннице нужен разгон, сила конницы – это удар!!

Кривонос только и ждет, что они выстроятся перед возами, увязнут в них, в очереди на смерть!

Второй, третий, четвертый раз конница отходит, и, перестроившись, снова обрушивается на Кривоноса.

Они дважды прорвались к воде, они взяли десяток казацких орудий, они прижали их так, что Кривонос был вынужден спрыгнуть с возов и нырнуть в толпу запорожцев.

Между второй и третьей атаками, из шатра выходит Заславский.

Он уже позавтракал и почти одет, но недоволен погодой.

Жарко.

Доминик Заславский укоризненно щурится на солнце, недовольно покачивая головой.

Запорожцы тащат возы.

«Все новые и новые, откуда у них столько!!» – бьется в голове Вишневецкого.

Мокрый Кривонос лично тащит из воды небольшую пушчонку, громоздит ее на воз, что-то кричит Яреме и машет люлькой.

Кривонос голый по пояс, лохмотья рубахи давно сорваны и растоптаны тысячами ног и копыт.

Кривонос весело скалится и подносит люльку к фитилю, грохот, пятерка панцирных казаков князя кубарем вылетает из седел!!

Вишневецкий бросается к Оссолинскому!

«Гвардия должна атаковать!!

В мечи!!»

Оссолинский хмуро смотрит на несколько рядов возов, вал трупов, дрыгающих копытами умирающих лошадей.

На Кривоноса, который помахивает им зажатой в кулаке люлькой, будто знает, о чем они говорят.

«Нет»..

Оссолинский отрицательно качает головой.

Взбешеный Вишневецкий хватает его за грудки, Оссолинский ударом сбивает руки князя, воздух дрожит!!!

На том берегу бьют барабаны запорожцев.

Ярема орет дурным голосом, откуда-то возник Тышкевич, тоже орет, тычет пальцем в реку, в груду трупов на берегу!

Грохот выстрела, ядро валит троих королевских гвардейцев рядом с командирами.

Заславский придирчиво осматривает оба седла, принесенных слугой на выбор.

Расшитое золотом или с леопардовым мехом?

Мех, летом?

Заславский хмурится еще больше, задумчиво пробегая пальцами по усам.

Тышкевич орет!

Вот теперь уже Тышкевич, воевода Киевский, орет на князя, тыкая пальцев в Кривоноса.

«Надо уходить! – орет Тышкевич, – мы положили их бессчетно, но надо уходить».

Вишневецкий тухнет.

«Еще увидимся!» – кричит последний, брошенный на Кривоноса взгляд.

«Увидимся, обязательно увидимся, княже!» – насмешливо смотрит вослед Кривонос.

Мы потеряли около тысячи человек-седой вахмистр стоит возле стремени, голова перевязана окровавленной тряпкой.

Вишневецкий кривится, словно от зубной боли, с ненавистью оглядывается назад.

Кривонос равнодушно глядит на берег.

Десять тысяч, запорожцы почти не пострадали, в основном чернь, прибившаяся к войску.

Кривонос закуривает люльку, выпускает облако дыма, смотрит на лопнувшую кожу барабана:

«Идем на Каменец, ничего, наберем еще».

Максим Кривонос умрет осенью этого же года, спустя несколько месяцев, при осаде Львова, здорово облегчив жизнь Хмельницкому.

Похороны были торжественнейшие, Тугай-бей рыдал так натурально, что Гетман аж крякнул от зависти.

Воевода киевский и староста житомирский Януш Тышкевич умрет в следующем году.

Добрый наш князь Иеремия Вишневецкий, умрет спустя три года, на вершине славы, сразу же после Берестечко.

Войска взбунтуются, отказываясь верить в естественность его смерти.

Князь Острожский Доминик Заславский умрет спустя восемь лет.

Одним из очень немногих сохранив верность королю польскому во время Шведского потопа, когда все рухнуло и вся страна сдалась.

Командуя обороной Пшемысля от шведов.

И да, ему, Доминику Заславскому, никогда не нравилось сочетание цветов на шведской форме.

Безвкусица.