Текст книги "История для ленивых"

Глава 65. Ярема Вишневецкий

Наш Князь.

Знаете, каково это быть украинским князем в Польше или магнатом в Украине?

Чужой среди своих, чужой среди чужих.

Беда наша в том, что мы все время меряем историю своей меркой, пытаясь разделить на плохих и хороших.

А жизнь сложней, бывает так, что ни плохих, ни хороших нет, есть такие, какие есть.

Таким и был князь наш, Иеремия Вишневецкий.

Ярема.

Дравшийся за Польшу тогда, когда поляки за нее драться не собирались.

И за Украину.

Такую, какой он ее себе представлял.

Детство – не пожелаешь врагу.

Вот казалось бы: есть все! И Судьба, отсыпавшая так щедро это все одной рукой, тут же это все отнимает другой.

Достойнейшие родители, православнее не бывает.

Мать – двоюродная сестра Могилы, митрополита Киевского.

Отец на этих Могилах собаку съел.

Два похода в Молдавию за 7 лет, магнатские армии усаживали на престол господарей представителей рода Могил.

Второй поход закончился печально.

Папаша Яремы проявил такие прыть и резвость, что коллектив начал чувствовать себя неуютно.

И один из кубков с вином оказался щедро приправлен какой-то отравой.

Так трехлетний Ярема потерял отца.

А дальше свое веское слово сказала европейская демократия.

Сизигмунд Третий, король польский, по триста лет всеми забытому налоговому долгу наложил лапу на майно Вишневецких и, даже не дав им оправдаться, решил вопрос в суде.

Неподкупном, естественно, приговорившем мать Яремы и его самого с сестрой к изгнанию, причем с ними и общаться запретили.

Европа – такая Европа иногда, детям по пять лет было.

Мать умерла через год, и пацаном занялся дядя, Константин.

«Что делать, если тебя вышвырнули из Варшавы?

Верно, ехать во Львов».

И Ярема поехал учиться в иезуитском колледже, этой феерической кузнице местных кадров, умудрившейся подготовить и Вишневецкого, и Хмельницкого.

Потом Европа, Нидерланды, Италия.

Посмотрели, как живут люди, и справедливо оценили, что лучше, чем дома, нигде.

В 1631 году добрый наш князь, Ярема Вишневецкий, вернулся домой, в родные Лубны, и жизнь была прекрасной.

Знаете, до войны 1648 года никто никогда не сказал, что Вишневецкий плох.

Он был образцом князя, магнат, население территорий которого составляло 300 тысяч человек.

Уже давным-давно католик, строивший и православные монастыри и костелы, хозяйствовавший, как для себя.

Представляете, что такое украинские магнаты того времени?..

Лето.

Вечер.

Бал в замке.

Гости, разодетая шляхта, празднично пьяная; дамы, красивые, как всегда на нашей земле; бесстрастные лица часовых, открыто одетых в броню, время такое: в одной руке кубок с вином, в другой – сабля.

Музыканты наяривают что-то заводное такое, рвущее душу, танцуют все, раскрасневшиеся щеки девиц и топорщащиеся усы кавалеров.

Перепились, натанцевались, отрубились.

Наутро глядь в окно – зима.

Посреди июля.

Куда хватает глаз, все усыпано снегом.

Люди хозяина замка всю ночь рассыпали соль по окрестностям, чтобы к утру впечатлить гостей.

Понты, они ж не вчера родились, святое дело.

В общем, князь вернулся домой и сразу угодил на войну.

Знаменитую Смоленскую войну, о которой любители порассуждать о том, как царство Московское спасло Хмельницкого, почему-то скромно молчат.

Все было прозаично.

Король польский Сизигмунд умер, Владислава, по-прежнему скромно считавшего себя русским царем, короновать поляки еще не успели, и русские решили, что пора.

Вчера было рано, завтра будет поздно.

И, нарушив длящееся перемирие, двинули войска, надеясь вернуть Смоленск.

Забегая вперед скажу, что эксперимент этот закончился так себе.

Капитуляцией армии, казнью злосчастного воеводы Шеина по возвращении домой и разбитыми надеждами на Смоленск.

Правда, Владислав от своего мифического титула отказался, но Смоленск удалось вернуть лишь спустя 20 лет, когда Хмельницкий основательно поумерил шляхетскую прыть.

Так что, кто б там без кого не справился, вопрос достаточно неоднозначный.

Но вернемся к Яреме.

Прибывшему на войну во главе… казаков.

Да, именно так, жесточайший за всю историю враг казаков всю жизнь, вплоть до самой смерти, везде, включая Берестечко, ими командовал.

Так вышло, казаки были у всех сторон, и запорожцы, и королевские реестровики, и в армиях магнатов.

Так вот, орлы Яремы, упомянутые казаки и надворная шляхта, отличились даже на общем, далеком от вершин гуманизма фоне.

Жгли.

Жгли села, убивая жителей поголовно, с абсолютной беспощадностью.

Ничего личного, война.

За Яремой закрепилось прозвище – Поджигатель.

Шесть лет мирной жизни.

Хозяйство, меценатство.

Пасторальная картина, идиллия.

Война.

Казацкие восстания, 37–38 годы, Павлюк, Острянин и Гуня.

Не где-нибудь, прямо здесь, на землях Яремы, Левобережье полыхнуло.

Вот тут-то двадцатипятилетний князь показал себя тем, кем потом детей пугать будут.

Осиновые колья и отрубленные руки для пленных, убивайте их так, чтобы они чувствовали, что они умирают(с).

Убили, прочувствовали.

Десять лет мира.

Золотое десятилетие, 1638–1648 года.

Украина цвела.

А потом полыхнула, взорвалась, и все, абсолютно все полетело под откос, рухнуло, погребенное под обломками.

Хмельницкий и Вишневецкий поняли друг друга с первой секунды.

Один похоронит другого, лишит всего, уничтожит.

Не получится никак иначе, и пытаться незачем.

Они и не пытались.

Вспыхнувшая ненависть жгла так, что зарево слепило Варшаву.

Яреме некуда было отступать, все, что у него было, висело на волоске.

Хмельницкому некуда было отступать, все, что у него было, у него забрали.

Отступлюсь от драматизма ради своего любимого героя – Тугай-бею еще как было куда отступать.

Но он не для того приволокся за тридевять земель, чтобы вот так все бросить.

Отступать не собирался никто.

Никто из наших, напишем так, как есть, оба они, и Хмельницкий, и Вишневецкий, были вполне нашими, и поляки боялись их примерно одинаково.

Понеслась.

Гетман тянул к себе всех, кого можно.

Запорожцев, реестровых, крестьян, татар.

Князь тянул к себе всех, кого можно было, надворные хоругви, остатки разбитых под Желтыми Водами и Корсунем войск, мелкую шляхту, бежавшую из разоренных имений.

Страна горела!

Две армии кружили, оставляя за собой кровавый след.

Варшава неспешно выбирала короля вместо умершего Владислава Четвертого.

Сеймы, кандидаты, балы, переговоры, пьяная шляхта в корчмах, мещане, с наслаждением вдыхающие запах свежего хлеба у лавки булочника.

Огонь!!!

Хмельницкий натравил на Ярему Кривоноса, кто бы ни победил, гетман в накладе не оставался.

Казаки Кривоноса творили настолько жуткое, что кровь стыла в жилах.

Ярема отвечал так, что Смоленская война и подавления восстаний конца тридцатых казались мелочами жизни.

Суд князя был коротким.

Кто помогал казакам?

Кто убивал евреев?

Кто убивал шляхту?

На кол, сотни посаженных на кол, облитых смолой и подожженных, с выколотыми глазами и отрубленными руками.

Точно так же в Литве действовал Радзивилл, и Хмельницкий писал об этом сейму: «Уймите своих, иначе я спущу с цепи моих».

На сейме размышляли…

Пили вино, беседовали, опрашивали прибывших с Украины.

Всем, абсолютно всем было понятно, что государство надо спасать.

Было ясно, что нужна рука, тверже некуда.

Было очевидно, что есть лишь одна такая – Иеремия Вишневецкий.

Было несомненно, что как-только Ярема – король, прощай вольности.

Чтоб никто не сомневался, Хмельницкий писал, что конкретно он сделает с бедняжкой Польшей, буде королем изберут-таки князя.

Королем выбрали Яна Казимира, брата Владислава.

Начались долгие переговоры, посольства, торги.

Ярема носился, как загнанный волк, разоренный и ошалевший от ярости.

Летом 1649-го капкан захлопнулся.

Перемирие!

«Какой перемирие??!!» – дурным голосом орал князь, багровый от бешенства, места себе не находящий.

Восставшие грабили и насиловали, жгли и резали, его люди жгли и резали в ответ, вопрос стоял: или – или!!

Какое перемирие??!!!

Войска Яремы были крепко побиты на Брацлавщине, и он заперся в Збараже, пятнадцать тысяч, шляхта, жолнеры, все, кто еще мог сражаться.

Штурм за штурмом, Хмельницкий смеялся в усы, хохотал, глядя на свои сто тысяч, занявшие все окрестности.

Ни один государь Европы и близко не мог выставить такую армию.

Услышав об этом, Тугай-бей принялся таскать за собой где-то украденную карту Европы, рассматривая ее и размышляя о перспективах…

Войска Вишневецкого голодали.

Жрали коней, собак, кошек, крыс. «Скоро друг друга жрать начнут ляхи!!!» – хохотал гетман, хорошо осведомленный о нравах польских элит.

Скрипя зубами, страдая от унижения, пунцовый от него, Иеремия Вишневецкий послал гонца к королю с просьбой о помощи.

Утром его голова перелетела обратно через частокол.

Вишневецкий слал еще и еще, и головы безумно ухмылялись с кольев, внушая ужас осажденным.

А потом один смог прорваться и как был, оборванный и грязный, рухнул на колени перед королем.

«Князь Иеремия простит о помощи!» – хрипел гонец запекшимися губами, и король молча жевал подкрученный на французский манер ус.

Все знали, что король знал, как Вишневецкий его ненавидит.

Знали, и возможно, вспомнили об этом, глядя, как король садится в седло и, собрав всех, кто был под рукой, бросается на помощь князю.

А может, и потом вспомнили, когда были перехвачены Хмельницким под Зборовом и под улюлюканье ломившихся в лагерь казаков и татар Тугай-бея лезли под возы, прячась от врага.

Вспомнили, когда несчастный король, в панцире, и с мечом в руке, пинками выволакивал из-под этих возов и гнал в бой.

Шляхта, она такая шляхта.

Был заключен мир.

Первым условием, которое выдвинул Хмельницкий – ни следа ноги Яремы на Левобережье.

И никаких военных должностей в Польше, никогда.

И вышло так, что король, спасший князя, привез на сейм условия унизительного договора.

А угодивший в западню князь Иеремия Вишневецкий, эту войну развязавший, вышел из осажденного Збаража Героем, Кумиром Польши и шляхты.

Панянки заламывали ручки, слушая истории, как в далекой Украйне Чудовище Хмельницкий было остановлено Рыцарем Иеремией.

Правда, никто не задавался вопросом, как вышло так, что Чудовище себя прекрасно чувствует, а Рыцарю пришлось убраться, пока жив, но разве эти подробности интересны панянкам?

Возможность поквитаться выдалась при Берестечке.

За все, за поломанную жизнь, за разоренные владения, за сожженный Бар и бойню под Староконстантиновым, где Ярема умолял дать ему пехоту для решающей атаки, за бегство от Пилявец и бегство из Львова.

За крысиные хвостики на тарелке в Збараже и воду из луж там же.

Никаких команд издалека.

Никаких где-то там, на белом коне, на вершине холма.

Иеремия Вишневецкий лично водил войска в атаки, раз за разом, яростно, люто.

Ненависть, до черноты исказившая черты лица, плащ за спиной, знамя, развевающееся сзади в руках знаменосца!

Вишневецкий вел в атаку польскую конницу, и король вел, и все они вели, и день был их.

Бежал хан, увозя с собой плененного гетмана, остался навсегда в так полюбившейся ему стране Тугай-бей, сбитый с коня ядром, уводил остатки запорожцев через гать выбранный под орудийным огнем командиром Богун.

Это был Разгром, Триумф, и лавры несли, складывали к ногам Вишневецкого.

Его не выбрали в короли, ему не дали войска, сделав гетманом, но он вел Польшу на войну чудовищной силой своей воли.

И ненависти.

Не задалась любовь.

Спустя полтора месяца после Берестечка князь Иеремия Вишневецкий сожрал огурец с медом.

Вот казалось бы, 39 лет, здоровый молодой мужик, в шаге от короны, какие огурцы???

Это все равно что суши запивать кумысом, как один претендент на гетманство в тех же местах, но позднее.

Съел.

И умер, абсолютно неожиданно, на глазах взбесившегося в секунду войска.

Войско взорвалось.

«Князя отравили», – орали жолнеры, орала шляхта, переглядывались с тревогой магнаты.

Армия потребовала вскрытия.

Ян Казимир, первая жертва незаданного вопроса: «Кому выгодно», – не возражал.

Вскрыли.

Следов отравления не нашли.

Судьба.

Рок.

Королем польским, пусть слабым, пусть совсем ненадолго, стал сын Яремы, Михаил Вишневецкий.

Знаете, вот никогда не пойму этой дикости.

Анна Ярославна, из Киевской Руси, которая к нам имеет весьма отдаленное отношение, стала женой французского короля.

И это будоражит умы, невероятно.

Вот вам наш, уж больше просто не бывает, князь, чей сын, триста лет назад стал польским королем.

Ни слова об этом, никогда.

Ну и ладно, мы-то знаем.

Наш князь, и наш гетман, персонажи нашей же истории.

Такие, какими были.

Яростные, противоречивые, забытые историей и забитые пропагандой.

Но какие орлы, а?!

Куда там панам!

Глава 66. Батожская битва

Резня.

Знаете, это Украина.

И оттого, что-тогда она так не называлась, суть не меняется.

Свои здесь бывают иногда опаснее чужих.

И никогда ничего не прощают.

Битва под Берестечком, разгром, унизительный и с невероятными потерями, изменил всех.

Поляки настроились на «как всегда».

Считали, что уже взяли свое огнем и мечом, нужно лишь вернуть все на круги своя.

У Хмельницкого был выбор.

Без выбора.

Еще полгода, год, в подвешенном состоянии.

А потом или порвут свои, растерзают, как бесконечное множество казацких ватажков до него, да и после него тоже.

Либо расстрел, как у Богуна и Выговского, веревка или плаха.

Не задалась дружба с поляками, не задалась навсегда.

И гетман выбрал.

А раз выбрал, то – добро пожаловать, испытанные друзья и союзники восставшего народа.

Ибо лучшее, – враг хорошего, а что до безумной цены – так где и за что ее нет?

И отряды крымских татар привычно потекли через степь, хищно поглядывая по сторонам в поисках поживы…

Вышло так, что у нас был союзник и вполне официальный.

В чинах, при должностях, легитимный, а потому особенно ценный на фоне всеобщего непризнания.

Молдавский господарь Василий Лупа.

И все было хорошо, но после Берестечка эта Лупа начала вести себя как последняя скотина, заигрывая с поляками и проявляя гнусное неуважение и неуместную многовекторность.

На поляков сил уже-пока не было, а вот чуть придушить Лупу в дружеских объятиях, так это вполне.

На том и порешили.

А чтоб господарь понимал, что намерения у нас самые что ни на есть серьезные – женить гетманского сына, Тимофея Хмельницкого, на Лупиной дочке, Розанде.

Красиво и элегантно.

Дабы свадьба прошла в обстановке по настоящему теплой и дружеской, Тимофею выдали с собой несколько тысяч пехоты, как говорится, с друзьями гулять всегда ярче и интересней.

«Свадьбы не будет!!» – рявкнула Польша, но тихо, чтоб никто не догадался.

И на перехват тимофеевского праздничного шествия двинулась армия Мартина Калиновского, старого, еще со времен Корсуня, знакомого Хмельницкого, ласково именуемого Мартыном за созвучие имени и повадки.

20 тысяч поляков, включая 5 тысяч кавалерии и немецких наемников, приволоклись к горе Батог и встали там лагерем, решив, что они в засаде.

Место было выбрано так, чтобы подчеркнуть небывалый боевой дух и решимость, со всех сторон река, лес, болото и гора.

Опыт – сын ошибок трудных и грустных.

Кстати, обратите внимание на то, что даже горькие приключения предыдущих пяти лет не вызвали у шляхты желания массово идти в войска.

И у не шляхты не вызвали.

Приходилось нанимать немцев, которые тупо стояли насмерть, пока паны выясняли, кто больше патриот.

Поход Мартына, как мы уже поняли, проходил в обстановке строгой секретности.

Сурово приложив к губам палец и многозначительно оглядываясь, шляхта пила за победу и рвала на груди рубашки с таким треском, что Хмельницкий не мог не узнать, даже если бы захотел.

И он узнал.

Несколько полков отборной казацкой пехоты, ветеранов, испытывавших к полякам особую нежность, вместе с Тимофеевскими, тысяч 12 и тысяч 8 татарской конницы, убежденных охотников за сувенирами, готовых ради памяти убитого старины Тугай-бея, открывшего им этот увлекательный квест, перерезать и переловить все живое, чтобы выглядеть солидными людьми на невольничьих рынках потом.

Снялись с места и двинулись к Батогу, где сделавшие в этот раз вроде все правильно поляки предавались тому, чему они предавались всегда, в любой ситуации и под любым командованием.

Пили.

А у Хмельницкого в этот раз не пили.

Оставили на потом…

И вот 1 июня 1652 года первые татарские отряды появились в виду польского лагеря.

Это была игра, в которую поляки были готовы играть вечно, и татарам она тоже нравилась.

Не задаваясь вопросами, а почему татар так мало, и где остальные, не задумываясь о том, а где, собственно, казаки, без которых татары в бой не рвались, доблестная польская кавалерия атаковала.

Летели, гремя броней и треща перьями, крылатые гусары.

Вращали глазами и саблями жолнеры в пестрых жупанах, все было очень ярко и оживленно.

Татары в ужасе бежали, поляки возвращались в лагерь, снискать похвалу и приложиться к кружке, и потом все начиналось по-новой.

Правда, татар становилось с каждым разом все больше и больше, но математика – недостойная шляхтича наука, давайте сюда всех, всех порубаем, клянусь предками герба шляхтичей Свинорыльских и т. д.

Так и прошел весь день.

Усталые, но счастливые, поляки завалились спать.

А в это время плотные массы казацкой пехоты беззвучно выходили из леса и окружали польский лагерь.

Ласково помахав топтавшимся в ожидании татарским мурзам, мол, мы о своем, о девичьем, Хмельницкий, приобняв за плечи своих полковников, шепнул им буквально четыре слова.

«Мне не нужны пленные».

И пожелал всем спокойной ночи.

А утром, едва взошло солнце, войска бросились на штурм.

Со всех сторон.

Дрались ожесточенно, но казацкая пехота повалила частокол и ворвалась в лагерь.

Среди польской конницы началось некоторое оживление, которое человек неискушенный мог бы принять за подготовку к атаке.

Мартин Калиновский неискушенным не был, поэтому сразу приказал немцам стрелять по беглецам.

«По каким?» – недоуменно поинтересовались немцы.

«Щас увидите», – мрачно сообщил Калиновский.

И действительно, цвет польского дворянства, верхом и при оружии, в самый драматичный момент битвы совершил героический рывок, прорвался через огонь своей же немецкой пехоты, через строй пехоты казацкой и татарской конницы и удрал, теряя людей, куда глаза глядят.

С огромными потерями, но полторы тысячи бравых орлов все же смогли сбежать, доказав, что бесстрашие не знает преград.

Чтобы не было темно и скучно, Хмельницкий приказал поджечь стоги сена.

Глядя на то, как в зареве пожара казаки штурмуют редут немецкой пехоты, Мартин Калиновский хлопнул по плечу сына, мрачно улыбнулся и потянул из ножен саблю.

Как в последний раз.

Разгром был жуткий.

Три тысячи убитых, 5 тысяч пленных.

«Продай их мне, а?» – обратился Хмельницкий к Нуреддину, возглавлявшему крымских татар.

50 тысяч талеров.

«Ты себе еще наловишь, а я к этим уже привык».

Ударили по рукам, и Хмельницкий, своей тяжелой упругой походкой прошелся вдоль бесконечных рядов шляхты.

Постоял, посмотрел, помолчал.

А потом кивнул головой.

И пленных начали убивать.

Резать, в самых зверских традициях того времени, помноженных на личное.

Напрасно бились в истерике татары и дергали за рукава некоторые полковники.

Три слова.

«Убить их всех».

Два слова.

«За Берестечко».

Убили всех.

Обратных дорог быть не должно.

Хмельницкий не простил.

Неподалеку, забившись в стог сена, рыдал от бессильной ненависти будущий герой Польши, Стефан Чарнецкий, раненый, безоружный, беспомощный.

Он был одним из тех немногих поляков, кто видел это и остался жив.

И никогда не забыл, месть без срока давности.

Чарнецкий тоже не простил.

Два несчастных народа, которые веками ничего не прощают друг другу.

А свадьба Тимофея таки закончилась плохо.

Но то уже другая история.

Глава 67. Битва под Жванцем

Обычно большинство авторов как-то мутно описывают события, непосредственно приведшие к Переяславской раде.

Есть два, достаточно грубых, утрированных подхода, каждый из которых призван продавить свою линию и задавить линию оппонентов.

Сторонники версии о небывалом счастье, озарившем Хмельницкого сотоварищи в Переяславе, обычно упоминают жуткий разгром при Берестечке и приходят к выводу – деваться, мол было некуда.

Действительно, деваться было абсолютно некуда, но не совсем так, как они рассказывают.

Сторонники версии о Хмельницком – идиоте, обычно рвут на себе волосы и заламывают руки, восклицая: «Зачем?? Зачем он это сделал??» – никогда не говоря, а что еще он мог сделать и с кем.

Ибо не мог больше ничего.

Но и они как-то плавно переходят от Берестечке в Переяславль, будто за эти три года ничего особо и не случилось.

А на самом деле случилось, и еще ого-го как.

В прошлой истории мы расстались с гетманом летом 1652 года, на поле Батожской битвы.

Догорали снопы пшеницы, рыдал, глубоко в них зарывшийся Стефан Чарнецкий, птицы клевали тела вырезанных поляков, и казалось, если не жизнь налаживалась, то перспективы становились светлее.

Но поляки на то и поляки, чтобы не сдаваться никогда.

Этого у них не отнять, да и зачем.

Откопавшийся из стога Чарнецкий собрал по сусекам около десяти тысяч, и вторгся на Брацлавщину, где умиротворял зарвавшихся хлопов до полного геноцида, пока его не вышвырнул оттуда Богун.

Польша собирала силы…

Тем временем, беда пришла к Хмельницкому, откуда не ждали.

Его старший сын, Тимофей, продолжил свои молдавские авантюры.

Парню хотелось чего-то своего и героического, невнятная Молдавия вполне подходила.

Закончилось это все предсказуемо и печально, и отпрыск гетмана оказался осажденным в Сучаве, откуда умудрился послать весточку домой: «Спасайте».

Хмельницкий с достойнейшим Ислам-Гиреем, милостью Аллаха крымским ханом, немедленно выступил на помощь.

Мотивы Гетмана были очевидны.

Мотивы хана – тоже.

Последние годы превратились в какое бесконечное сафари, в котором казаки, ранее здорово огрызавшиеся на любые попытки отловить население на продажу, давали возможности для отлова одну за другой.

И не каких-то там крестьян, а шляхту и прочую ценную живность, с которой и поболтать перед продажей (выкупом) не грех, ибо люди все культурные, газет нет, а вечера длинные и скучные.

В общем, татары бодро шли с гетманом, с надеждой глядя по сторонам и в завтрашний день.

И вот тут случилось горе, во многом определившее судьбу украинских земель, всего восстания и т. д.

Тимофей Хмельницкий погиб.

Это была катастрофа.

Личная катастрофа гетмана.

Ни о какой династии, ни о какой передаче власти по наследству речь больше идти не могла.

Младший сын, Юрий, был еще слишком мал и уже слишком кретин, чтобы ждать от него чего-то.

Позднее он таки стал гетманом, и результат превзошел все ожидания.

Надеяться на то, что старшина выберет кого-то из своих рядов и будет ему подчиняться, мог только полный идиот.

Идиотом Хмельницкий никогда не был, и дальнейшие события полностью подтвердили эти опасения, когда старшина в борьбе за власть устроила то, что позднее назвали Руиной.

Гетман был в самом мрачном отчаянии.

И пил.

Пил не так, как пил обычно, всегда, все время и все вокруг.

Пил хуже, чем после Берестечке, и даже хан чувствовал себя не совсем уютно…

Тем временем злополучный Ян Казимир тоже двигался к злосчастной Сучаве.

Твердо рассчитывая на ее падение и на соединение с венграми и валахами.

Появление Хмельницкого и Гирея стало для него неприятным сюрпризом, и, здраво оценив опыт предыдущих встреч, король польский и великий князь литовский принял решение мудрое и храброе одновременно.

Удрать подальше и окопаться.

Поляки, в количестве под пятьдесят тысяч рыл, приволоклись под город Жванец и соорудили там самый неприступный лагерь всех времен и народов.

Перекопав все вокруг вдоль и поперек, окруженные Днестром и еще какой-то речкой, даже перекинув мосты для обеспечения снабжения, предусмотрительность, ранее за ними не водившаяся.

И принялись пить и ждать венгров.

А венгры не пришли.

Сучава капитулировала по соглашению сторон, остатки войск Тимофея Хмельницкого соединились с армией гетмана, и все это воинство, тысяч сорок плюс 20 тысяч фолловеров Ислям-Гирея, двинулась к Жванцу.

Поняв, что помощи не будет, поляки здорово струхнули и сильно загрустили.

Игры в долгую вообще были не их коньком, за редким исключением вроде Хотина.

Тем не менее лагерь был неприступным, и надежды возлагались на боевой прорыв казаков.

Пусть идут на штурм и там же и умрут.

Хмельницкий тоже оценил инженерные изыски шляхты.

И начал осаду.

Справедливо рассудив, что помощи королю ждать некуда, спешить не нужно, достаточно ждать, пока просто передохнут с голоду.

Отряды казаков и татар рассыпались по округе, полностью истребили польских фуражиров и абсолютно перекрыли кран снабжения.

Оставалось ждать.

Просто ждать.

Наконец-то, второй раз с начала войны, как у Збаража, король и вся польская армия были в руках у гетмана.

А Ярема Вишневецкий уже два года гнил в могиле, и рассчитывать королю было не на кого.

Прошло пару месяцев, заканчивался октябрь 1653 года.

В польском лагере вспыхнула эпидемия.

Пить было уже нечего, и поляки потихоньку начали жрать.

Друг друга.

До полного краха оставались считаные дни.

И вот тут-то какая-то скотина проболталась крымскому хану, что царь наконец-то дал себя уговорить и к гетману едут его послы с решением Земского собора о взятии Войска Запорожского под свою руку.

С перспективой немедленного начала войны с Польшей и т. д.

Войны, которую гетман вполне рассчитывал закончить буквально на следующей неделе, вместе с пленением короля и цвета нации.

Хан помрачнел и начал подолгу пропадать в своем шатре.

Потом исчез вообще.

А потом снова нашелся, все в том же шатре.

Но уже не один.

Вместе с ним, нагло улыбаясь в лицо гетману, сидели поляки, представители Яна Казимира.

Хмельницкому выдвинули ультиматум.

Либо мир, либо атака.

Крымско-татарской конницы на казацкий лагерь, с одной стороны, и королевских войск на тот же лагерь – с другой.

Невозможно представить, в каком бешенстве был гетман.

Но выхода не было вообще.

В хане, в этом отношении, он не сомневался ни секунды, плавали, знаем.

В начале декабря 1653 года был заключен мир.

Унизительный Белоцерковский договор был расторгнут, возобновлялось действие Зборовского договора.

Правда, это должен был утвердить сейм, а сейм всегда кидал.

А вот короля с войсками нужно было отпустить прямо сейчас.

И поляки ушли, оставив хану на память 100 тысяч золотых и великодушное разрешение татарам в течение месяца гнать в рабство всех, кого встретят.

Сидя в седле, гетман в лютом бешенстве смотрел, как обнимаются на прощание король и хан.

Это был последний раз, когда все трое видели друг друга…

Все в том же бешенстве, загоняя коней, Хмельницкий двинулся в Переяславль.

Игры с татарами и шутки с поляками закончились.

Он хотел избавиться от них навсегда.

Время неумолимо щелкало.

8 января 1654 года была проведена Переяславская рада.

Присягнули царю.

Другого выхода не было.

Вообще.

Никакого другого выхода не было.

И никто не упрекнет Хмельницкого в том, что он не пытался…