Текст книги "История для ленивых"

Глава 62. Избрание Яна Казимира Королем Польским

Как помните, в битве под Корсунем полякам для полного счастья не хватало только одного. Чтобы умер король.

И он таки умер, счастливо не дожив до битвы под Пилявцами.

Думаю, было не так много дней, когда, глядя на своих чудных подданных, несостоявшийся русский царь и московский князь, в еще меньшей степени король шведский, и на свою беду, таки король польский и великий князь литовский, Владислав Четвертый Ваза не хотел банально откинуть копыта, предоставив всем вокруг дальше развлекаться как угодно.

Без него.

Он действительно очень старался.

Изо всех сил.

Воевал, побеждал, сделал десятилетие 1638–1648 годов – золотым десятилетием.

Закончившимся на его глазах известно чем.

И все, чего ему в общем-то удалось добиться, – прозвище Казацкого Круля, симпатий среди казаков, с которыми он много и охотно проводил время.

С ними было проще, человечнее как-то, чем с сеймом, магнатами и шляхтой.

Вместе воевали с православной Москвой, вместе воевали с турками, были явно не прочь пройтись по протестантам-шведам.

И самое главное, Владислав, похоже, не возражал против того, чтобы Хмельницкий слегка привел в чувство католиков-поляков.

Вера – это очень важно, но реалии иногда чуть важнее.

Не возражал, и возможно, дал-таки Хмельницкому определенные авансы, перед бегством Богдана на Сечь.

Но подвел.

Ибо умер 20 мая 1648 года, благополучно избежав возможности увидеть, что польские патриоты в состоянии сделать со своей страной, если дать им как следует разгуляться.

Но Владислав отмучался, а поляки и Хмельницкий – нет.

Приключения только начинались, и перспективы были грандиозными.

Вопреки многим, рассуждающим о цели создать Украину немедленно, прям после обеда, Хмельницкий реально хотел только одного.

Вменяемого диалога с поляками, вести который лично он не собирался вообще.

Для этого был король, и если он умер, нужно было выбрать следующего и договориться с ним.

А уж он пусть разбирается сам, в ожидании чего можно приятно провести время, например, ограбив до нитки Львов.

Но выборы короля в Польше – это всегда такая драма…

Было как минимум три партии, которые больше всего ненавидела четвертая.

Радзивиллы, возглавлявшие протестантскую Литву.

Героический Ярема Вишневецкий, предусмотрительно предлагавший убить всех, а потом разбираться, о ком речь.

И сам Хмельницкий, уже вручивший свои визитные карточки под Желтыми Водами, Корсунем и Пилявцами.

Четвертой партией были все остальные: магнаты и шляхта, бесконечные Любомирские и Заславские, Потоцкие и Конецпольские, каждый из которых имел свое мнение и мнение всех остальных.

Предложения Яремы были актуальны и конструктивны.

Выбрать сильного короля, прикрутить амбиции сейма и шляхты, собрать войска и идти походом на Хмельницкого.

Вырезать всех, а потом сжечь все, что способно гореть.

Предложения Хмельницкого-тоже были конструктивны и актуальны.

Выбрать сильного короля, прикрутить амбиции сейма и шляхты, и пусть хоть до смерти друг друга перережут и сожгут живьем.

С условием оставить Украину в покое, под властью гетмана, которому выдать булаву и клейноды, увеличить реестр, убрать к дьяволу католических священников, шляхту и евреев.

Кандидатов, к счастью, было всего два.

Иначе это никогда бы не закончилось.

Ястреб, брат покойного Владислава, Кароль Фердинанд.

Рвавшийся в бой так, что Яреме иногда на него смотреть становилось страшновато.

И умеренный, Ян Казимир, также брат покойного Владислава.

Желавший решить вопрос мирно, к удовлетворению всех сторон.

И вот тут очень важный момент, показывающий, как ошибаются те, кто обвиняет Хмельницкого.

Обвиняет в том, что он оторвался от поляков.

Хмельницкий выбрал наилучший, как ему казалось, вариант.

Голубя.

Умеренного Яна Казимира.

И добился того, что затравленная Вишневецким шляхта, боявшаяся его сильней, чем казаков, также выбрала Яна Казимира.

И весь последующий ад и кошмар, приведший Хмельницкого в Переяславль, – это все умеренный голубь мира король Ян Казимир.

А куда привел бы его ястреб Кароль Фердинанд и всех остальных привел бы – подумать жутко.

Но это все случилось потом.

А пока что Ян Казимир, еще не утвержденный польским королем, слал Хмельницкому письма, подписанные Яном Казимиром, королем шведским.

Пустой титул, приведший очень скоро к Потопу, но звучит красиво.

В Стамбуле как раз удавили очередного султана, татары были довольны, Москва знать ничего не знала и не хотела знать.

Казалось, жизнь начала налаживаться…

Глава 63. Осада Збаража и Зборовская битва

Збараж и Зборов.

Год прошел чудесно.

Вот по-настоящему хорошо, и Хмельницкий был полон сил, энергии и надежд.

Год, всего год с момента разгрома поляков под Пилявцами, а кажется, будто век их не видали.

Во-первых, ограбили Львов.

Нет, не взяли штурмом, Бог миловал обе стороны.

Нет, не взяли выкуп, алчность такого уровня это уже не выкуп.

Выжали досуха и ободрали до нитки.

Тугай-бей даже отловил будущего гетмана Левобережной Украины Брюховецкого, но поймал просто так, для себя, не как перспективную личность.

Во-вторых, выбрали короля.

Да-да, я уже писал об этом, вчерашний беглец и субъект вне закона Хмельницкий строчил письма сейму.

Требовал и настаивал, и одно это могло свести с ума людей, намного более устойчивых психически, чем польские магнаты.

Выбрали того, кого поддержал гетман.

Голубя мира, братца покойного Владислава, Яна Казимира.

Который с первых минут начал понимать, куда он попал.

Забегая вперед, скажем, что все стороны, свои, чужие, находящиеся в постоянном перемещении между этими категориями, да и вообще все вокруг через двадцать лет так достало беднягу Яна, что он швырнул полякам их бесценную корону и отбыл во Францию, дожить по-человечески остаток жизни.

С таким коллективом и трон не в радость.

Но то потом, много позже, когда почти все уже умерли, а кто не успел, завидовал тем, кто умудрился.

Третьим, безусловно, приятным для гетмана событием была трагическая, но очень своевременная смерть его ближайшего сподвижника.

Максима Кривоноса, околевшего от какой-то болезни.

Да, герой восстания, войны, близкий и т. д.

Но…

Понимаете, это в начале любого восстания у него может быть несколько лидеров.

А когда более-менее получилось, на вершине становится тесновато.

Герой должен быть один, как говорят Олди, и боливары двоих не носят.

В общем, все было более-менее нормально, до конца мая 1649-года назначено перемирие и гетман пытался как-то разобраться со свалившимся ему в руки счастьем.

Народ наслаждался не просто жизнью, но отчаянной истерикой панов, напрочь изгнанных прочь, и впервые поверил сам в себя.

Паны, они же шляхта всех калибров и рангов, истерили так, что визг доносился из варшавских залов с колоннами и покосившихся избушек на дремучих хуторах.

Во всех корчмах страны была одна и та же картина.

Вытаращенные глаза, встопорщенные усы, стук кружками по столам, полувытащенные из ножен сабли.

Шляхта пила и клялась, клялась и пила, рисуя самые жуткие картины приведения быдла обратно в стойла, наказаний, возмездия и казней.

Так продолжалось всю зиму, и поздно ночью героев тащили за ноги по домам, чтобы не замерзли насмерть в снегу.

А вечером все повторялось по-новой.

Никаких других мер в качестве подготовки пока не было, всегда обходились этим.

Король польский, якобы шведский и чего-то там еще, Ян Казимир, быстро все понял.

И с кем имеет дело, тоже понял.

Презрительно подкручивая напомаженные усики, Ян Казимир уходил из усеянного пьяными телами зала и строил планы.

План был один и очень простой.

Взять Киев.

Надо сказать, что с тех времен поляки бесконечно возвращались к этой идее вплоть до сентября 1939 года, после чего вопрос слегка потерял актуальность.

Радзивилл, гетман Литовский, должен был выступить в поход со своей армией.

Ян Казимир со своей.

План был чудным, но случились две досадные ошибки.

Радзивиллу, по обыкновению, забыли дать денег.

А пока король готовился выступать, войну начал Иеремия Вишневецкий, люто ненавидевший и короля, и казаков, и поляков, и вообще все на свете.

В Крым полетели гонцы с одним единственным словом в шифровке.

«Пора».

Получивший ее Тугай-бей просиял так, что подозрения хана окончательно превратились в уверенность.

Беседа была напряженной и стала еще напряженнее тогда, когда хан заявил, что они едут вместе.

«Куда?? – возопил в последней отчаянной попытке Тугай-бей!! Куда там ехать?!!»

«В Киев хочу, – скупо отвечал хан, – никогда там не был.

«Да где ты вообще был?!» – злобно молчал Тугай-бей, уставившись на кучу одеял в углу шатра.

Помолчали.

«Там действительно столько всего…?» – спросил хан, искоса поглядывая на Тугая.

«Эльдорадо, мля», – мрачно ответил Тугай-бей, моментально сообразив, кому лезть на валы с саблей в зубах, а кому считать выкупы.

Вопрос был решен, и 40 тысяч татар, невиданное еще в этой войне количество, двинулось в поход.

Впереди колонны, маленьким, укутанным в халат пузырем, восседал на белом коне крымский хан Ислам Третий Гирей.

Сзади злобно трясся на своем коньке Тугай-бей, расстроенный до глубины души.

Прибыли, соединились с Хмельницким, у которого была огромная армия, под 80 тысяч людей, и сразу загнали Вишневецкого туда, куда Макар телят не гонял.

В крепость Збараж.

Кто читал «Огнем и мечом» помнит эту драматическую историю.

Так все и было за небольшим уточнением.

Князь наш, героический военачальник Ярема, начал войну лично, без и вопреки приказа короля, когда не готов был ни Радзивилл, этот будущий Мазепа Литвы, ни сам король.

А Вишневецкому было наплевать, и он начал.

Ну и быстро закончил, укрывшись со своими отборнейшими войсками и шляхтой в Збараже, – всего порядка 15 тысяч сабель.

И копий, в том числе, ибо насобирал где-то и крылатых гусар.

Первого июля 1649 года началась осада.

Было проведено пару штурмов, поляки дрались как львы.

А татары и казаки – без особого энтузиазма.

Тугай-бей был не в восторге от перспективы поразить хана своим героизмом.

Хмельницкий знал, что деваться Вишневецкому некуда и помощи ждать неоткуда.

И нечего жрать.

И никуда не спешил.

А жрать действительно было нечего.

Вначале князь Иеремия и его полковники ели только породистых кошек, а все остальные – бродячих.

Но потом дошли до крыс, а тут уж не до выставочных пород.

Голодали жутко.

Но сдаваться не собирались.

Наш руський князь Ярема был лютым и клятым, и люди у него были под стать. Клятые и лютые.

Пока последний человек не умрет от голода у ворот крепости, он будет держать саблю.

Но помощи ждать неоткуда.

«Держите, голуби, – насмешливо фыркал в усы гетман, глядя туда, за валы, где умирал от голода его злейший враг. – Спешить некуда, кошек и крыс больше не осталось, скоро…

И пусть ваш последний с саблей сдохнет у ворот, но не откроет.

Откроем сами, чай не гордые, верно, Тугай-бей?!»

«Верно-верно…» – мелко кивал раскосой балдой старый негодяй, лихорадочно думая, как попытаться скрыть от хана часть барахла из лагеря, когда они туда ворвутся.

Эта мысль мучила Тугай-бея с самого выхода из Бахчисарая.

«Будут лагеря, всегда есть, будет барахло, значит, должен быть какой-то выход…»

Помощи ждать было неоткуда.

Но она пришла.

К чести короля Яна Казимира, он не плюнул на зарвавшегося и угодившего в ловушку Вишневецкого, подставившего всех.

Да, ненавидящего его, Яна, да, поломавшего все планы.

Не плюнул на 15 тысяч осажденных и спешно собирал всех, кого можно было собрать.

К королю пробились-таки гонцы от Вишневецкого с начатым издалека рассказом: «Ваше Величество, у нас тут такое…»

Собрав тридцать тысяч человек и не имея времени ждать остальных, Ян Казимир спешным маршем двинулся на помощь Яреме.

Гонцы понеслись назад, от короля к князю.

«Держитесь, мы идем!!!»

Понеслись, но были перехвачены тугай-беевскими татарами.

«Ну и мы тогда идем», – весело кивнул гетман хану, и союзная армия двинулась навстречу королю.

Оставив под Збаражем половину казаков и немного татар.

Короля застали врасплох 5 августа, под Зборовом.

Пушки Хмельницкого начали бить по спешно возводимому лагерю, и шляхта с ревом бросилась вперед.

Нет, не на врага, как по неопытности предположил было Ян Казимир.

Под возы и телеги, откуда король лично выгонял их пинками, ударами палаша и уколами копий.

Сказать, что король был изумлен и растерян, было не сказать ничего, но ему объяснили это местными особенностями.

Мол, лютые, но берут разбег.

Всю ночь укрепляли лагерь.

Утром казаки ворвались в него, но их выбили.

Потери были огромными, до пяти тысяч человек.

Король начинал понимать, насколько все серьезно.

Но был готов драться до конца.

Конец наступил завтра же.

Татары, вопреки обычным привычкам, атаковали в лоб.

Конница перемахнула через земляные валы и ворвалась в лагерь, за ней валила запорожская пехота.

Часть шляхты попыталась удрать в город, часть опять закопалась под телеги с барахлом, что было опасно, ибо именно к ним рвался Тугай-бей.

Часть же панов сгрудилось возле короля.

Дело, как сказали бы римляне, дошло до триариев, и король лично повел в последнюю атаку немецкую наемную пехоту и остатки поляков.

Бились насмерть, Ян Казимир рубился в первой линии, и его черный панцирь очень скоро стал красным.

Из-под телег, на своего орудующего палашом короля с восхищением и гордостью смотрела шляхта, болела за него и переживала.

Отбились.

Лагерь был разгромлен, войска разбиты, провианта не было.

Через бруствер перелез гонец и отправился к хану.

Король просил мира.

Хмельницкий был в бешенстве.

Он орал на Тугай-бея, швырял в стороны смятые в кулаке серебряные кубки, рвал на груди рубаху и бился головой в стену.

«Они у нас!!! У нас в кулаке!!! Все!!! – орал он Тугай-бею, схватив его за грудки и оторвав от земли. – Понимаешь??!!!»

Висящий над землей Тугай-бей все понимал и грустно кивал.

Хану не нужна была окончательная победа гетмана.

Война должна была продолжаться, обе стороны были подвешены на крючок.

Они впервые встретились.

Хмельницкий, Гирей, Ян Казимир.

Багровый от ненависти гетман.

Багровый от унижения король.

Пунцовый от удовольствия хан.

И зеленый от обиды и жадности Тугай-бей на заднем плане.

Был заключен Зборовский мир.

Дававший невероятно много.

Недостаточно много.

Не давший ничего.

Татары повернули на Крым, получив щедрое разрешение короля грабить все живое по дороге назад и уводить ясырь.

Гетман увел войска, сняв заодно и осаду с Збаража.

Из Збаража выходили войска Яремы, и королевская армия, та самая шляхта, которая отсиживалась под телегами, рукоплескала.

Это был триумф князя Вишневецкого – Героя, Спасителя отечества, несгибаемого рыцаря.

«Так это он-то герой и спаситель отечества?» – грустно усмехнулся про себя Король, машинально водя пальцем по вмятинам на панцире, оставшимся от недавнего боя.

Короля героем не назвал никто, и никто не славил.

Сейм условия Зборовского мира не утвердил.

Война продолжалась, и впереди было Берестечко.

Двум народам было суждено истекать кровью еще десятки лет.

На радость мирно трусящим в Крым татарам.

Глава 64. Битва под Берестечком

Берестечко…

(Извините, уж очень длинно и нудно, но иначе не вышло.)

Молитвы.

Триста тысяч человек молились в унисон, и слова на разных языках возносились к небу.

Православные, католики, протестанты и мусульмане просили своих богов лишь об одном.

Дать этот день им!

Моря флагов.

Ветер рвет польские знамена, гнет гусарские пики с флажками.

Треплет бунчуки гетманов, возносит королевский штандарт, хлечет значки немецкой пехоты.

И личное знамя Яремы.

Нет, не Яремы.

Сегодня он Иеремия, Иеремия Вишневецкий, и это поле – поле расплаты за все.

Там, с той стороны, тоже буйствует ветер.

Малиновые стяги, зеленые клинья татарских флажков.

Берестечко.

180 тысяч, король, оба гетмана, Потоцкий и Калиновский, его милость князь Иеремия Вишневецкий, тяжелая конница, тяжелая пехота, куртки жолнеров, пестрые жупаны посполитого рушения и обозных.

Они тоже будут драться, сегодня такой день.

Драться будут все, и никто не уйдет до тех пор, пока руки держат сабли.

Лес копий.

Три года войны, все помнят, как было до нее, и никто не хочет назад.

Они будут стоять до тех пор, пока целы копья.

А потом возьмутся за сабли, за топоры, за оглобли, зубами рвать будут на части.

Стоят запорожцы, вечные люльки в беззубых ртах.

Эти будут курить даже в аду, они и есть пехота ада, и устроят ад тем, кто напротив.

За этим и пришли.

Стоят реестровые.

Именно они все начали.

Не примкни они к гетману, все умерло бы, закончилось еще под Кодаком.

Они для себя выбрали, обратной дороги нет.

Крестьяне, огромной черной массой.

Хмурые, злые.

Оборванные, кто с чем.

Там, напротив, на той стороне поля, польский лагерь.

Паны.

А они хлопы, быдло.

Хороший хлоп – покорный хлоп.

Кнутовище под нос, спине – плеть.

Чтобы не смели глаза поднять.

Хороший пан – мертвый пан.

Звериная жестокость, реестровые и запорожцы не творят такого.

За все обиды и все провины.

Цепи в руках, тяжелые цепи и колья.

Острые колья.

Надо просто встать.

Упереться и ждать, когда паны попрут.

Когда конница прорвется к телегам.

А потом сбить цепью с коня и кол в грудь.

За все.

100 тысяч у гетмана.

Готовы.

Ждут.

Тугай-бей лениво жмурится на солнце.

Злое июньское солнце, но не для него.

Солнце Крыма злее.

Тянется по-кошачьи в седле, щурит узкие глаза, жует какую-то дрянь, зубы вяжет терпкий вкус.

«Хор-р-р-роший день.

Да, поляки собрали большую силу».

Тянется в седле Тугай-бей, смотрит на поле.

Не как на силу смотрит, как на ясырь.

Больше пригнали, больше пойдет в Крым, сбивая ноги в кровь на пыльных дорогах…

Оборачивается, кисло смотрит на зеленый шатер, морщится.

Хан приперся.

20 тысяч татар, хан решил привести сам, не дал ему.

Ревнует…

Тяжела она, ханская доля, и судьба злая.

Стамбул следит пристально, и всегда рядом родственники и честолюбивые мурзы…

Ислам-Гирей мрачен.

Лежит в шатре, евнухи машут охвостьем павлина, пытаясь нагнать прохладу.

Гирей мрачен.

Не нравятся ему эти игры лоб в лоб.

Не то.

Не набег, не засада, не рывок, лоб в лоб с панцирной конницей и немецкой пехотой, стоит ли овчинка выделки?

Гетман уверял, что стоит, бил себя в грудь, клялся Богом.

Гирей верит гетману.

Но смотрит, задумчиво смотрит за откинутый полог шатра туда, вдаль, где виднеется крошечной точкой знамя.

Знамя Вишневецкого.

Гетман спокоен.

Все здесь.

Богун, Джеджалий, Гладкий, Гирей с Тугай-беем.

Нужно просто изморить поляков, растянуть их, как не раз прежде, поймать на слабину и ударить.

Один раз ударить, но так, чтобы они сломались, как ломались всегда.

Чтобы бросилась наутек конница, топча своих.

Заметались испуганными курами жолнеры, ударилась в панику шляхта.

И тогда нужно просто подтянуть пушки и расстрелять немцев.

И спустить татар с поводка…

Гетман невидящими глазами смотрит на польский лагерь.

Там враг.

Его личный враг.

Он знает там всех.

Короля, этого злосчастного Яна Казимира, Потоцкого, Калиновского, Чарнецкого и Сапеги.

Нет, он их не ненавидит.

Они договорятся, если останутся живы.

Ярема.

Он ненавидит Ярему.

Пока Вишневецкий жив, ничто не безопасно.

Дамоклов меч, висящий над головой и наводящий ужас.

Там два таких, Ярема и идущий на Киев Радзивилл, великий гетман Литовский.

Но Радзивилл потом, а Ярема сейчас.

Не дать, не дать уйти…

Иеремия ненавидит.

Ненавидит всех.

Ненавидит так люто, как-только может ненавидеть человек сильный, с выкрученными обстоятельствами руками.

Ненавидит шляхту.

Этих заносчивых нищебродов, жрущих свой поганый гонор на завтрак, обед и ужин, в дырявых жупанах.

Вечно пьяных, вечно орущих и имеющих голос.

Точно такой же, как у него, князя Вишневецкого, голос в сейме.

Орущих: «Вето», – и хоронящих и свою Речь Посполитую, и все остальное вокруг.

Ненавидит магнатов.

Нет, это не просто ревность.

Куда им до него, он – Князь, и их, такие же точно титулы – ничто рядом с его мощью.

Они не понимают.

Они не понимают, с чем столкнулись.

Они думают: хлопов надо загнать в стойло, просто прищучить наконец-то, и все образуется.

Нееет…

Он видел, как горят его города.

Видел, как жолнеры спешно кидают скарб в телеги и мчат впереди своих возов, унося ноги из брошенных замков.

Это унижение дрожит в нем до сих пор, гнев душит, разрывает на части, ему тесно в доспехах и хочется выплеснуться и убивать.

Он видел, что они делали с его людьми.

Видел колья, выколотые глаза, вырезанные языки.

Он сам сажал их на колья сотнями, вырезал языки, глаза и сердца, жег заживо и приколачивал к крестам.

Тут только двое их – он и Хмельницкий, тех, кто понимает, что происходит на самом деле!

Никакого мира, никакой пощады!!!

Их нужно убить!

Всех!

До единого!

Втоптать в землю на этом проклятом поле, расстрелять артиллерией, поджечь их поганые возы и пусть горят в аду вместе с ними!!!

Он ненавидит Хмельницкого.

У них личное.

И короля ненавидит.

Этого выскочку сумасшедшего, нудного святошу, получившего трон только потому, чтобы он не достался ему, Вишневецкому.

Что он знает о власти?

Когда-то он развлекал гостей.

Лето, ночь.

Его люди засыпали все вокруг солью.

Утро, и проснувшиеся гости решили, будто кругом лежит снег…

Что Ян Казимир, полушвед, полуникто, об этом знает?

Потоцкий и Калиновский.

Два набитых бурдюка, гетманы коронный и польный.

Опять же, лишь бы не он.

Проиграли все и ходят надутые от спеси, с хвостом челяди за спиной.

Иеремию душит ненависть.

Она передается его людям, и они машинально сжимают рукояти сабель.

Скоро…

Ян Казимир молчит.

На коленях в руках четки, губы беззвучно шепчут молитву.

Глаза навыкате устремлены вверх, взгляд прикован к распятию.

Король, Божьей милостью король польский, шведский, великий князь литовский.

Насмешка судьбы.

Король без власти среди этих спесивых дикарей, выведший их против таких же дикарей, просто без ярких кунтушей.

Это его миссия – привести эту землю к покорности – твердой рукой, огнем и мечом.

Он выполнит ее во славу Господню, но как же тоскливо слышать эти пьяные вопли, видеть эти пьяные рожи, находиться среди этих ничтожеств.

Король закрывает глаза.

Пальцы перебирают четки…

Звучит труба…

Татары начали.

Вылетели лавой, рассыпались по полю.

Набрасываются, словно свора собак, осыпают ливнем стрел и шарахаются в притворном ужасе.

Командует Тугай-бей.

Раскосая морда сияет, падает на шею с шлема тяжелая кольчужная сетка и развеваются в воздухе лисьи хвосты с нахлобученной на шлем шапки.

Тугай-бей весь закован в броню, тяжело закован, не на крымский манер.

Он ждет боя, тяжелого боя, и не хочет сюрпризов.

Воют татары, горит соседнее село, и рвется из польского лагеря конница.

Легкая конница, не рейтары, ревут Конецпольский и Любомирский, вращает саблей над головой Сапега, хмуро и надменно смотрит с седла Иеремия.

Его люди стоят, готовые к бою, но не шелохнутся без его команды.

Татары бегут, поляки поворачивают коней.

Тугай-бей смеется, хохочет, скалит зубы.

«Не повелись!

Ничего, не сегодня.»

Ночь.

Все спят, злейшие враги спят, выставив часовых.

Не сегодня.

Спят все, кроме короля.

Беззвучно шевелятся губы в молитве, ноют затекшие колени…

Утро.

Ислам-Гирей очнулся.

Вывел орду, небо черное от бунчуков, валят черной волной, взошли на высоты.

Король молчит, не вышел из шатра.

Потоцкий командует, поляки рвутся вперед к вражескому лагерю.

Реют малиновые стяги, Хмельницкий встает в седле и поднимает зажатую в кулаке булаву!

Рев тысяч глоток, запорожцы бросаются на польскую пехоту, бьют ее вдребезги, пехота бежит.

Бежит Потоцкий, бросив свое знамя, бросают знамена остальные, злобно скалится Тугай-бей.

«Пора, – шипит он хану, – сейчас!»

Ударить, ворваться в лагерь на плечах, жечь, устроить резню.

Хан с сомнением смотрит на поле и разворачивает коня.

Вишневецкий с досадой смотрит на поле и слезает с седла.

«Не сегодня…»

Ночь.

Триста тысяч человек спят.

В шатрах, под телегами, под открытым небом.

Губы короля шевелятся в беззвучной молитве…

«Сегодня!»

Один фланг Потоцкому, второй – Калиновскому!

Король в центре, с ним немецкая пехота, Ян Казимир не верит в поляков!

Иеремия поведет войска в атаку.

Строятся за его спиной крылатые гусары, строятся надворные жолнеры, строится шляхта.

Мрачными рядами стоят восемь полков реестровых.

Они не пошли за Хмельницким, пошли за Вишневецким.

Его казаки против казаков гетмана.

Это их война, что делают здесь поляки и татары?

Вперед!

Иеремия рвет коня, не сабля, но меч в руке, конница мчит вперед, выгибая стальной дугой польский фронт.

На холме, бок о бок сидя в седлах, жрут засахаренные орехи Тугай-бей и хан.

Мрачен Тугай-бей, надут и мрачен.

Ударить бы сейчас во фланг, рвануть, вцепиться в сверкающий клин и размотать по полю.

Задумчив хан.

Молчалив и задумчив, и взгляд напряженно ощупывает польский строй и казацкий лагерь…

Хмельницкий видит Ярему.

Глаза вспыхивают.

Сигнал, реестровые бросаются вперед.

На реестровых.

Сшиблись.

Рубит конница, вылетают из седел поднятые на копья всадники.

Кружат крылатые гусары, уносясь прочь, набирая разбег и врубаясь в ощетинившийся строй запорожцев.

Нетерпеливо цокает языком Тугай-бей.

Мрачен и задумчив хан…

Подались.

Хмельницкий бросает полки вперед, они давят, и Ярема увяз.

Король поднимает глаза к небу.

Бесстрастное лицо, ниточка усов по французской моде.

Пальцы тянут платок из латного рукава…

Молчит, смотрит, как извивается под ударами колонна Вишневецкого.

Магнат…

По холеному лицу пробегает презрительная улыбка.

Кивок ординарцу: «Пора».

Железный квадрат немецкой пехоты мерным бегом устремляется вперед.

Наваливается, вливает силы в выдохшиеся войска князя Вишневецкого, давит казацкую пехоту.

Ревет артиллерия.

«Не сейчас».

Хмельницкий машет булавой, реестровые бегут к лагерю, бегут запорожцы.

Рвется следом шляхта, и возы огрызаются залпами, вышвыривая из седел самых отчаянных.

Король наклоняется к ординарцу: «В Европе это делается так!»

Польская артиллерия обрушивает огонь!

Не на возы, на татар!

Летят, разорванные в клочья люди и лошади.

Ядро вырывает из седла Тугай-бея, швыряет его, словно щепку на землю.

Мертво смотрят в небо раскосые глаза.

Ядра рвут татарскую конницу, валят ханский шатер, вздымают столбы пыли и земли.

Хан визжит!

Визжит, как раненый зверь!

Швыряет коня в сторону, кричит, и Орда мчит вслед за ним.

Прочь!

Фланг пуст.

Татары исчезают в июньском мареве, будто и не было их никогда.

Король с надменной улыбкой смотрит на Вишневецкого, на взмыленном коне, в окровавленных доспехах.

«В Европе это делается так!»

Гетман в бешенстве.

Страшен в бешенстве Богдан, яростен и страшен.

Взлетает в седло, грузен и немолод, а взлетел соколом.

Гетман мчит за ханом, и Выговский мчит за гетманом, мчит во весь опор, словно злая судьба гонится за ним.

Злая судьба у Выговского, но не сегодня…

Мальчишка-джура скачет вслед, отчаянно колотя босыми пятками пегую кобылу.

Часы гонки.

Догнали.

Гетман ревет, ему наплевать, кто он и кто хан.

Хан визжит, брызги слюны летят изо рта!

Он безумен от страха и бешенства, гетман безумен от бешенства и гнева!

Нукеры упирают острия копий в грудь Хмельницкого.

Чьи-то руки выдергивают булаву из-за пояса, вытаскивают из ножен саблю.

«Увести», – презрительно бросает на глазах остывающий хан.

Хмельницкий дышит раненым буйволом, заламывают руки, уводят.

Бесстрастный Выговский следует за гетманом сам.

Бесполезная сабля беспомощно хлопает по бедру…

Мальчишка-джура разворачивает кобылу, что есть сил лупит пятками по бокам.

Мчит стрелой.

Назад, к своим.

Окопались.

Главный, Филон Джеджалий.

«Измена», – бежит по рядам шепот отчаяния.

Измена!

Хан бежал, и гетман пленен, поляки бьют из орудий, с наглой ленцой, пристреливаясь по лагерю.

Ночь.

Поляки спят.

Беззвучно шевелятся в молитве губы короля.

Казаки копают вал и сколачивают между собой возы…

Утро.

Посольство к королю.

Полковник Крыса передал просьбу о переговорах, но назад возвращаться не хочет.

Ян Казимир все понимает.

Ультиматум.

Выдать пушки, знамена, гетманскую булаву, старшину, сдать оружие и на колени.

Хлопы!

Казаки просят вернуться к Зборовскому договору.

Король отдает приказ артиллерии.

«Открыть огонь!»

Конницы больше нет.

Фланга нет.

Артиллерия слаба.

Шансов нет.

В казацком лагере выборы.

Четвертый вождь за неделю.

Хмельницкий, потом Джеджалий, потом Гладкий, теперь Богун.

Мирно выбрали, без резни.

Надо уходить.

Поляки готовятся к штурму.

Надо уводить всех, кого можно.

Ночью сооружают гать.

Узкая, хлипкая.

Пушки не пройдут, бросить пушки.

Поляки прут всей силой.

Гетманы ведут войска, ведет своих Иеремия, выехал на поле король.

Строится немецкая пехота, рвется в бой почуявшая кровь шляхта.

Узкая гать.

Ревет польская артиллерия.

Полк за полком проходит тонкой цепочкой, хмуро смотрит Богун, хмуро идут полковники.

Ревет артиллерия.

300 запорожцев.

Три сотни, закупорили гать, остались на поле.

Наседает немецкая пехота, ревет артиллерия.

Бессильно глотает слезы Хмельницкий в душном шатре.

Хан спокоен.

Выговский бесстрастен.

Ушли.

Пятнадцать тысяч остались лежать на поле Берестечко.

Пятнадцать тысяч и триста запорожцев.

В лагере поляков пьет горькую полковник Крыса.

Бывший полковник Крыса.

За стол не пригласили…

Пьет шляхта.

Безумно пьет, похваляется подвигами.

Павианами ходят гетманы.

Налилось кровью лицо князя Иеремии Вишневецкого.

Упустили.

Упустили всех.

Ненависть душит князя, убивает его изнутри, рвет на части.

Мрачно смотрит в смеркающиеся сумерки Стефан Чарнецкий.

Беззвучно шепчет молитву король.

Болят затекшие колени.

В ночь уносятся гонцы.

В Варшаву.

И к Радзивиллу.

Польский День.

Но еще не вечер…!