Текст книги "История для ленивых"

Глава 59. Битва под Пилявцами

Чудный майский денек, Хмельницкий и Тугай-бей, старые друзья да и люди уже немолодые, по-приятельски курили, сидя на каком-то бревне и поглядывая, как татары сноровисто привязывают к своим мохнатым лошадкам коронного гетмана Речи Посполитой Николая Потоцкого и польного гетмана ее же – Мартина Калиновского.

По-братски обнялись, пожали друг другу руки, Тугай-бей, по-кошачьи ловко взлетел в седло и тронул поводья своего конька.

Татарская колонна, сияющие довольные рожи, неспешно почапала домой, в Крым.

За ними, сбивая в кровь ноги и поднимая клубы пыли потащилась бесконечная вереница пленных.

Семь тысяч поляков, все, кто остался в живых и не смог удрать.

Польская армия погибла, и обеим сторонам нужно было как-то с этим жить дальше.

У Хмельницкого были организационные проблемы.

Со всех сторон вспыхивали антипольские восстания, крестьяне резали панов и жгли их поместья.

Вся трогательная любовь украинцев к полякам, выпестованная годами самой нежной заботы и чуткого внимания, пылала ревущим заревом и горела синим пламенем.

Хмельницкий спешно собирал людей и сколачивал из них полки.

Поляки тоже сосредотачивались.

Попутно вступив с Хмельницким в переговоры, где обе стороны искренне надеялись развести партнеров как последних лохов и выиграть максимум времени.

И вот тут-то, в этом польском сосредоточении, и проявилась вся суть Речи Посполитой.

Все то, после чего заявления некоторых, мол, нужно было оставаться с поляками, звучат как предложения спокойно сидеть на наскочившем на айсберг «Титанике» и ни о чем не переживать.

Польская армия погибла.

Гетманы попали в плен.

Король Владислав Четвертый умер, и выбрать нового было делом не пяти минут.

Украина пылала в огне.

Что сделал бы любой другой народ в этой драматической ситуации?

Правильно.

Выбрал бы самого способного, авторитетного и агрессивного военачальника.

И вручил бы ему военную власть на переходный период.

Как бы намекая, что нужный кандидат уже есть, не дожидаясь никаких подсказок и советов из Варшавы, князь Иеремия Вишневецкий собрал все, что мог собрать, и во главе этой полубанды-полувойска убивал все, что не успевало удрать, и жег все, что могло гореть.

И восставшие хлопы жгли, как мы помним, так что пылало – мама не горюй.

Но поляки остаются поляками всегда, и всегда сами кузнецы своего счастья.

Поэтому выбрали не одного, а сразу трех.

Эдакие, шляхетные лебедь, рак и щука.

Вождями нового, с истеричной поспешностью сколачиваемого польского войска стали Заславский, Конецпольский и Остророг.

По меткому выражению Хмельницкого – перина, дитына и латына.

То есть сибарит, недоросль и ботан.

Адское сочетание, которое должно было произвести впечатление на восставшее быдло, и оно таки произвело.

Все три армии Хмельницкого, героических триумвиров и доброго нашего князя Яремы вышли к реке Пилявке и встали там тремя лагерями.

Что свидетельствовало о небывалом единстве польских сил и обоюдном нежелании бросаться в бой немедля.

У поляков было где-то 40 тысяч шляхты, как всегда, рвущейся в бой так, что прям страшно смотреть было.

8 тысяч немецких наемников, хладнокровных бойцов, с одинаковым презрением смотревших и на рейнджеров Хмельницкого, и на пьяное стадо принудителей к покорности.

Было еще под 35 тысяч челяди, вооруженной до зубов и лютой, если дело вдруг доходило до грабежа хоть чего-нибудь.

И 100 пушек, количество беспрецедентное и потому предмет особой гордости.

Ах да, еще обоз и нескольких десятков тысяч возов со всем мыслимым и немыслимым барахлом, боевыми припасами, бухлом на случай грандиозной победы и просто на каждый день.

И войсковая казна с диким количеством денег, всего – на общую сумму под семь миллионов злотых.

У Яремы было под рукой тысяч пытнадцать бойцов, но отдать их под командование трех кретинов он никак не рвался.

У Хмельницкого было под 70 тысяч пехоты, включая запорожцев.

Из Крыма, на крыльях любви к нему мчался срочно вызванный Тугай-бей сотоварищи, успевший сгонять домой, окунуться в море, сбагрить пленных и чуть передохнуть.

Но тут вновь позвала труба, и лохматые коньки затрусили по тракту.

Всадники азартно щурились на слепящее солнце, даже не обращая внимание на встречавшихся на пути крестьян.

Они хотели поляков…

В ожидании спешащего во всю прыть Тугай-бея, чтобы потянуть время и вообще как-то развлечься, Хмельницкий начал переговоры с Заславским.

Вишневецкий пришел в состояние неописуемого бешенства.

«О чем переговариваться!!» – орал он, опасно багровея лицом.

«Решим все конфликтные вопросы…» – лениво отвечал Заславский, каждый день начинавший не раньше 12-ти дня с ванны, кохве и какавы с чаем.

После нескольких дней подобного цирка у Вишневецкого сорвало крышу и он увел свои войска прочь, искренне пожелав триумвирату самых ярких приключений.

А тут как раз подоспели гонцы Тугай-бея с известием, что он на подходе.

И все вышло так, как пожелал Ярема…

11 сентября 1648 года поляки перешли в наступление и даже овладели плотиной, удерживаемой казаками.

Коллектив требовал немедленного штурма Пилявицкого замка, в котором, как каждый уважающий себя борец и антикоррупционер с достоинством, заседал Хмельницкий.

Но наступил вечер, и нужно было срочно праздновать успех.

Решили добить завтра.

И принялись пить.

Второй денек прошел вяло.

Хмельницкий играл с поляками, как кот с мышью, раздергивая их и сбивая с толку.

Его люди овладели бродом через Пилявку, по которому поляки с таким триумфом прошли вчера.

Стрелки рассыпались в кустах вдоль берегов и лениво убивали попавшихся на глаза шляхтичей, наслаждаясь хорошей погодой.

Смущенные триумвиры вернули войска в лагерь от греха подальше, решив завтра атаковать напористо и закончить все однозначно.

А ночью пришел Тугай-бей.

И 4 тысячи крымских мордоворотов.

Как-только Тугай-бей узнал, на какую сумму у поляков с собой барахла, его пришлось держать за шиворот.

Союзник рвался лично ворваться в польский лагерь прям сейчас и ограбить его к такой-то матери.

Насилу угомонили.

Шляхта, мирно нахлеставшаяся на ночь, была разбужена дикой оргией, учиненной в казацком лагере.

Гуляли так, как в последний день, и поляки начали нервничать на предмет – для кого последний-то?

Казаки били в бубны и лупили в котлы, стреляли из ружей и пушек, орали «алла» вместе с татарами и вместо них.

Паны почти протрезвели и умудрились захватить пленного.

Тот рассказал им байку про пятидесятитысячную орду, которую ночью привел Тугай-бей.

Настроение пропало моментально.

«Мы на такое не подписывались», – читали европейцы в глазах друг у друга, и тоскливо посматривали в сторону предусмотрительно запертых лагерных ворот.

А утром все пошло, как всегда.

Казаки и татары атаковали сразу с нескольких сторон, в ответ в польском лагере немедленно началась паника, моментально перешедшая в истерику.

Шляхта металась, как куры на пожаре, потрясая оружием.

Команд триумвиров никто особо и в хорошие времена не слушал, а уж теперь, когда они сами носились по лагерю в чем мать родила и истошно вопили, – и подавно.

Некоторые командиры без всякого плана и приказа вывели свои хоругви из лагеря и повели их в бой.

Сказывался избыток алкоголя в крови.

И тут казаки побежали.

Моментально пришедшие в себя шляхтичи мгновенно были в седле.

По плотине на бегущих казаков пошла в атаку тяжелая кавалерия, крылатые гусары, за ней все стадо, с красными перекошенными от пьянки, страха и гнева рожами.

Мчали красиво.

Из-засады вылетела татарская конница, хлынула запорожская пехота.

На глазевших из лагеря на гибель конницы жолнеров набросились люди Кривоноса.

Это был конец.

Кто смог, удрал в лагерь.

Заперлись там, рыдали, клялись, умоляли друг друга и угрожали.

Был немедленно проведен военный совет, в ходе которого триумвиры приняли решение биться до конца.

И тут же удрали прочь с остатками крылатых гусар.

Видя это, врассыпную бросились все.

Оставив все сто пушек, все тысячи возов, все барахло.

Бежали таким плотным строем, что умудрились обрушить мост через Случь.

Въехавший в лагерь Хмельницкий застал Тугай-бея обнимающим сундуки с таллерами.

И понимающе улыбнулся.

Не было в мире такой силы, которая могла встать между крымским жлобом и бесхозным барахлом.

Польская Коронная армия бежала с поля боя и перестала существовать.

Можно было спокойно выбирать подходящего короля.

И грабить Львов.

Каждый, кто хоть какое-то время провел на востоке Украины, нет-нет, да испытывает желание ограбить Львов.

И Хмельницкий испытывал.

Где-то далеко выл, круша все на свете, Иеремия Вишневецкий.

Этот пожар было уже не погасить…

Стороны шли к Огню.

И Мечу.

Глава 60. Осада Львова Хмельницким

Знаете это дивное время, когда лето в душе уже закончилось, но осень еще не началась?

Все вокруг кажется таким нежным и ласковым, умиротворенным и добрым.

Именно так чувствовал себя в начале октября 1648 года Тугай-бей.

Наш героический друг и союзник, пришедший на помощь аж из далекого Крыма, волею пославшего его хана.

Тугай-бей был счастлив.

Он не хотел домой, не хотел обратно в Крым, вообще ничего не хотел, кроме как наслаждаться этой дивной осенью, лучшей в его жизни.

Только что отгремела битва под Пилявцами, польская армия погибла, пленных и барахла набрали столько, что Тугай-бей всерьез опасался, не решат ли, что он взял Варшаву.

Третий день он сидел на коврике у входа в свою зеленую палатку и счастливо жмурился на солнце.

Блаженная улыбка на раскосом лице, пальцы постоянно гладят тоненькую полоску усов, будто сомневаясь, что они на месте.

Мальчишка-слуга таскал ему пиалы чая одну за другой, Тугай-бей закрывал глаза и отхлебывал горячий напиток.

Под спину был подложен огромный, битком набитый золотом мешок, внутри палатки крепко привязана друг к другу пара особо полюбившихся шляхтичей.

Для себя поймал, не на продажу.

Таким его застал пришедший вечером второго дня Хмельницкий.

Лицо гетмана было хмурым, но не потому, что он был чем-то недоволен.

Вождь в этой стране обязан вечно делать морду кирпичом, иначе быстро прослывет идиотом.

А это чревато.

Кроме того, Хмельницкий тоже был ошеломлен обрушившимся счастьем, а будучи неизбалован подарками судьбы, относился к ним осторожно и с недоверием.

«Ну, что скажешь, чудо ты мое, косоокое?» – хмуро спросил гетман, посидев пару минут возле Тугай-бея и поняв, что-тот не собирается выходить из нирваны.

Тугай-бей тяжело вздохнул и, не открывая глаз, протянул в сторону руку.

Мальчишка-слуга метнулся тенью и вложил в нее пиалу с чаем.

По-прежнему не открывая глаз, Тугай-бей протянул ее Хмельницкому, безошибочно остановив руку на уровне гетманской груди.

В другое время гетман удавился бы от зависти и заинтересовался бы секретом этого фокуса.

Но сегодня лишь вырвал пиалу из цепких татарских рученок, неморщась, залпом опрокинул в себя кипяток и швырнул ее восхищенному слуге, не понять, ему или в него.

«К тебе крестьяне ходят?» – вопрос прозвучал мягко, почти вкрадчиво, но Тугай-бей моментально уловил угрозу и наконец-то приоткрыл щелочки глаз.

«Ходят», – с достоинством ответил он, тоном церковного патриарха.

Сразу после разгрома поляков обленившиеся татары учинили бизнес с местным мужичьем, затеяв торговлю.

Те ловили заблудших шляхтичей и волокли в татарский лагерь, где их оценивали, взвешивали, меняли и перепродавали.

«А кто работать будет?» – зловеще процедил Гетман.

– По дорогам не пройти, пустые села, все разбежались по округе, ищут поляков.

«Война», – философски пожал плечами Тугай-бей и зачем-то поправил пятую и восьмую из висевших на толстой шее цепей.

«А раньше тут кто работал?» – с просыпающимся интересом поинтересовался он.

Хмельницкому захотелось удушить старого приятеля в дружеских объятиях.

«Послушай сюда, скотина!» – прошипел гетман, наклоняясь ближе и сгребая тугаевский воротник в горсть.

Тугай-бей смотрел на него печально и грустно.

Сказка закончилась…

Победа под Пилявцами, такая долгожданная и желанная создала трудности сразу.

Что делать?

Философский вопрос висел в воздухе, все вокруг бурлило и кипело, беззащитная, потерявшая армию Польша билась в истерике, гонцы летели во все стороны, загоняя коней.

Отравлял жизнь Кривонос.

Каждые два часа он вламывался в шатер, расшвыряв часовых, и орал дурным голосом.

С третьего визита Хмельницкий понял, что-тот требует немедленно вести войска и толпы показаченной черни вперед, к победе, до конца, ура, ура, ура!

«Ну, чисто Троцкий какой-то», – мог бы подумать гетман, живи он лет на 250 лет позже, а так просто поморщился настолько тоскливо, что сердобольный Тугай-бей протянул ему какой-то пузырек.

«От головы?» – мрачно спросил Хмельницкий.

«От Кривоноса!» – снисходительно хмыкнул Тугай-бей.

Три капли в чашку, и революция потеряла одного из героев.

Переживем, незаменимых у нас нет.

Хмельницкий на Тугай-бея на всякий случай наорал, но сама идея понравилась.

Герой должен быть один.

И он был.

Недалеко от места событий, в славном городе Львове, героем объявил себя наш добрый князь Иеремия Вишневецкий, чуть восточнее известный как Ярема.

Во Львов сбежала большая часть уцелевших польских войск и их доблестных командиров, и Ярема немедленно собрал городской актив.

Тезисов было три.

Враг у ворот.

Деньги на стол.

Все в строй.

Не было такого врага, который бы заставил львовское жлобье расстаться с баблом.

Начался самый гнусный на свете торг, со взаимными обвинениями, проклятиями и перерывами на торжественные банкеты.

Все это происходило на фоне разворачивающейся параллельно драмы – кто ж виноват, что хлопы нас разбили?

Магнаты и шляхта отчаянно искали виноватого, рвали на потных грудях запыленные рубахи, отчаянно вращала глазами и хватались за рукояти потерянных в бегстве сабель.

Нужен был виновный, например, тот, кто сбежал с поля боя, тем самым обрекши армию на поражение.

Проблема была в том, что сбежали абсолютно все.

«Может, найдем того, кто первым удрал», – робко заикнулся потерявший один сапог в героическом прорыве шляхтич, но тут же умолк под суровыми взглядами сотоварищей.

Сбежали все дружно, плечом к плечу, нет ни первых, ни вторых.

На фоне этого цирка орлом выглядел последний православный сенатор Речи Посполитой, Адам Кисель.

Так же бывший под Пилявцами, так же удравший оттуда, но по-прежнему улыбающийся своей мудрой, чуть грустной и совсем слегка лукавой улыбкой.

Злые языки постоянно обвиняли его в бесконечных переговорах с какими то казацкими посланцами и гонцами, каждые несколько часов прибывавшими к Киселю и ждавшими его в огородах, за городскими стенами.

Кисель с достоинством отвечал, что пытается наставить их на путь истинный и будет пытаться и дальше.

И видимо, что-то таки получалось, потому что имения всех остальных горели разграбленными, а маетки воеводы брацлавского Киселя стояли нетронутыми.

Более того, когда сбежавшие киселевские крестьяне показачились и, сбившись в полк, отправились грабить монастырь, примчались присланные лично Хмельницким казаки под командованием его отпрыска, Тимофея, и разнесли бунтовщиков в пух и прах.

«Збiг обставин…» – загадочно объяснил это Кисель своим польским друзьям на непонятном им языке и ласково улыбнулся.

Грянуло 5 октября 1648 года.

Из львовских куркулей удалось вытрясти миллион плюс барахла на триста тысяч, но под знамена встало всего пять тысяч человек.

Очевидцы донесли, что буквально на подступах ко Львову видели Тугай-бея, на шикарном белом осле с золотым седлом, спрашивающего у местных крестьян, где во Львове можно прилично провести время человеку с друзьями.

Для Яремы все было ясно.

И ранним утром 6 октября он отбыл, уводя с собой свои и свеженабранные войска и увозя упомянутые миллион и добро на триста тысяч.

«А как же мы??!!» – завывали вслед разъяренные львовские бюргеры.

«Как все остальные, поставившие свой карман выше патриотизма», – туманно ответил князь и отключил связь.

И в этот момент часовые на стенах заметили плотную массу татарской конницы, хлынувшую к городу.

И чудом разминувшуюся с войсками Вишневецкого, к огромному удовольствию обеих сторон.

На холме устанавливали пресловутую зеленую палатку, Тугай-бей сидел на белом осле и пальцами зачерпывал из крынки густую сметану.

Татары жгли городские предместья, а когда дымом заволокло все вокруг, бросились на приступ, который был тут же отбит.

На следующий день подошел Хмельницкий с казаками, город обложили по всем правилам и начали дергать штурмами, взяв через неделю Высокий Замок.

Львовские градоначальники вступили в переговоры.

Отличились все.

Хмельницкий требовал выдать деньги, евреев и Вишневецкого.

Львовяне орали, что Вишневецкий ушел, денег нет, а с евреями они сами разберутся.

Хмельницкий напоминал, что он – польско-литовский верноподданный его Величества, обиженный в лучших чувствах, поэтому за себя не ручается.

Тугай-бея оторвали от осла и сметаны, пригнали на переговоры и он отлавливал отбившихся от толпы поляков и, нежно постукивая по груди рукояткой трофейного топорика, спрашивал, понимают ли они, что стрелять в него – это значит стрелять даже не в хана, но в султана?!

В общем, давили на психику.

Сошлись на создании оценочной комиссии.

Мол, войдут в город, оценят перспективы, тогда и определимся с суммой.

Тут произошел неприятный инцидент.

Решивший, что он тоже член комиссии, Тугай-бей пристроился было к членам официальной делегации, но был решительно остановлен Хмельницким.

«Ты посмотри на себя!!» – доверительно тряс его за шиворот гетман.

Ну куда ты прешься??!! – там же европейцы решают европейские вопросы по-европейски…»

«А не обманут?» – как-то неуверенно пробормотал Тугай-бей, постеснявшись уточнить, кого именно он имел в виду.

«Конечно, нет!» – ободряюще хлопнул мурзу по плечу гетман, сделав его ниже еще сантиметров на десять.

Комиссия торжественно вошла в город и немедленно приняла взятку за то, чтобы признать его полностью разоренным негодяем Вишневецким.

Всегда делавшим все назло восставшему за свои права народу, в этот раз опоздавшему к грабежу.

Сошлись на двухстах тысячах, которые были немедленно и торжественно переданы.

Взятку отгрузили аккуратно, без лишней помпы, чтобы не смущать и не расстраивать этими ненужными подробностями Тугай-бея и его татар.

После этого, 24 октября, войска построились для торжественного прохождения парадом к следующему пункту революционной боротьбы.

А шоб знали, суки, Хмельницкий приказал 24 раза шарахнуть из орудий, мол, порвали бы в клочья, но некогда.

Так и ушли.

Хмельницкий еще раз осаждал Львов, но уже позднее, в 1655-м.

С казаками шли русские войска Ромодановского, татары пришли на помощь полякам, и осада была снята.

Но Тугай-бей к тому времени уже четыре года как был мертв, закончив свои приключения под Берестечком.

А гетман умер два года спустя, после второй осады, тоже во Львов так и не попав.

Но это было потом.

А пока колонны шли, виднеясь издалека столбами пыли и бесконечным лесом копий, грохотали казацкие барабаны и визжали татарские рожки, покачивался на телеге умирающий Кривонос и монотонно зачерпывал сметану из плошки, притороченной к седлу, Тугай-бей.

Ему здесь все нравилось.

Глава 61. Свадьба Хмельницкого

Самая желанная баба – чужая.

Факт.

И Хмельницкий желал.

Трудно уже сейчас сказать, кто именно, гетман или пан Чаплинский первым стал мужчиной судьбы злополучной Гелены, но запала она им в душу крепко.

Не будь ее, возможно, история Украины, Польши с Литвой, а может быть, и царства Московского, пошла бы по какому-то другому пути.

Но она была, и все пошло туда, куда пошло.

Говорят, что прибеднялся Хмельницкий настолько не бедно, что Гелена, шляхтянка из семьи обедневших шляхтичей, служила у него нянькой детей.

И, будучи на тот момент православной, крестила одного из них.

А что ж, как говорится, за кума, что под кумом не была?

Была.

Нет никаких исторических свидетельств, что Хмельницкому отказала хоть какая-нибудь баба, так что Гелену можем смело записывать на его счет.

На свою беду, и на беду Речи Посполитой, она, была единственной симпатичной дамой в округе, и нагрянувший грабить хутор Суботов Чаплинский уволок ее с собой.

Этого Хмельницкий стерпеть не мог.

И понеслась…

Под скрежет уже начавшей обрушение Речи Посполитой Чаплинский перекрестил несчастную Гелену по-католически и обвенчался с ней.

А ведь в наших краях убивали и за меньшее.

Впервые выслушавший эту историю Тугай-бей был потрясен до глубины души!

Нет, конечно, он с удовольствием пригнал свою орду на помощь гетману, как договаривались, и искренне рассчитывал на победу, грабеж, добычу, пленных и прочие, чисто мужские радости.

Хан, провожая, так и сказал, хлопнув нагайкой по спине: «Держись там, и хорошего тебе настроения».

«Но чтоб такая романтика!!» – Тугай-бей был под впечатлением.

Цивилизация раскрывалась неведомыми гранями, неизведанными и волнующими.

Грянула война, закрутилось-завертелось, понесло, будто диким водоворотом, сражения, победы, пленные польские гетманы и бесконечные трофеи.

Глаза разбегались, было очень трудно держать себя в руках, держать в них же запорожцев и показаченных, а уж Тугай-бея с его заезжей бандой так вообще, хоть привязывай на ночь.

Но вот грянули Пилявцы, и Польша рухнула беззащитной, а вместе с ней в широко расставленные руки гетмана и Гелена, к этому времени уже Чаплинская.

Зажили вместе, крепкой семьей.

Он, она, шестьдесят тысяч казаков и тысяч десять тугай-беевских татар.

Всех очень беспокоил один вопрос.

Нет, не как жить дальше.

Как можно жить дальше, если гетман живет нерасписанным, так сказать, с шляхтянкой-католичкой?

Вот все было хорошо, а тут никак.

Хмельницкий обратился не куда-нибудь, а к киевскому митрополиту.

Мол, так и так, вот…

Митрополит отшатнулся от него, как от сумасшедшего.

Обвенчать чужую жену с гетманом, это было уже явно через край.

Наотрез.

Надо сказать, что православное местное духовенство вообще не сильно подпрыгивало от счастья, наблюдая успехи в национально-освободительной борьбе.

И меньше всего на свете хотело воссоединяться с кем-нибудь, имеющим отношение к Московскому Патриархату.

Хотели, чтобы поляки прыть поумерили, не более.

Короче, уломать Сильвестра Коссова не получалось никак, а выход нужно было искать срочно.

И он нашелся.

Так вышло, что совсем недалеко, в молдавских Яссах, отирался Патриарх Иерусалимский Паисий.

Затравленный всеми, нищий и несчастный.

Круче не было уже никого, и к Паисию немедленно отправилась группа товарищей с целью приглашения в Киев на предмет свадьбы.

Паисий дал себя уговорить, едва взглянув на послов.

Живописно наброшенные на голые, не знавшие сорочек плечи трофейные жупаны, трофейные же сапоги, иногда разных цветов, кольца, серьги, усы, топорики.

Ну, как таким откажешь, а?

Ударили по рукам, причем свою Паисий потом два дня носил на перевязи.

В начале зимы с трудом сдерживающий нетерпение Хмельницкий отправил в Киев полковника Нечая с приказом очистить город от поляков, униатов и евреев.

«До последнего!» – напутствовал гетман Нечая.

«Что вы собрались с ними делать?» – тихо спросил Тугай-бей, бесцельно отиравшийся в гетманском шатре.

«Отвезем в хорошее место», – мрачно ответил Хмельницкий.

Тугай-бей, сощурив и без того узкие глаза, смотрел на гетмана, будто видя его впервые.

Погром был диким.

Беззащитных резали с жутким остервенением, не щадя никого.

Городская власть, еще вчера такая толерантная и цивилизованная, встала на сторону погромщиков, чтобы самой не загреметь куда-нибудь, под шум войны за независимость.

Митрополит Киевский своего неудовольствия не выразил никак.

И вот, долгожданный момент.

Киев ждет!!

Буквально перед самим въездом Хмельницкий обнаружил возле себя празднично одетого Тугай-бея, в окружении небольшой группы татар, наряженных, как цыганский табор.

«Куда собрался?» – машинально спросил гетман, думая о чем-то своем.

«На свадьбу, куда ж еще?!» – изумленно ответил Тугай.

«Чью?» – осторожно спросил Хмельницкий, почуяв недоброе.

«Твою, чью ж еще?!» – искренне изумился Тугай-бей, любуясь своим отражением в трофейном панцире крылатого гусара, стоявшим в углу.

«Видишь ли… Ну сам-то подумай, христиане, киевляне, патриархи, праздник… ну куда там ты, мерзость иностранная?..» – как можно более ласково начал Хмельницкий.

Тугай-бей остолбенел.

«То есть, – обычно красная рожа татарина сделалась багровой, – всем можно, а мне нет??!!»

«У тебя жена есть?» – деловито осведомился гетман.

«Шесть, может, семь, не помню!» – злобно процедил татарин.

«Ну вот, ты все уже видел…» – вкрадчиво приобнял мурзу за плечи вождь восставшего народа.

Тугай-бей постоял, молча скрипнул челюстями, пнул служивший стулом барабан и, рывком отшвырнув полог шатра, убрался прочь.

Взвизгнули дудки, и спустя час, поднимая за собой гигантский столб пыли, татары, снявшись с лагеря, двинулись прочь.

Свистели нагайки, разрывая кожу на спинах пленных, колонна бесконечной змеей вытягивалась на дороге.

Тугай-бей молча раскачивался в седле, мрачно закусив губу.

Ему было обидно.

А на следующий день, грянули трубы!

Барабаны гремели, ржали кони, гул толпы вливался в эту смесь звуков и глушил ее.

Распахнутые Золотые ворота, тысячи горожан, патриарх и митрополит.

Шитые золотом рясы, сжатые в руках посохи.

На белом коне, медленным, торжественным шагом, въезжал в Киев Гетман Запорожского войска победителем, триумфатором.

Бесконечный строй запорожской пехоты лился сквозь ворота, и граждане изумленно смотрели на эту невиданную мощь!

Студенты Киево-Могилянской коллегии хором читали стих на латыни.

В стихе ясно давалось понять, что рядом с Гетманом Александр Македонский – жалкий червяк.

На глазах многотысячной толпы Патриарх Иерусалимский Паисий обвенчал по-прежнему состоявшую в браке с Чаплинским католичку Гелену с гетманом Богданом Хмельницким.

Перекрестив ее обратно в православие предварительно, под кислыми взглядами митрополита Сильвестра и киевского духовенства.

Начиналась новая жизнь, торжественная, пугающая своей неизвестностью и ею же манящая!

Тут бы и сказать, что жили они долго и счастливо.

Но нет, не жили.

Спустя три года к раздавленному разгромом под Берестечком, огромными потерями, гибелью старого друга, Тугай-бея, гетману примчал гонец.

От старшего сына, Тимофея.

Со скупым известием, что Тимофей обвинил несчастную Гелену в супружеской измене и краже из казацкой казны, которую она никогда в глаза не видела.

И повесил голой на воротах Чигирина.

Подробностей Хмельницкий не выяснял.

Колесо истории волокло всех за собой, наматывая на ось и нещадно давя.

Было уже не до подробностей.