Текст книги "Литература в школе. Читаем или проходим?"

Заключение

В уверенности, что у нас нет другого выхода, предлагаю и настоятельно прошу всех коллег-словесников произвести существенные перемены в использовании тех смехотворно малых часов, которые оставлены в российской школе русской литературе и русскому языку.

1. Русскую классику – наше главное культурное богатство – читать на уроках вслух за счет сокращения примитивного школьного литературоведения (специализированные гуманитарные классы, школы Юного Филолога и проч. – особь статья).

2. Образцы классической поэзии помимо чтения в классе вслух обязательно учить наизусть, добиваясь результата. Предлагаю наиболее отчаянным словесникам выступить застрельщиками такого почина – каждый выпускник средней школы должен знать наизусть одну главу «Евгения Онегина».

3. Убедить учащихся, что родной язык требует ежедневного внимания.

Не меньшего, чем любимые домашние животные.

Например, если встретилось слово, значение которого вам неизвестно, – необходимо в течение двух дней, не позже – отыскать его значение в словаре. Следить за ударениями – и упрямо произносить «квартал» с ударением на последнем слоге, даже если все вокруг произносят его иначе, не уподоблять «малую толику» неизвестному «Толику». И ни за что, ни за какие коврижки не соглашаться говорить – самый оптимальный, более оптимальный, менее оптимальный…

На каждом уроке – 1) спрашивать значение двух слов («типа» – невежа, вальяжный, отнюдь, раритетный…), 2) интересоваться, считают ли они, что некое заимствование (тренд-бренд и проч.) заполняет какую-то лакуну в нашем языке? Нет ли у них в запасе русской замены?..

Займет это пять-семь минут. А пользы – масса.

И напоследок, если вернуться к биографии и творчеству – то есть к сути литературы – необходимо помнить всего две, но самые важные, на мой взгляд, вещи:

1) писатель дает нам в творчестве свое представление об идеале, но вовсе не слепок со своей собственной жизни: она может быть очень далека от его идеала (понимая это, не будем забывать и пример писателя, который жизнью своей – хотя бы самоотверженной поездкой на Сахалин и многими другими поступками – подтвердил соответствие своей жизни провозвещаемому в его творчестве идеалу);

2) поэт нам ничего не должен кроме своих стихов.

Постскриптум

Через несколько месяцев после того, как была закончена эта книга, несколько событий в сфере отечественной общественной жизни заставили меня к ней вернуться – чтобы кое-что дописать.

Неожиданно для всех открылось не просто плохое, а катастрофическое положение с правописанием. Причем не где-то, в отдельных случаях, а практически – повальное.

Захотелось всем миром попытаться убедить наших школьников: период «бабла» (назовем так сегодняшний полублатной молодежный сленг) пройдет. И в России понадобятся люди, сохранившие русский литературный язык и уменье правильно писать. И уже сегодня надо помочь появиться таким людям – и в нужном количестве…

Затем возвысила голос власть, возжелав диктовать каждому учителю литературы, как именно ему преподавать литературу. И захотелось задать людям власти пастернаковский вопрос: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?». Напоминаем тем, кто забыл, – третье. Российский тоталитарный век ушел в прошлое. Докажем себе и другим, что – навсегда.

Наконец, люди у власти всерьез задались вопросом – а нужна ли вообще литература в школе? Зачем она, собственно, современному человеку?..

И необходимым показалось кое-что досказать.

1. О правописании

Напомню, если кто забыл: правописание – общепринятая и единообразная система правил написания слов данного языка… Так говорит нам Академический словарь.

О первом его издании писал в свое время Пушкин. При Екатерине Второй Словарь был составлен и издан за шесть лет —

«Карамзин справедливо удивляется такому подвигу… Ныне, – пишет Пушкин в начале 1836 года, – Академия приготовляет третье издание своего Словаря, коего распространение час от часу становится необходимее. Прекрасный наш язык под пером писателей неученых и неискусных быстро клонится к падению. Слова искажаются. Грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого. В журналах наших еще менее правописания, нежели здравого смысла…»

Не про наши ли дни?

Не перестает ли правильное писание слов быть не подлежащей сомнению ценностью жизни нации?

* * *

В ноябре 2009 года в газетах и на «Эхе Москвы» появилась поражающая воображение информация доцента кафедры стилистики русского языка журфака А. Николаевой о результатах диктанта среди первокурсников, набранных с помощью ЕГЭ.

Из 229 первокурсников 82 % (включая 15 стобалльников ЕГЭ…) сделали в среднем по 24–25 ошибок на страницу текста. Проверяющие преподаватели, не веря глазам своим, увидели такие орфографические монстры, как рыца (рыться), поциэнт, нез наю и через-чюр. В статье в «Частном корреспонденте» А. Николаева писала, что за двадцать лет преподавания ни она, ни ее коллеги

«не сталкивались с таким потрясающим феноменом, как абсолютное игнорирование большинством студентов элементарных правил воспроизведения слова на письме».

Об этом тогда немало говорили и писали. Сегодня в интернете вернулись к обсуждению обнародованных тогда результатов: ведь положение-то вряд ли улучшилось, скорей – ухудшилось.

Речь идет не просто о людях, которые недостаточно грамотны (я намекала в разделе о русском языке на возможность некоторой снисходительности к ним – если они умны и владеют русской речью). Нет, дело серьезнее – налицо угроза самой коммуникации носителей русского языка: ведь слово «рыца» надо еще распознать.

Причина очевидны, на первом месте – резкая убыль чтения книг. То есть потеря связи с печатным, изображенным на странице словом.

Абитуриенты жалуются, что три года ничего не читали на уроках, только вставляли нужные пропущенные (в материалах подготовки к ЕГЭ) орфограммы.

…Вот и недавно, рассказывают: передача «Умники и умницы»; трем умникам (а что это лучшие из школьников – никто не будет спорить) предложены десять слов – капилляр, периферия, интеллигентный… Без ошибок пишет один из трех; у второго – 5 ошибок, у третьего – 8 (в десяти словах!).

Итак, мои предложения экстренного характера (в сущности же, надо разрабатывать последовательную систему мер, куда входит и пересмотр повального применения ЕГЭ).

Во-первых, предложенное ранее чтение вслух на уроках, при котором один читает, другие (предполагается) следят по печатному тексту (или на экране). Таким образом будет возобновлено внимание всех одноклассников (а не только книгочеев) к внешнему облику произносимых слов.

Во-вторых, на каждом уроке литературы писать два-три (четыре-пять) слова на доске – под предлогом пояснения их значений. Примерно так, как предлагают авторы «Литературы» для 7 класса (Э. Э. Кац и Н. Л. Карнаух) после чтения «Размышлений у парадного подъезда»:

«Объясни значение слов, словосочетаний и фразеологических оборотов: прожектёрство, холопство, пилигримы, лепта, останки, похоронная лепта…»[59]59
  И этот учебник, и «Литература» для 5 и 6 классов, и учебно-методический комплект «Литературное чтение», составленный Э. Э. Кац для начальной школы, заслуживают отдельного внимательного разбора и похвал; не могу не вспомнить, каким поклонением школьников была окружена Элла Эдуардовна Кац в 364-й школе в Сокольниках, куда я полвека назад пришла преподавать…


[Закрыть].

Я только добавляю непременную запись объясняемых слов на доске.

В-третьих, также на каждом уроке (выхода иного нет! Пока не изменим преподавание радикально) вызывать к доске двух учеников и диктовать им по одной короткой фразе из прочитанного. Один пишет – остальные следят за написанием… Второе и третье должно занимать не более пяти-шести минут. Польза – уверена – немалая. Выход-то надо искать!

2. О полезной и вредной классике

Газета «Известия» 6 марта 2013 года сообщила:

«Общественная палата [при Думе] по просьбе министра культуры Владимира Мединского разрабатывает новую концепцию школьного курса литературы, которая призвана сделать детей патриотами, помочь правильно понять “опасные” для них произведения, а некоторые книги вовсе изъять из школьного курса».

Председателю комиссии Общественной палаты по сохранению историко-культурного наследия, выпускнику Серпуховского ракетного училища П. Пожигайло министром культуры предложено (по словам самого ракетчика и кандидата исторических наук, готовившего диссертацию в адъюнктуре разведывательного управления РФ) «возглавить группу по созданию учебника по русской литературе».

Рассказывает П. Пожигайло о своих литературоведческих планах таким языком:

«…Я был очень удивлен, когда, высказав частное мнение, на меня обрушился какой-то вал оскорблений от людей культуры. …Мы чему-то должны воспитать детей? …А чему мы их должны воспитать? Мы каких детей хотим иметь? …Это вырванный контекст одного из разговоров»[60]60
  Радио «Комсомольская правда», 13 марта 2013, 16:04.


[Закрыть].

И так далее.

Новая концепция преподавания литературы в школе будет, по словам П. Пожигайло,

«ориентировать учителя на воспитание в детях через литературные образы гордости за нашу многонациональную страну, глубокого и спокойного патриотизма (скажу честно – читая это, нормальному, но “утомленному высшим образованием”, по слову Зощенко, человеку сохранить спокойствие нелегко. – М. Ч.), уважения к различным культурам, на формирование в учениках ценностей крепкой традиционной семьи».

…После такой концовки в первую очередь приходит на ум пародия Некрасова на «Анну Каренину»:

 
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует «гулять»
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
 

Но то были шутки. А ракетчики не шутят. Повествуют вполне серьезно:

«Поэтому неоднозначные (! – М. Ч.) персонажи русской словесности должны подаваться таким образом, чтобы не стать образцом для подражания».

«Известия» поясняют:

«В списке потенциально опасных произведений – “Гроза” <…>, “Отцы и дети” <…>, гражданская лирика Николая Некрасова, сказки Михаила Салтыкова-Щедрина и критика Виссариона Белинского.

– Изучение творчества этих авторов следует поставить под особый контроль. Будет разработана специальная методичка для учителей, в которой будет четко прописано, что следует рассказывать детям про эти произведения, – говорит Пожигайло».

Слово «четко» здесь особенно умилительно.

«Общественник приводит пример, как учителя будут противопоставлять правильное и неправильное поведение героев, согласно методичкам:

– Екатерина из “Грозы” – это просто несчастная девушка, которая поддалась страстям, не смогла справиться с ними и покончила жизнь самоубийством. Другой пример: Татьяна Ларина из “Евгения Онегина” – она вышла замуж, она счастлива».

Уразумели, коллеги-словесники?

А насчет

 
…И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
 
 
О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал! —
 

считайте, что эти онегинские строки вам приснились. Сказано же вам – счастлива!..

«Если брать того же “Ревизора” (помните “Записные книжки” язвительного Ильфа? “Возьмем тех же феодалов”… – М. Ч.; курсив наш), то Гоголь имел в виду не высмеивание царских чиновников, как это понималось в советское время, а мытарства одной души, где каждый из героев – это различные грехи. И Хлестаков в этом смысле – это Антихрист. Чтобы понять Гоголя, нужно, как минимум, знать Новый Завет».

Ну наводит на грех г-н Пожигайло – так и наворачивается на язык дурацкий вопрос: а как максимум?..

Тем и опасен прозелит, что обуреваем прозелитизмом – стремлением обратить других в свежеобретенную, нередко поверхностно усвоенную веру.

Вячеслав Иванов, который узнал о существовании Нового Завета явно в более раннем возрасте, чем г-н Пожигайло, писал в 1925 году, что за эту попытку свести «Ревизора»

«на нет, на душеспасительную притчу… лет на сто у нас на Гоголя обиделись. Теперь, когда комедия сделала свое историческое дело, мы можем отнестись к замысловатому толкованию беспристрастно. Без сомнения, это – чуждый поэтическому созданию примысел, – соображение не Гоголя-художника, а Гоголя – стража над художником…» (курсив наш).

А «Мастера и Маргариту», считает г-н Пожигайло, надо вообще из школы убрать – «эту книгу надо в институте преподавать». Вот только вопрос – в каком? В Физико-техническом? В Институте стали и сплавов? В Московском институте нефти и газа им. И. М. Губкина?..

Говорила в советское время Инна Соловьева, замечательный театровед: «Советская власть играет с нами в русскую народную игру:

 
– А мы просо сеяли-сеяли!
– А мы просо вытопчем-вытопчем!
 

…Только добились к 1990-му году введения Булгакова в школьную программу (я составляла в тот год для издательства «Просвещение» его первое «Избранное») – и школьники действительно стали его читать и читают до сих пор (о чем много сказано в первом разделе этой книжки) – как предлагают отнять у них любимую книгу! Вместо этого в одном из своих многочисленных выступлений г-н Пожигайло предлагает изучать в школе гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями».

3. К чему в нашей жизни имеет отношение русская классика?

Мой ответ – КО ВСЕМУ.

Уточню – ко всему самому сложному.

И нельзя пристегивать ее к простому, однолинейному – забивать золотыми часиками гвозди, как любили говорить в годы моего детства.

Недавно я получила приглашение (подписанное П. Пожигайло) на общественные слушания «Литература в школе: есть ли будущее?». Сообщается, что на этих слушаниях «будут рассмотрены вопросы (вы не поверите! – М. Ч.) необходимости преподавания литературы в школе…». Оказывается, необходимость этого уже под вопросом!..

Приглашенные информируются, что Комиссией по культуре и сохранению историко-культурного наследия (возглавляемой П. Пожигайло) уже

«проведен ряд общественных слушаний о роли литературы в воспитании подрастающего поколения (даже не озаботились заменой советизмов с полувековым сроком службы! – М. Ч.), формировании нравственного общества и сильного государства».

Я дала прочитать эти формулировки, донельзя сужающие функцию литературы, своему коллеге, много лет возглавлявшему французскую славистику, профессору Мишелю Окутюрье. Он задумчиво сказал:

– Да, у нас это тоже было в школьном преподавании. Но сто лет назад.

И мы с ним, худо-бедно отдавшие жизнь изучению русской литературы, долго говорили о том, что для обоих давно было азбучным: литература, если и учит, то отнюдь не формировать сильное государство, а – понимать жизнь. (Но объяснить это тому, кто затвердил, в силу особенностей воспитания и образования, иное, полагаю – невозможно. Зато можно – и просто необходимо – помешать «провести в жизнь» такой взгляд на место литературы в школе.)

Русская классическая литература (и, конечно, не только русская) дает людям ключ к сложнейшим жизненным ситуациям. Защищает от демагогических и примитивных оценок человеческих поступков. Помогает вглядываться в тонкости, в детали, не ограничиваться поверхностными эмоциональными оценками – даже когда реакции большинства толкают вас именно к этому.

Известный американский писатель (дважды лауреат престижной Пулитцеровской премии) Д. Вайнгартен глубоко и пристально занимался гибелью детей, забытых на жаре в машине – то есть тем, что происходит в США примерно 15–25 раз в год[61]61
  Не только в США, как многим нашим согражданам, увы, хотелось бы думать. Моя дочь около двадцати лет работает в Москве с итальянцами; они рассказывают ей, как в разных городах Италии в запертых машинах забывают то жену, то тещу, то ребенка…


[Закрыть].

Его анализ показал, что для трактовки трагедии как небрежности по отношению к приемному ребенку, да еще с подчеркиванием, что к российскому, – нет оснований. Дело гораздо сложнее. Страшное событие чаще всего оказывается весьма далеким от беспечности, тем более – от злого умысла.

Оказывается, в начале 90-х

«эксперты по безопасности объявили, что подушки безопасности могут убить детей, и предложили переставить детские креслица на заднее сиденье».

Потом – для той же безопасности —

«родителям начали рекомендовать поворачивать детские сиденья лицом назад. И если мало кто мог тогда предположить страшные последствия уменьшения “видимости” ребенка для родителей, то… кто обвинит их в этом? Ну кто способен забыть собственного ребенка в машине?

Как выяснилось, богатые люди могут. И бедные. И средний класс. Родители всех возрастов и национальностей. Матери забывают детей так же часто, как и отцы. Это случается с хронически рассеянными людьми и с фанатически организованными, с выпускниками университетов и с едва грамотными. За последние десять лет это случилось с зубным врачом, с почтальоном, с социальным работником, с полицейским, с бухгалтером, с солдатом, с помощником адвоката, с электриком, с протестантским священником… с медсестрой, со строителем, с заместителем директора школы, с психологом, с профессором колледжа и с изготовителем пиццы. Да, и с педиатром. И с тем, кто “делает ракеты”».

Однажды это произошло в разных штатах США три раза за один день…

«Возможно, никакой другой акт человеческого безрассудства не бросает такой вызов общественным представлениям о преступлении, наказании, правосудии и милосердии».

Говоря проще, всех нас захлестывают боль и жалость к погибшему в мучениях ребенку и гнев, адресованный взрослому, по вине которого ребенок погиб. Но должны ли мы давать эмоциям захлестнуть разум? Не следует ли нам припомнить в этой ситуации романы Достоевского?..

«Согласно статистике, в 40 % подобных случаев полиция рассматривает факты и принимает решение не возбуждать уголовное дело, постановив, что смерть ребенка была несчастным случаем и что страшная “ошибка” памяти уже вынесла забывчивому родителю пожизненный приговор вины и боли, намного превосходящий любой возможный приговор суда…».

Но в 60 % случаев прокурор передает дело в суд. Так было с Харрисоном – приемным отцом погибшего в его машине российского ребенка. Прокурор, сам отец двоих детей-подростков, привлек его к суду.

В другом же случае другой прокурор заявил, что смерть ребенка – это трагедия, но полицейское расследование не обнаружило состава преступления – несчастный отец

«поступил непреднамеренно, не играл в рулетку с жизнью ребенка и не предпринимал рискованных поступков – он просто забыл…».

Очень важное пояснение автора статьи (то, что в нашей стране многими остается непонятым):

«В подобных случаях нет четких границ между правильно и неправильно, законно и незаконно – каждый прокурор должен принять собственное Соломоново решение. Но государственные служащие тоже люди и неизбежно привносят свои понятия о правосудии и справедливости в и без того сложную ситуацию».

…И еще раз – не этот ли «человеческий фактор» детально показан и пояснен нам в романах Достоевского?..

У прокурора, отказавшего судить несчастного отца, – шестеро детей. Одна дочка в три года умерла от лейкемии. Прокурор говорит:

«Я имею некое представление о том, что такое потерять ребенка, что это делает с человеком».

То есть – для него, пережившего смерть маленькой дочери, вперед выдвинулось то, что отец уже наказан… (Жена этого человека, не перенеся происшедшего, оставила его. Он живет один; маловменяем.)

А Харрисона – того самого, в машине которого погиб приемный сын из России, – судили.

Медсестра, описывавшая поведение подзащитного, когда того доставила в больницу полиция, плакала. Он

«сказал, что не хочет никаких транквилизаторов и не заслужил избавления от этой боли. Он хотел прочувствовать ее всю, до капли, а потом умереть».

Суд установил, что Харрисон с женой были бездетной парой «хорошо за сорок», страстно желавшей завести ребенка. Они три раза ездили в Россию, добирались до российской глубинки в поисках «своего» ребенка – и наконец нашли. Пучок болезней их не смутил. Соседка Харрисона рассказала, как наблюдала за счастливым отцом, катающимся с сыном по газону…

Судья признал Харрисона невиновным. В нашей стране нашлись те, кто возмутились таким решением. Харрисон долго отказывался от интервью. И только после принятия российского закона о запрете на усыновление наших больных детей американскими гражданами согласился.

«– Я молю русских людей о прощении, – сказал он. – В нашей стране много хороших людей, которые заслужили иметь детей, а в России много детей, которым нужны родители. Пожалуйста, не наказывайте никого за мою ошибку».

Он просит нас о прощении, но русские люди, похоже, вовсе забыли, что такое прощение.

Надежда – на русскую литературу. Она сумеет рассказать детям таких людей, какие это важные человеческие свойства – умение сострадать и прощать.

Ведь в «Идиоте» Достоевский умеет заставить нас сострадать даже Рогожину – убийце Настасьи Филипповны…

«Детская комната Чейза в доме Кэрол и Майлза Харрисона остается нетронутой. Вокруг много фотографий ребенка.

– Иногда мы смотрим вместе на его фотографии, – говорит Харрисон, – и я вижу, что она плачет. Она старается, чтоб я этого не заметил, но я вижу, и испытываю такую боль, такое чувство вины…

Харрисон знает, что им вряд ли разрешат усыновить другого ребенка.

… – Я лишил ее материнства. …Она была бы лучшей матерью на свете…».

И представьте себе – в этой совершенно беспросветной ситуации появился просвет.

На суд на Харрисоном приезжали две незнакомые ему женщины – из солидарности: обе они потеряли своих родных детей совершенно так же, как он, и разделяют в полной мере его муки.

Одна из них, 37-летняя резервистка американской армии, не раз бывавшая на поле боя. После гибели ребенка она родила, теперь они с мужем надеются родить еще одного.

«Она считает свою семью счастливой, поскольку они могут завести других детей».

А Харрисон лишен этого счастья – и лишил его свою жену. Потому эта женщина приняла свое решение.

«…Это будет легально. Ни одно официальное лицо не сможет ее остановить, потому что это подпадет под категорию частных усыновлений. Ей понадобятся донор спермы и донор яйцеклетки – она не хочет использовать свои яйцеклетки, это было бы уж слишком лично».

Она объясняет – Харрисоны заслужили еще одного ребенка. Они будут замечательными родителями. Она

«говорит, что все уже решила. Если Майлзу и Кэрол не дадут усыновить другого малыша, если они исчерпают все свои ресурсы и по-прежнему будут бездетны, то она предложит им выносить ребенка, в качестве подарка».

Скажу честно – я знаю много добрых людей в моей стране, и тем не менее не могу представить такого.