Текст книги "История ислама: Исламская цивилизация от рождения до наших дней"

Как мы уже наблюдали, этот энтузиазм проявился в доктрине, очень тесно связавшей Коран с самим Богом: слова Корана, которые они так часто с благоговением произносили, были «несотворены», в отличие от всего остального в мире. Это представление, делавшее упор на непосредственную доступность божественного закона каждому верующему, очень подходило шариатским представлениям о социальном равенстве и достоинстве каждого человека; но по той же причине оно плохо согласовывалось с идеалом абсолютной монархии. Мутазилитским улемам (и другим людям калама) не нравилось в нем не столько то, что оно стимулировало стремление к независимости и фракционности, сколько некораническая и нелогическая трактовка, говорившая об обожествлении Корана почти как второго Бога и привносящая в ислам некую тайну, противоречащую простоте и разумности этой религии. Но по интеллектуальным и политическим причинам аль-Мамуна легко удалось убедить, чтобы тот объявил, что всякий, кто встанет на сторону учения о несотворенности Корана, не будет считаться истинным мусульманином.

Те улемы, которые воспротивились, в лучшем случае смещались с публичных должностей, на которые затем назначали мутазилитов (однако многие из последних отказывались отождествлять себя с режимом, даже несмотря на это). Так религиозный авторитет государства был поставлен в зависимость от итогов спора между мутазилитами и хадиситами. Но население городов, особенно Багдада, отворачивалось от мутазилитов, и это значило, что в религиозном плане государство опирается на интеллектуальную элиту, а не на широкие массы. А это вело к разобщенности, а не к единству[181]181
  Dominique Sourdel, ‘La politique religieuse du caliphe abbaside al-Mamum’ Revue des Etudes Islamiques, 30 (1962), 27–48, – очень хорошее исследование политики аль-Мамуна. Сурдель подчеркивает у некоторых мутазилитов шиитские тенденции и склонен видеть в ранней шиитской политике и более поздней политике мутазилитов две формы одного импульса, который он связывает с файлясуфскомутазилитско-шиитской партией при дворе (которой он благоразумно не дает названия), враждовавшей с партией хадиситов. Он делает предположение, что при ар-Рашиде файлясуфскомутазилитско-шиитская партия пользовалась расположением Бармакидов, в то время как хадиситам оказывал поддержку лично ар-Рашид, а затем – аль-Амин (и потом – Ибрахим). Я думаю, однако, что, анализируя эту предполагаемую партию файлясуфов-мутазилитов-шиитов, он преждевременно наделяет эти группы особенностями, которые стали свойственны им позднее, что приводит к неверным выводам. Он называет популярную тогда в Багдаде позицию хадиситов «ортодоксальной» и ссылается на ее «традиционные» доктрины (путая два разных смысла этого слова), а следовательно, упускает из виду ее роль в обновлении и делении на фракции. Между тем автор делает логичное предположение, что у тех, кого называли «зейдитами», уже была доктрина, позже сформулированная ар-Расси; и поэтому ему не удается объяснить, почему же ар-Рида, против которого они не имели непосредственных теоретических возражений, все же являлся неприемлемой для них фигурой. Отсюда недостаточно ясно выражена мысль о том, что аль-Мамун надеялся примирить умеренных суннитов и умеренных же шиитов. Но она гораздо важнее, чем намеки
  о коалиционной партии файлясуфов-мутазилитов-шиитов, возможно никогда не существовавшей: без подобной партии интеллектуальные интересы Бармакидов и аль-Мамуна имели бы схожие последствия в плане стимуляции фальсафы и калама, примирения шиитов, терпимости к зимми и препятствования стремлению хадиситов к фракционности и общинной организации общества, ставившему под угрозу политику властей.


[Закрыть].

Аль-Мамун оставил в наследство своему брату аль-Мутасиму (833–842 гг.) и халифат, и споры с хадиситами. Аль-Мутасим в целом продолжал политику брата, хоть и с меньшей инициативностью и энергией. Однако в сфере военной политики он отошел от прежней линии. Если существовала необходимость объединить империю на общей основе власти, одним из способов было обеспечение центральной власти – халифа – собственной опорой, военной мощью. К сожалению, это удалось достичь ценой дальнейшего ослабления связи между халифом и мусульманским населением. Аичная военная охрана халифа, куда входили рабы, теперь была отдана под командование личных рабов халифа, а не свободных высокопоставленных представителей общества. Данный шаг делал монарха независимым от политических споров разных мусульманских групп и, в частности, от доминирования хорасанских войск (которые были больше преданы своим полунезависимым командующим Тахиридам, чем халифу). Кроме того, он придавал военной охране, теперь полностью состоявшей из рабов (и многотысячной), высокую внутреннюю сплоченность и делал ее опасно безответственной перед остальным обществом, помимо халифа. Рабы были не арабами и не персами, а в основном тюрками из степей центральной Евразии (благодатного края для поимки рабов), которые не чувствовали привязанности к местному населению Ирака или любой другой провинции.

Их безответственное агрессивное обращение с жителями Багдада, судя по всему, сыграло свою роль в том, что аль-Мутасим вынужден был сделать второй шаг, еще сильнее отдаливший его от остальных мусульман. Он приказал построить на Тигре, на значительном расстоянии от Багдада, новый город, Самарру (836 г.), для правительственных целей, оставив Багдаду контроль над торговлей и наукой. В Самарре, окруженный своими тюрками-рабами, халиф чувствовал себя по-настоящему абсолютным монархом, но пропасть, отделявшая его от доминирующих элементов в обществе, только росла.

Аль-Мамун умер в ходе военной кампании против Византии. Аль-Мутасиму удалось обновить успехи ар-Рашида и осуществить самые дерзкие завоевания со времен Марванидов. В Анатолии была разрушена Анкара и захвачен Аморий; были сделаны приготовления к очередной осаде Константинополя, однако после того, как сильный шторм потопил мусульманский флот, завершить начатое уже не осталось сил. Анатолию снова оставили. Это была последняя крупная зарубежная кампания халифата.

Между тем план создания религиозного истэблишмента, тесно связанного с правительством, почти не выполнялся. Религиозные чувства общества ничем не сдерживались и даже способствовали усилению культурного единообразия.

Восстание Бабака в Азербайджане с целью его иранизации послужило поводом для усиления враждебности жителей столицы по отношению к тем, кто симпатизировал откровенно иранским традициям. Победил Бабака (в 837 г.) аль-Афшин, перс и наследный правитель области за Амударьей, а также искусный и преданный халифу полководец. Он принял ислам, но не делал тайны из своей симпатии к древнеиранской культуре. Например, он отказался от обрезания, якобы из-за боязни за свое здоровье, и питал слабость к пехлевийским книгам с их яркими цветными иллюстрациями. Из-за этого его враги в столице привлекли его к суду, обвинив в измене (предположительном тайном сговоре с Бабаком) мусульманам и всему арабскому духу, который нес в себе ислам. В частности, они заметили, что в своих родовых владениях он позволял, чтобы его величали титулами, предполагавшими божественное происхождение, а это противоречило истинному исламу. Он с достоинством защищался; в отношении титула, в частности, он подчеркнул, что продолжение его династии невозможно без соблюдения определенных народных поверий, которыми он не мог пренебречь без риска подорвать основу собственного правления (а последнее он использовал поистине в преданном служении исламу). Сам он не придерживался подобных понятий. Но все эти политические доводы не тронули возбужденную мусульманскую аудиторию. Его враги одержали верх, и он был приговорен к смерти (840 г.). После казни над его телом, по обычаю того времени, надругались. Восстания, продолжавшиеся со времен аль-Мамуна, наконец были подавлены, и при сыне и наследнике аль-Мутасима, аль-Ватике (842–847 гг.), власти халифа ничто (в принципе) в провинциях не угрожало (за вечным исключением западной части Средиземноморья). Но положение тюркских рабов в сердце империи стабильно упрочивалось.

Если не брать в расчет истощение политического ресурса лояльности подданных халифату, после аль-Мамуна Багдад стал терять экономический фундамент своего центрального политического и культурного положения. В долгосрочной перспективе экономический спад стал для абсолютизма как минимум столь же фатальным, как и политический крах, с которым он неизбежно был связан.

Богатый сельскохозяйственный регион Месопотамии, Савад, стал приносить меньше доходов не только правительству, но и в абсолютных величинах. Как минимум в бассейне Дияли (на ближайшей к Багдаду территории) это отчасти произошло в силу комплекса причин, неподвластных правительству. Уровень земной поверхности, по-видимому, поднимался таким образом, что течение Дияли ускорилось и скорость периодически превышала критическую отметку: вместо того чтобы время от времени заводнять берега и откладывать ил, река начала вымывать их и понижаться по отношению к берегам. Высокие берега, образованные илом, сползшие к воде, раньше представляли собой довольно легкую инженерную задачу для тех, кто хотел понемногу изменить течение реки посредством ирригации. Но когда дно опустилось существенно ниже уровня долины, возникла необходимость что-то предпринять, а не просто держаться подальше от крутых берегов. Во-первых, инженеры вынуждены были изменить направления каналов по более дорогостоящим схемам (в конечном итоге они даже пытались вымостить дно реки, чтобы предотвратить дальнейшее вымывание). Но несмотря на повышенные вложения, пригодных к возделыванию земель оставалось вс меньше.

Однако эти геологические изменения (вероятно, не ограничившиеся одной только Диялей) – еще не все. При той интенсивной ирригации, которая предпринималась как минимум со времен Ануширвана, почти наверняка огромные участки Савада начали засаливаться – плохой дренаж привел к постоянному повышению уровня грунтовых вод до того момента, когда их соль начинала губительно воздействовать на корни растений. Только длительный процесс восстановления мог обеспечить нормальный дренаж таким землям. В любом случае, к началу X века Савад приносил гораздо меньше доходов, чем поколение назад. Наконец, настал момент, когда процесс упадка стал самоускоряться. Военные конфликты, уже сами по себе результат сокращения ресурсов правительства, которое не желало отказываться от высоких трат на содержание двора, подстегнули развитие факторов, послуживших им причиной после того, как в 937 г. во время столкновения войск враждующих партий был поврежден крупный канал Нахраван, его долго не могли восстановить. Так или иначе, инженеры перестали пытаться поддерживать сельское хозяйство на прежнем уровне. Наступило время, когда содержание Савада приносило все меньше доходов и уже не окупало необходимых вложений.

В подобных обстоятельствах даже гражданские чиновники могли прекратить попытки соблюдать административные стандарты. А как только началась деморализация, неизбежно возникшие проблемы только усугубились из-за того, что чиновники стали снижать планку приемлемости поведения. Коррупция, всегда представляющая опасность, только усилилась.

Но после того, как политическая и общественная структура Савада попала в зависимость от Багдада и других крупных городов, возникла необходимость во вмешательстве центра с целью не допустить упадка сельского хозяйства в регионе ниже того уровня, который обеспечивала менее централизованная ирригация до прихода к власти Сасанидов. Местная инициатива уже не могла восстановить хотя бы умеренное благосостояние, так как землю контролировали города, или она легко попадала в руки пасторалистов – единственных, кто обладал ресурсами племенной социальной структуры и кочевого образа жизни, дававшими им возможность противостоять давлению городов. В последующие века Савад не являлся одним из главных источников централизованных доходов в регионе, способным дать правительству, которое его контролировало, достаточно ресурсов, чтобы пережить восстания и другие катаклизмы в империи. Но альтернативной финансовой опоры того же порядка для централизованной бюрократической империи не существовало. Чтобы выжить, она должна была найти более общую экономическую основу продления своей власти. Проблема религиозной легитимности все больше осложнялась проблемой финансового выживания; а политический кризис доверия, подорвавший и деморализовавший центральную власть, в свою очередь, лишь усугубил экономические трудности.

Следующий халиф после аль-Ватика, аль-Мутаваккиль (847–861 гг.), изменил религиозную политику аль-Мамуна и аль-Мутасима, но не сумел привести империю обратно не только к неопределенности, но и могуществу времен ар-Рашида. К моменту его восшествия на престол тюркские войска уже поняли, что не только они зависят от халифа, но и халиф от них. Халифы пытались компенсировать это, введя в состав своей армии несколько разных этнических элементов, и их внутреннее соперничество друг с другом помогало держать под контролем все войско. Тюрков настроили враждебно по отношению к рабам-не-грам и воинам, набранным из западных провинций. Но если это войско было социально автономным, то его сила зависела от того, какая группа внутри него обретала доминирующее положение. Такая группа могла подчинить халифа своей воле, не боясь вмешательства со стороны, как только ей удастся приструнить своих конкурентов-военных. Попытка халифа разделять и властвовать давала лишь краткосрочные результаты, но при любом серьезном кризисе начинались бесконтрольные и разрушительные стычки разных группировок, из-за чего командиры испытывали все меньше желания поступать ответственно.

Халифы Аббасиды, 833–945 гг.

Аль-Мутаваккиль занял трон, прежде всего, по желанию тюркских охранников. Его частная жизнь была полна тривиальных сумасбродств и жестоких поступков, часть которых, несомненно, явилась источником вдохновения поэтов и художников – в идеале в этом и состояла одна из функций монарха, но которые в данном случае возобладали над проявлениями монаршей ответственности. (Устраивая один из приемов, он приказал, чтобы все вокруг было желтым: на гостях желтые одежды, у танцовщиц – светлые волосы, еда – желтого цвета и на золотых блюдах, даже воду в ручье пришлось окрасить шафраном. Кто-то неверно рассчитал количество шафрана, необходимого для окрашивания до тех пор, пока халиф не опьянеет и не перестанет замечать; поэтому, когда шафран закончился, пришлось окунать в воду дорогостоящие красящие вещества, чтобы поддерживать желтизну цвета.) Его общественная политика была отдана на откуп самым фанатичным хадиситам, которые, с одной стороны, радовались тому, что халиф перестал пытаться контролировать суннитских улемов, а с другой – инициировали активное преследование своих оппонентов. Мутазилиты впали в немилость, но не более. Однако шиитские храмы были уничтожены. В соответствии с доктриной о том, что зимми не могут строить новые храмы после завоевания, пошли под снос многие только что выстроенные церкви и синагоги.

14 лет правительство не имело внятной имперской политики. Затем дала о себе знать единственная близкая к трону власть, которая обладала достаточной сплоченностью, чтобы действовать эффективно: тюркские воины-рабы убили аль-Мутаваккиля и беспрепятственно посадили на трон его сына.

Затем последовал кризис, гораздо более серьезный, чем кризис после смерти ар-Рашида. Теперь идея о мусульманском единстве, оказавшаяся столь успешной во времена Муавийи и поддерживаемая в течение каждого следующего кризиса, продемонстрировала свою относительную слабость. Десять лет (861–870 гг.) четыре халифа в Самарре, сменяя друг друга на короткий срок, тщетно пытались выйти из-под влияния тюркских военных, которые то сажали их на престол, то убивали. Первого (сын аль-Мутаваккиля аль-Мунтасир) заклеймили отцеубийцей и вскоре низложили. Один из них (аль-Мухтади) выделялся образцовыми воздержанностью и честностью, благодаря чему надеялся вызвать религиозное поклонение и снискать поддержку умеренной прослойки своих подданных. Ему удавалось откладывать наступление очередного кризиса семь месяцев при помощи чистой бравады, после чего ему тоже пришлось сдаться. Все они являлись ставленниками той или иной военной группировки и обязательно подчинялись военачальнику, который в тот момент руководил войском и опустошал казну, забирая деньги на содержание своих солдат и делая запасы на случай своего смещения. Между тем провинции были предоставлены самим себе.

Захват арабами Сиракуз. Византийская миниатюра

Следующему важному правителю халифата, аль-Муваффаку (870–891 гг.), брату и помощнику номинального халифа аль-Мутамида, удалось подчинить себе войска при помощи политического таланта и везения. Он давно пользовался особой благосклонностью багдадцев по сравнению с остальными Аббасидами, однако и ему пришлось добиваться авторитета методом терпеливо подготовленных военных побед. Мятежи и гражданские войны вспыхивали повсюду. На западе аль-Муваффак предоставил тюркскому правителю Египта, Ахмаду ибн Тулуну, практическую независимость и даже разрешил присоединить Сирию. (Ибн-Тулун тогда прибавил забот аль-Му-ваффаку, подстрекая его брата, номинального халифа, высвободиться из-под ненавязчивой опеки аль-Муваффака и перейти под покровительство Ибн-Тулуна, и фактическому правителю пришлось потратить время на подавление этих интриг. И все же он предпочел не смещать неверного брата, а сохранить видимость легитимности халифа.) На севере он не сумел предотвратить создание государства шиитов-зайдитов в Табаристане, к югу от Каспийского моря.

Государства и княжества после развала халифата

На востоке наместник халифа в Систане, Якуб ибн ас-Саффар, возглавил восстание на приграничных территориях как местный народный герой. Якуб возглавлял местные отряды ополчения в борьбе с остатками банд хариджитов в восточном Иране, которые к тому времени превратились в разбойничьи шайки. Они в любом случае уже не могли пользоваться пассивным сочувствием местного населения – оно активно принимало ислам – и решили воспользоваться новыми мусульманскими порядками. Якуб быстро вырос до должности наместника в своей провинции во время массовых беспорядков, начавшихся после смерти аль-Мутаваккиля, и завоевал искреннее доверие населения, по крайней мере городского. Отчасти ему это удалось, несомненно, благодаря личному таланту военачальника (говорят, что он сначала привлек общественное внимание к тому, насколько искусно справился с одной из банд грабителей), но немалую роль сыграла и его социальная политика. Будучи сыном ремесленника, он руководил армией, основная часть которой состояла из городского населения, далекого от аристократии в своих привязанностях. Он и его наследники ассоциировались с интересами горожан низших слоев в противовес землевладельцам. В обстановке неопределенности Якуба убедили расширить сферу своего влияния; он повел войска против немусульманских горцев на востоке и (в 867 г.) захватил весь Иран, где местное население не противилось его приходу, особенно если учесть, что его солдаты соблюдали строгую дисциплину. Аристократическому режиму Тахиридов нечего было ему противопоставить. Аль-Муваффак разгромил Якуба, когда тот стал угрожать Ираку, но вынужден был позволить Якубу и его брату Амру сохранить за собой независимое правление на большей части Ирана.

Основные силы аль-Муваффак сосредоточил на Ираке – территории критической с финансовой точки зрения, – который приносил меньше доходов, чем прежде, но еще не вошел в последнюю, самую разрушительную фазу. На юге негритянские рабы, называемые «занджами» (многие из них работали на заболоченных землях в устье Тигра), во главе с харижитом подняли восстание в 869 г., основали собственное государство и попытались расквитаться с бывшими хозяевами, забрав в рабство прежних рабовладельцев. Басра была разграблена, и какое-то время значительная часть южного Ирака и Хузистана оставалась в их руках. Они выстроили почти недосягаемый город на болотах, и чтобы добраться для него, воинам аль-Муваффака потребовались специальные навыки. Лишь в 883 году занджей наконец усмирили.

Несмотря на подобные помехи, аль-Муваф-факу удалось в некоторой степени вернуть халифату силу и цель, хотя основные негативные последствия плохого правления аль-Мутавакккиля он так и не смог компенсировать. Он, его сын аль-Мутадид (891–902 гг.), а затем внук аль-Мук-тафи (902–908 гг.) воспользовались достигнутыми им победами. Вновь был занят Египет, когда сыновья Ибн-Тулуна продемонстрировали свою некомпетентность. Ресурсов, оставшихся в руках центральной власти, оказалось достаточно, чтобы контролировать ключевые провинции от Египта на западе до Фарса на востоке, от Омана на юге до Армении на севере. Мятежи вспыхивали повсеместно, но их так или иначе удавалось подавлять. Провинции, лежавшие дальше на запад и восток и входившие прежде в империю ар-Рашида, сохранили полную автономию и почти не приносили дохода казне халифа, но в основном признавали его верховенство. Финансовая прибыль генерировалась в Багдаде (снова ставшем столицей в 892 г.). Однако военные по-прежнему составляли потенциально самостоятельный элемент власти центра, пусть и подчиненный на тот момент гражданской администрации.

Но политическая инициатива в исламском мире ускользала от Багдада, независимо от того, в чьих руках он находился – в руках халифа и его гражданских бюрократов или их военных рабов и случайных тиранов. Инициатива все чаще принадлежала тем, кто пользовался поддержкой доминирующих элементов в этих провинциях.

К концу IX века бунты, подобные восстанию Бабака, основанные на приверженности старым народным традициям, утратили значение, такая же судьба постигла и более ранние всеобщие восстания хариджитов или шиитов, имевшие целью реформирование халифата изнутри официальных мусульманских правящих кругов. Ни мусульманские правящие круги, ощущавшие себя далекими от остальных мусульман, даже если туда входили представители многих социальных слоев, ни легко идентифицируемый и могущественный круг доисламских национальных лидеров не сумели сохранить политические реалии: все главные политические элементы на всех активных уровнях общества в целом были мусульманскими. Вместо прежних восстаний стали вспыхивать новые, целью которых было свержение или хотя бы сокращение власти халифа; основной их действующей силой были группы, которые можно было считать мусульманами, но чьи политические идеи ограничивались менее масштабными и аморфными интересами, чем те, что затрагивали теперь все мусульманское сообщество.

Посольство патриарха Иоанна VII Грамматика от императора Феофила к халифу аль-Мамуну. Византийская миниатюра

В центре внимания оказалась провинция, скажем, Египет, Сирия или Фарс, а не империя в целом. Какой бы кастовый дух ни был присущ катибам всего халифата, он был недостаточно силен, чтобы помешать местным катибам объединяться с жителями своего города в заботе о качестве его правителя и о последствиях его администрации для городов их района или области. Настроения древнего помещичьего класса – больше не единственной военной силы в империи и к тому же постоянно разбавляемого из-за тенденции администрации свободно раздавать землю новым людям – играли в лучшем случае ограниченную роль. Когда Ибн-Тулуну удалось удержать дома деньги, предназначенные для уплаты налогов Багдаду, он потратил их на общественные объекты в городах Египта. Это новшество понравилось населению, и люди обрадовались, что их правитель независим. В подобных обстоятельствах народ вряд ли сопротивлялся бы назначенному халифом правителю, который затем скинул с себя его ярмо, или даже военному авантюристу, который, возглавив воинственные элементы (например, в районе Плодородного полумесяца племена бедуинов), мог занять место правителя.

Прежние движения хариджитов и шиитов к этому моменту сузились, приняв локальный характер. Даже Хиджаз поддался общему политическому настрою – стать независимой провинцией. Постоянно предпринимавшиеся там попытки посадить на местный трон Алида наконец увенчались успехом. Но для шиитов это не имело большого значения; Хиджаз уже не являлся центром какого-либо общего политического движения. И все же у шиизма было много последователей (особенно среди бедуинов) на центральных территориях, где в результате военных кампаний аль-Муваффака удалось сохранить власть халифа. Несогласие с дорогостоящей подчиненностью халифу выражалось в осуждении суннитских улемов, пришедших к компромиссу с ним. Но обычно это означало только то, что некоторые местные правители и их сторонники придерживались шиитских религиозных воззрений, но не имели отчетливо шиитской политической программы.

Однако существовало одно исключение – движение шиитов-исмаилитов. Оно по-прежнему предполагало всеисламскую систему, но в основе ее находились не общепризнанные религиозные лидеры мусульман. Исмаилиты предлагали одновременно сменить всю политическую и религиозную элиту и опирались в этом на недовольных представителей всех классов. По мере распространения исмаилитской веры ее зачастую героическими миссионерами – дай – готовилась почва для полномасштабного восстания. Под условным названием «карматы» в конце IX века исмаилиты подняли мятеж в пустынях между Ираком и Сирией.

Повстанцам оказали некоторую поддержку крестьяне (есть сведения о хилиастических сектах, которые отождествляли свои идеалы с карматами); кроме того, они очень полагались на бедуинов, уже давно разочарованных в государстве халифата. Руководили ими выходцы из городских семей, и, вероятно, городское население низших слоев им сочувствовало. Большими группами молодые люди присоединялись к лагерям исмаилитов в пустынях; они считали, что со старым образом жизни нужно покончить, привилегированное сословие – свергнуть, и тогда воцарится абсолютная справедливость. Обиды и агрессивность накопились с обеих сторон, и начались типичные для гражданских войн зверства. Нам известно о набожной матери, которая отправилась в пустыню, чтобы позвать домой своего сына, но в итоге присоединилась к повстанцам. Она пришла в ужас от атмосферы непокорности, царившей в лагере и пропитанной духом равноправия, сознательного отрицания достоинств верхушки общества и призывов к строгому следованию революционным нормам. Свободный от прежних условностей сын считал своим долгом демонстрировать силу и жестокость и не обращать внимания на увещевания матери; мать отказалась от него и вернулась домой, горячо осудив карматов.

Это движение многие годы угрожало режиму Аббасидов в Ираке. Любого шиита можно было обвинить в тайном участии в нем и посадить в тюрьму или казнить. Но в конце концов оно было подавлено; государство халифата по-прежнему было достаточно сильным, чтобы не выпустить из рук контроль над центральными провинциями. Это был последний крупный триумф империи.

Немного отступая от темы, следует упомянуть, что тем же словом – карматы – называли группу в материковой части Бахрейна, которая изначально сформировалась вокруг другого шиитского течения, но затем присоединилась (по крайней мере на какое-то время) к исмаилитам. После поражения исмаилитов в сирийской пустыне эта группа создала собственную республику в городах-оазисах восточной Аравии. Правление было олигархическим, и государство напрямую вмешивалось в процессы, важные для процветания и равных экономических возможностей в городах. Шариатскими формами ислама пренебрегали, но не подвергали их гонениям. Однако крестьяне не были интегрированы в новое государство, а служили, как может показаться, ресурсом для горожан. Некоторое время эти карматы совершали походы в отдаленные точки Аравии и Ирака (самый известный их поход окончился завоеванием Мекки и вывозом священного Черного камня из Каабы – их исмаилиты считали атрибутами идолопоклонства; позже камень был возвращен). Они придали новый импульс утихшему карматскому оунту. Но после нескольких десятилетий покоя, в XI веке, положение шариата в Бахрейне было восстановлено, а республиканские структуры уничтожены, вероятно, не без помощи крестьян.