Текст книги "Максимализмы (сборник)"

«Дом на набережной» Карповки

ЖЖ продолжает идти по пятам моего детства: сначала Промка, а теперь появился фоторассказ про другой дом Левинсона – жилой дом Ленсовета.

Напротив этого дома стояла моя школа, в которой я учился с первого по седьмой класс в 1954–1961 годах – средняя школа № 70. В нашем классе училась Ира Д., семья которой жила в этом доме. Шёпотом говорили, что её папа какой-то большой деятель. Ира была тощая, длинная, дёрганая, больше похожая на мальчишку. У неё был длинный острый нос, тонкие губы и мощный запас энергетических ресурсов. Она в основном общалась с мальчиками, дёргалась, а точнее дрыгалась, оправдывая свою фамилию. Ира ходила на урок труда с мальчиками, а не с девочками, которые занимались другим видом труда, вроде вышивания. Разделение труда по половому признаку считалось тогда нормальным. Ира же разделение это легко преодолевала.

Однажды она пригласила меня к себе домой. Помню ощущение от громады здания и от необычности его архитектуры, будто я пришёл во дворец будущего, что-то подавляло и возвышало одновременно, и вследствие этого ничего заметного не происходило. Однако на душе было неспокойно. Ириной квартиры не помню, но зато запомнил, что она показывала мне, как умеет выпиливать лобзиком. Меня поразило, что девочка может интересоваться таким мальчишеским делом. Я в то время тоже лобзиком крошил фанеру и даже кое-как выпилил узорчатую полочку. Но Ира систематически давала понять, что она любит мальчишеские дела.

Однажды я и несколько моих приятелей прибежали во двор этого дома, чтобы там поиграть-побегать. Уж слишком грандиозен был этот двор по сравнению с другими дворами. Но игры не получилось – архитектура не давала расслабиться, и мы убежали играть во двор другого дома, обыкновенный обшарпанный колодец – там игралось веселее.

Мать Иры, высокая, грудастая и задастая, но не толстая часто приходила в школу, а вид у неё был властный и отстранённый – она то ли была членом родительского комитета, то ли просто являлась проведать дочек – у Иры была сестра, которая училась в другом классе и, разумеется, жила в том же доме, но я её, тоже мальчикообразную, почти не помню.

Вторая встреча с этим домом произошла через мою сестру, что на девять лет младше. Она училась в одном классе с Олей Т. – родственницей знаменитого писателя. Оля, рыхлая, полная и внешне инертная, жила в этом доме, о котором идёт речь. Однажды она пришла к моей сестре и принесла с собой альбом Битлз Sergeant Peppers Lonely Hearts Club Band. Был 1967 год. Я с отроческих лет с ума сходил по популярной музыке и бегал по друзьям со своим магнитофоном, переписывая вторичные и третичные записи с кассеты на кассету. Писать с настоящего альбома да ещё совершенно нового было великим счастьем, а тут ещё такой сногсшибательный альбом. Я робко попросил у Оли разрешения переписать, и она к моему восторгу согласилась. Я бросился её благодарить, а она смотрела на меня, девочка лет 11–12, с ироническим удивлением – для неё, жившей в мире высшего советского общества, альбомы популярных западных групп шли косяком.

Недавно мне стало известно, что Оля Т. покончила жизнь самоубийством. Вот вам и «Дом на набережной» Карповки. Правильно, что мальчишки держались от него подальше.

Ещё один дом

babs71 раскопал ещё один дом, который стоит в моём детстве. Пройти мимо него я раньше не мог, а теперь и подавно.

С первого по седьмой класс мимо дома Савиной я ходил каждый день в школу и обратно, взглядывая на мемориальную доску и дивясь необычности архитектуры этого дома. Он всегда страшил, как тёмный замок, и фамилия «Савина» звучала мистически.

В этом доме жил мальчик из нашего класса Миша С. Это был необычный мальчик, как и дом, в котором он жил, – до класса третьего он в основном играл только с девочками и даже ходил с ними в женский туалет. Миша услужливо смеялся и вёл себя подобострастно, в том числе и со мной.

В то время я собирал монеты, нумизматничал то бишь. Особо ими не увлекался, а так – держал добытые монеты в жестяной коробке из под конфет, время от времени их разглядывая.

Как-то я рассказал Мише, что собираю монеты, и он предложил подарить мне свои старинные монеты, которые он, оказывается, тоже собирал. После школы мы пошли в дом Савиной – меня поразили там огромные просторные лестницы. В квартиру он меня не пригласил, а вынес на лестничную площадку монеты тоже в жестяной коробке. Я бросился, бренча ими, домой и, рассыпав на столе, восторженно стал их разглядывать.

А на следующий день Мишин отец пришёл в школу разгневанный. Оказывается Миша взял коллекцию отца и подарил мне. Так что пришлось мне эту драгоценность возвратить. Больше Миша никаких услуг не пытался мне оказывать, и вскоре перестал ходить в женский туалет, но продолжал жить в доме Савиной.

Дом сожалений

Архитектурное путешествие по моему прошлому продолжается без всяких усилий с моей стороны – babs71 выложил очередной фоторассказ про дома, соседствовавшие с моим, а значит наделённые исторической значимостью.

Все мужчины, вспоминая прошлое, имеют разной длины перечень женщин, которых они могли поиметь, но в силу различных обстоятельств не поимели. Каждая женщина из этого списка подобна занозе, и никакие длиннющие списки последовавших любовниц не в состоянии справится с пусть малой, но противной болью, которую вызывают воспоминания об этих неиспользованных возможностях, то есть телах.

Одной из моих самых ранних подобных заноз была Тамара Ст. Она жила в одном из описываемых домов и дело было (вернее дела не было) в шестом или седьмом классе. После седьмого я ушёл в школу рабочей молодёжи, так что время – плюс-минус год – но хотелось бы, чтобы минус, тогда можно было бы сделать скидку за это позорище из-за меньшего возраста. Таким образом, мне было (лучше) 13 или (хуже) 14 лет.

В одном из этих домов (не помню в каком) жила Тамара Ст. Ей было столько же лет, но она уже стала полностью сформировавшейся женщиной, единственной такой в нашем классе. Высокая, чуть выше меня, хотя я тогда в классе был одним из самых высоких ребят, с большой грудью, дыбящейся сквозь форменное коричневое платье, с крутыми бёдрами и очаровательным задом, со стройными крепкими длинными ногами. Лицо томно-ленивое говорило: отвяжитесь от меня, я созрела и должна заниматься более серьёзными вещами, а не какой-то там геометрией.

Именно помогать ей в геометрии назначила меня учительница.

Тамарин рот с полными губами и белыми зубами привлекал мой взгляд, тем более что из него раздавался низкий с хрипотцой голос бывалой женщины. Хотя вполне возможно, она была ещё девственницей. Этот голос дивил, манил и настораживал. Тамара мне нравилась, но в то же время я сторонился её – уж слишком она была взрослой женщиной, а я тогда плохо представлял, что можно с ней сделать. Слово «пизда» я прекрасно знал и произносил, но живьём ещё не видел и туманно фантазировал, как к ней подступиться.

Мы договорились, что я приду к Тамаре после школы объяснять геометрические теоремы. Не помню, была ли это отдельная квартира или комната, но её родителей не было и Тамара поджидала меня одна. Мы сели за стол, я вытащил учебник и тетради и пытался что-то Тамаре твердить. Она снисходительно смотрела на меня, посмеиваясь, а я с важным видом долдонил что-то геометрическое. Тамара совершенно не воспринимала геометрию, а то что она восприняла бы, я не осмелился ей предложить. Думаю, она бы оказалась учительницей лучше, чем я и в значительно более интересном предмете.

Это было наше единственное занятие, после которого, как мне казалось, она ещё более иронически смотрела на меня в школе и посмеивалась, называя меня по фамилии.

Не знаю, все ли мужчины, вспоминая своё прошлое, мечтают вернуться в него, отроками и юношами, но со знаниями и опытом сегодняшнего зрелого самца, чтобы брать голыми руками голые тела девушек, которые были готовы для проникновения, но для которых ты тогда оказался ещё не готов. Не знаю, все ли мужчины мечтают об этом, но я мечтаю. Причём эти мечты вовсе не беспочвенны – наука вот-вот научится рулить временем в разных направлениях. И тогда я не усомнюсь, как этим открытием воспользоваться.

Тамара, ты будешь первой. Но клянусь – очень счастливой.

Мой дом – дом, который построил Левинсон

Левинсоновское кольцо вокруг меня, былого, сужалось: сначала Промка, потом Дом на Карповке, а теперь – в яблочко: мой дом на Кировском пр., 55, в квартире № 10 которого я жил с 1953 по 1976 год. До сих пор помню изначальный телефон: 33-01-50. Все его запоминали легко, включая девушек по моей образной системе: две тройки, пожарная команда и полсотни. А когда этот телефон предательски изменили на телефонной станции, я написал трагическое стихотворение:

 
Прощай мой номер телефонный,
ты изменил, ты изменён.
А я, в тебя ещё влюблённый,
твоими цифрами пленён.
 
 
Я их забыть не в состояньи,
хоть и прошёл тот интервал,
когда любое расстоянье,
набрав их, преодолевал.
 
 
Я помню, стоило поведать
тех цифр магический черёд
возлюбленной, чтоб вмиг победу
одерживал над нею чёрт:
 
 
из трубки голос в жёны метил,
пока другой не выселял,
который тоже цифры эти
воспринимал как векселя.
 
 
И непривычный вид цифири
теперь играет ту же роль,
как в старой явочной квартире
переменившийся пароль.
 
 
Так имя всё ещё любимой
воспоминанья осенит,
когда его неотвратимо
уж имя новое теснит.
 
 
А имя новое не лучше,
лишь непривычнее оно,
его звучанье – новый ключик
от чувств испытанных давно.
 
 
Бороться с именем излишне,
когда оно в ушах звенит.
Так новым цифрам подчинившись,
исправно телефон звонит.
 

Но начну издалека, чтобы рассказать, каким образом я поселился в этом левинсоновом доме.

Родился я на Сенной пл., 13 (родильный дом находился на первом этаже) и до лет пяти жил в нём с родителями, с дедушкой и бабушкой по маме.

Помню свой первый оргазм, то есть, быть может, и не первый, но тот, что запомнил первым. Мне было года три. Я лежал утром в кровати, играл с хуйком и слышал как гремят прицепы грузовиков, едущих по булыжной мостовой Демидова переулка. На момент оргазма я перестал слышать уличный грохот. И вообще всё исчезло, кроме наслаждения. Понравилось, полюбил на всю остававшуюся жизнь. Вот уж кому мы никогда не изменяем – так это оргазму, а если посмеем изменить, то он взрывается в нас страшной бомбой безумия.

Дедушка мой при НЭПе владел целым четвёртым этажом этого дома на Сенной – квартира 71. Потом началось уплотнение и этаж с огромным коридором заселили пролетариатом. В итоге нам осталось три смежные комнаты в одном из концов коридора. А в другом конце располагалась кухня. Отходить от своей кастрюли соседи боялись, так как бывали случаи мести одного соседа другому с помощью подливания мочи в пустые питательные супы из подручных гнилых овощей.

Соседка Никитина считалась врагом. Но когда я заглядывал в случайно приоткрывшуюся дверь её комнаты, я видел посередине стол, а на белой скатерти всегда стояла вазочка, в которой парил раскрашенный в разные цвета ковыль. Я тогда не знал, что это ковыль – я просто видел нечто, представлявшееся чрезвычайно красивым.

Другая соседка, Полина Абрамовна, являлась знахаркой (или целительницей?), и все болезни лечила мочой. К ней приходило множество клиентов. Когда они ей слишком докучали, она неслышно подкрадывалась к двери, в которую звонил очередной мочевой пациент, и зычно объявляла: «Меня дома нет – я уехала». Ошарашенный и намочивший штаны пациент уходил.

Быть может это она, Полина Абрамовна, специализировалась на кухонной мочевой мести. Но никто её на месте преступления так и не словил. А словили другую соседку, на которую мой папа хотел подать в суд и взывал к другим соседям, чтобы объединиться в поисках справедливости. Но соседка эта была со связями и даже те, кому она подлила мочу, отказались подавать на неё в суд. Это я, разумеется, знаю по рассказам родителей.

Помню, как папа соорудил для меня железную дорогу, сам сделал поезд и рельсы с нуля, а потом над ёлкой повесил надпись «С Новым годом!», в которой буквы зажигались одна за другой, затем затухали и снова начинали оживать, стоя в очереди за общим смыслом праздничной фразы. Так что детство у меня было из рук вон счастливое.

Соседи нас донимали своим соседством, но получить отдельную квартиру тогда было невозможно, разве что выменять. Родители и дедушка с бабушкой решили сделать «ход конём» – разменять большие три комнаты и разъехаться. Так дедушка и бабушка оказались в коммунальной квартире на ул. Ленина на Петроградской стороне, а родители и я переехали в две комнаты в коммунальной квартире на Фонтанке. Второй ход конём состоял из съезжания в отдельную квартиру путём опять-таки обмена. Папа и дедушка нашли семью, которая жила на Кировском, 55 и жаждала разбежаться друг от друга в разные стороны по причине взаимной ненависти. Итого, все оказались счастливы: нам досталась отдельная квартира, а тем людям – свобода друг от друга, но зато обильные соседи.

После долгого житья в коммуналке жизнь в отдельной квартире на Кировском, 55 была великим счастьем. Я запомнил даже метраж наших трёх изолированных комнат: 16 метров родительская спальня, а потом и моей сестры, 18 метров спальня дедушки и бабушки, которая была и моей спальней, и гостиная 22 метра. Ну и разумеется кухня, и раздельные туалет и ванная с душем. Папе как изобретателю полагался дополнительный метраж и потому государство нас не теснило.

Внутри дома был большой двор с неработающим лепным фонтаном, горкой для детей, песочницей и одним большим деревом посередине. Там и проходила моя гульба до лет двенадцати, после чего пределы двора стали для меня тесны.

Двор полнился мальчишками и девчонками. Мальчишки носились, играли в пристенок, в казаки-разбойники, а девчонки чертили классики и прыгали, а также крутили изо всех сил скакалки. Когда я впервые увидел тренировку боксёров со скакалками, я был поражён, как же этот символ мужественности пользуется такой девчоночной вещью.

Во дворе среди прочих болтался мальчишка по кличке Боря Глист. Глистом его звали потому что он был тонкий как… ну глист, конечно. Как-то летом мы играли поодаль от девчонок, которые прыгали в классики. Разумеется, у всех у них были короткие юбочки или платьица. На то время мне и Боре набежало лет по десять, не больше. Боря предложил:

– Хочешь я вот той под юбку рукой залезу?

Ну как я мог отказаться? Разумеется, я одобрил интригующее намерение Бори Глиста.

Он подбежал сзади к девочке, которая, нагнувшись, чертила на асфальте мелом, засунул ей руку под юбку, сразу вытащил и убежал ко мне. Девочка удивлённо распрямилась, но Борьки уже и след простыл. Он стоял рядом со мной, и я смотрел на него, как на героя. Девочка приняла это поползновение за знак внимания (что абсолютно верно) и продолжала прыгать со своими подружками.

Боря же вошёл в раж и с моего непреходящего согласия таким же способом отметился под юбками ещё двух девочек. Девочки реагировали на это спокойно, не кричали, не плакали, не убегали в другое место, не жаловались старшим. Бросали ему вслед «дурак» (что опять-таки абсолютно верно), и продолжали заниматься своим делом.

Я тогда не представлял, что там под юбками могла найти рука Борьки, но предчувствовал, что именно там и находится самое главное. У меня самого на подобное не хватало ни смелости, ни глупости. Тем не менее, я знал, что дело это – правое, и направляя Борькину руку в очередную подъюбочность, я ощущал свою причастность к чуду.

Дворовая игра в пристенок в фантики была одной из самых увлекательных. Прежде всего фантики делились на «лапти», то есть сделанные из обёрток дешёвых конфет, карамелек и на настоящие. Бумага у «лаптей» была тонкая и полупрозрачная. Настоящие фантики, вызывавшие вожделение и желание обладания, были фантики из обёрток дорогих шоколадных конфет, которые покупались редко, во всяком случае в семьях мальчишек, с которыми я играл, и у нас в семье шоколадные конфеты покупали тоже нечасто, а больше Кавказские, из дешёвого шоколада, которые продавались без обёрток, навалом. Предо мной ясно стоят светлые образы фантиков из плотной многоцветной обёртки Мишки на Севере (после моего отъезда, один из моих друзей писал, что решили в честь меня выпустить конфету «Мишка на Западе»), Мишки косолапого, Белочки, Каракум. Единственная плотная обёртка карамели, из которой получались настоящие фантики была Раковая шейка. Фантики из этой обёртки шли наравне с «шоколадными».

Важным делом для успешной игры в пристенок было найти нужную шайбу, которой ударяли о кирпич в стене. Кирпичи вылезали из под осыпающейся штукатурки на стене другого дома, которая делала наш двор закрытым со всех сторон. В земле у стены выкапывались лунки, куда складывались фантики проигрывающих, и если при ударе шайбы о кирпич шайба отскакивала и попадала в лунку, то все собравшиеся там фантики становились твоими и нежно шевелились при ходьбе в карманах брюк. Приятно было засунуть руку в карман и окунуть пальцы в богатство кучки фантиков.

Во дворе жили три брата Г., дружные представители русского антисемитства. На первом этаже на нашей лестнице жила еврейская семья X., в которой были дочь и сын. Сын Гарик был на год-два старше меня, но мы часто играли вместе. Вот мы и собрались как-то вечером во дворе и младший Г. понёс на евреев. Что мол, тот злодей – еврей и этот злодей – еврей. А Гарик выступил с ответным обвинением русских. Я был в классе четвёртом, а он – в шестом и уже проходил историю Гражданской войны. Вот он и стал сыпать фамилиями белых генералов, которые были воплощением зла в социалистическом государстве:

– Краснов – русский, Врангель – русский, – торжественно перечислял Гарик, – Юденич – русский, Колчак – русский. Я стоял, поражённый эрудицией Гарика и видел, как Г. потерял дар речи и на этом диспут о том, кто хуже, евреи или русские, приостановился. Но не закончился.

На заднем дворе, которые теперь уже застроен домами, была «страна гаражей», которую я описывал так:

 
На заднем дворе – приют ворожей,
там лечат машины и моют,
его я назвал бы тюрьмою
с технической кутерьмою,
со множеством гаражей.
 
 
Там все вечера и воскресные дни
расходуются на корпенье
над бурным моторным кипеньем
над заднепроходным коптеньем —
нет ближе машины родни.
 
 
И там проживал добродушный алкаш,
шатались в гараж его гости,
и пил он под именем Костя,
теперь он уже на погосте,
и продан кому-то гараж.
 
 
Он так и не кончил извечный ремонт
своей таратайки унылой,
ведь все свои трезвые силы
он тратил на поиски милой,
пьянящей его через рот.
 
 
Душа – это двигатель внутреннего
сгоранья. Но он не на спирте.
Вы, горькие пьяницы, спите
спокойно – поэты-спириты
не бросят во сне одного.
 

В наш гараж, где тогда стояла старая коричневая «Победа», я тайно водил девушек, пока не получил разрешения приводить их домой. Папа сделал откидывающееся назад передние сидения, чтобы при наших поездках в другие города можно было бы спать в машине. Но так как заднее сиденье не было рассчитано для такого комфорта, передняя спинка частично ложилась на заднее сиденье и возвышалась над ним, делая всё заднее сиденье негодным для лежанья. Так что легко себе представить, как неудобно было располагаться на заднем сидении для отправления половых функций. Но на пути к сему отправлению в России повсюду громоздились препятствия и пострашнее. А тут всё-таки гараж, машина, уединение…

У нас была домработница Неля С. Она приехала в Ленинград из белорусской деревни и когда она стала у нас работать и жить, ей было 17. По пятницам и субботам она ходила на танцы в Дом Офицеров, и я помню её, готовящуюся к ловле мужа, стоящую у зеркала в коридоре, мажущую губы густой каплей румян из маленькой бутылочки. Это было лучше помады, так как губы от румян сверкали, как сейчас сверкают от lip gloss. Губы у Нели были полные, сочные, особенно когда блестели, и меня, десятилетнего, это если не возбуждало, то восторгало. Мне не нравился её нос с невырезанными ноздрями, с пришлёпнутыми, как лепёшками, крыльями носа. Но несмотря на это она была миловидной и доброй. Мы с ней на кухне ели завтрак наперегонки.

Если не вожделение, то любопытство к её телу я испытывал постоянно. Был период, когда Неля и я спали в столовой. Она на раскладушке, а я на диване. Как-то ночью я проснулся и пошёл пописать. Возвращаясь, я посмотрел на спящую на боку Нелю, и мне захотелось её потрогать. Я опустился на колени перед раскладушкой и медленно и осторожно просунул руку под одеяло. Рука окунулась в жар, издаваемый молодым женским телом. Моя рука сразу оказалась на её бёдрах. Но на бёдрах были трико из толстой байки. Из-за отсутствия голой плоти я потерял к бёдрам интерес и двинулся выше. Но выше оказалась комбинация, а под ней – лифчик. Тело было недоступно даже во сне. Неля не почувствовала моих прикосновений и продолжала похрапывать. (Мой дядя привязывал к ноге своей домработницы верёвку и дёргал за неё, когда та начинала храпеть – он с женой и домработница спали в одной комнате.)

Больше я к Неле не приставал, но всё более вожделел. К сожалению, она вышла замуж и ушла от нас задолго до того, как я приобрёл элементарные навыки обращения с женщиной.

В прихожей нашей квартиры стояло большое зеркало в золочёной деревянной резной раме. Это было то немногое, что осталось от большой нэповской квартиры в целый этаж, которой владел мой дедушка. Это зеркало было урезано по высоте, чтобы поместиться под заниженные потолки левинсоновского дома, ибо изначально оно стояло в каком-то дворце с высочайшими потолками. Однажды папа решил что-то просверлить в золочёной раме для укрепления зеркала. Требовалось просверлить по одному отверстию слева и справа. Папа взял ручную дрель, вставил сверло, разметил отверстия и начал с левого. Сверло упёрлось во что-то твёрдое, папа нажал посильнее и из дырки в дереве, в которой вертелось сверло, посыпалась жёлтая металлическая пыль. Папа посмотрел на меня с удивлением и решил просверлить ещё одну дырку, чтобы проверить, что это за металл под слоем дерева. Но чтобы не делать бесполезную дырку он переместился направо и стал сверлить вторую из двух дырок, которую надо было так или иначе просверлить. Всё повторилось: после лёгкого вхождения сверла в дерево оно упёрлось во что-то твёрдое и при сильном нажатии на дрель из дырки посыпалась жёлтая металлическая пыль. «Золото», – подумал я и это слово произнёс вслух папа, и глаза у нас загорелись. Папа и я стали аккуратно отделять раму от толстого стекла. Увы, теория вероятности или, иными словами, Провидение посмеялось над нами, предрекая, что богатыми нам не стать никогда (уж во всяком случае – в СССР). Оказалось, что по нечистой случайности папа разметил две дырки, точно под которыми находились две головки бронзовых шурупов, державших углы деревянной позолоченной рамы.

У ворот нашего дома летом ставили бочку с квасом, к которой выстраивалась очередь. В квартале на улице Чапыгина имелась гостиница Дружба. В силу этого мимо нашего дома часто ходили иностранцы, что жили в этой гостинице. Некоторые, заинтересовавшиеся экзотическим напитком, вставали в очередь и, получив за три копейки маленькую, (на большую за шесть копеек у них духу не хватало) они подносили осторожно кружку к губам, пригубливали и с вежливой улыбкой, чтобы скрыть отвращение, выливали кружку на асфальт под иронический смех очереди. (С таким же отвращением я впервые попробовал в Штатах Root Beer, которое, как мне показалось, пахло жжёной резиной. Но теперь я пью его с большим удовольствием.)

Лет с шестнадцати я стал пропадать из дома в охотах за девушками. Родители, особенно мама, ужасно волновались, когда я поздно приходил домой. А когда мне стукнуло 18, я на правах совершеннолетнего несколько раз оставался на ночь уже не помню у кого. Тогда мои мудрые родители решили совершить подвиг: они разрешили мне приводить женщин в мою комнату, где я запирался с очередной самочкой и включал музыку погромче, чтобы заглушать её стоны. Таким образом я сразу превратился в «домашнего ребёнка» – никуда носиться в поисках «хаты» (так звалась жилая площадь, куда можно было приводить женщин) больше не требовалось.

Одна стена в моей комнате была заставлена под потолок «стенкой» с книгами. Слева – большой квадратный диван, и у окна стоял роскошный из полированного дерева письменный стол, впереди которого тоже были стеклянные книжные полки для маленьких ростом книжек. Рядом со столом стояла узкая книжная полка, которая была на распорках, упираясь в потолок и в пол, а с другой стороны на комоде, в котором лежало постельное бельё, красовалась гэдээровская электрическая пишущая машинка – это пейзаж последних лет перед отъездом, потому как раньше ландшафт украшала пишущая машинка Москва.

Девушки впечатлялись книгами, коньяком, моей напористостью, и любовь крутилась, как белка в колесе. В Штатах я поразился девушкам и парням, что запросто приводят домой своих boyfriends and girlfrieds и усаживают их за семейный стол прежде, чем уйти в свою комнату ебаться. Я же вёл себя так, будто у меня было рыльце в пушку (оно и было в лобковых волосах). Я и не помышлял знакомить девиц со своими родителями. Я считал, что знакомить буду только невесту. Поэтому, когда приходила очередная самочка, родители уходили в другие комнаты и девица проходила в мою, будто в квартире родителей и не было. А когда ей требовалось подмыться или пописать, я выходил из комнаты, убеждался, что родителей нет на горизонте и тогда провожал девицу в нужное место общественного пользования, ибо ванная была в одном конце квартиры, а туалет в другом.

Только одна женщина В. нарушила эту традицию. Она была на десять лет старше меня, а мне тогда было 22. В. приходила ко мне с работы и сразу отправлялась в ванную. Как-то раз мама была на кухне и женщина эта самовольно пошла на кухню и заговорила с мамой вместо того, чтобы пойти сразу в мою комнату. Мама моя, разумеется, поддержала разговор и с тех пор В. каждый раз, когда приходила ко мне, общалась с мамой, если она была дома. Меня это с одной стороны радовало непринуждённым и естественным общением, (в США я быстро обамериканился, когда я жил с родителями в одном доме и в моём распоряжении была уже не одна комната, а целый этаж). Но с другой стороны, там и тогда мне представлялось, что преступается некая черта, которую простая любовница преступать не должна. Через некоторое время я расстался с этой «нахалкой» В., которая была милой, любящей и доброй женщиной, и что немаловажно – красивой. А надо было не расставаться. Ни с одной не расставаться.

Последний раз я посмотрел на мой серый дом 17 ноября 1976 года, когда садился в такси, чтобы ехать в аэропорт, где ждал самолёт в новую жизнь Нового света. Я поднял глаза на два наших окна на пятом этаже, смотрящие на Кировский, и понял, что я уже никогда из них не буду смотреть ни вниз, на толпу и машины под моросящим дождём, ни вперёд, на стоящий напротив дом, где была парикмахерская и обувная мастерская, ни в небо, где солнце пряталось за тучи ото всей этой жути.