Текст книги "Максимализмы (сборник)"

Былой начальник

После окончания института я распределился в отдел научно-технической информации предприятия, где мой папа работал начальником конструкторского отдела – он устроил мне запрос. Работать инженером, ковыряться в приборах и цифрах мне было тошно, а при моих поэтических амбициях работа хотя бы с техническим, но языком, представлялась разумным компромиссом. К тому же работа находилась в пяти минутах ходьбы от дома, куда я прибегал на обед, приготовленный мамой, и ещё успевал перед обедом заняться физическими упражнениями под Тома Джонса и Энгельберта Хампердинка, которых поначалу мне было трудно различать друг от друга.

Отдел НТИ располагался в большом зале, где за столами в три длинных ряда сидело человек сорок, в основном измученных бытом женщин, но ни за что не желавших это показать. Были и мужчины, среди которых возвышался наш начальник. Буду звать его Маем.

Его стол находился посередине, у стены, в начале трёхрядья столов подчинённых, уходящих вдаль, к противоположной стене. Получалось, что он сидит не то в президиуме, не то на сцене. По правую руку от Мая находился стол его заместителя, человека толстого и себе на уме. Он был краснолиц от высокого кровяного давления, которое в конце концов с ним смертельно расправилось. А по левую руку от Мая стоял столик его секретарши, женщины, начавшей заметно стареть, но отчаянно и, как всегда, тщетно сопротивлявшейся времени.

Утром начальник входил медленным шагом, ни на кого не глядя, хмуро и важно. Он медленно усаживался в кресло и первым делом доставал из ящика чистый лист писчей бумаги. Им он с остервенением протирал поверхность стола, и без того блистающую от усердствовавшей тряпицей секретарши минут за пять до его прихода. Нет, наведение чистоты Май не мог никому доверить. Отдраив стол, он мстительно комкал бумагу, с отвращением бросал её в мусорную корзинку и рабочий день начинался.

Когда кто-либо из подчинённых подходил к Маю с вопросом или с докладом, он с минуту сосредоточенно изучал бумаги, не замечая стоящего. Проситель переминался с ноги на ногу, а если осмеливался сесть без приглашения, то поёрзывал на стуле. Май поднимал палец, давая знать, что он заметил просителя, но ему требуется ещё минута для того, чтобы дочитать какой-то чрезвычайно важный документ.

Если у начальника было плохое настроение, он наконец поднимал голову и раздражённо спрашивал: «Ну, что вам?» Сие приветствие обливало ушатом холодной воды каждого, кто не прошёл через это многократно и не выучился плавать «моржом» в ледяной воде начальникового самодурства. Если же у него было хорошее настроение, то он обращался с шутливым вопросом, но из той же ледяной проруби: «Ну, Михаил Израилевич, что вы хотите сказать в своё оправдание?» В результате подчинённые и так и этак оказывались в положении виновных.

Май побывал пару раз в Югославии и посему важно носил ореол кругосветного путешественника, эдакого великосветского Марко Поло. Ореол Май поддерживал тем, что несколько раз в неделю менял рубашку и галстук и чередовал штуки три костюмов, что было в диковинку, ибо простые смертные целую неделю носили бессменно один и тот же наряд. К тому же он, как говорится, «мочился духами» и был всегда гладко выбрит. Ухоженные волосатые пальцы держали авторучку с самовлюблённой чистоплюйностью.

Время от времени Май шёл в уборную покурить. Он доставал красивенький мундштук и пачку дефицитных болгарских сигарет БТ, наиболее напоминавших американские. Май прицельно вставлял сигарету в мундштук, а крошки табака, случайно упавшие на стол в процессе засовывания, он ожесточённо стирал с поверхности стола, как с лица Земли. Прежде, чем выйти из зала, он ещё долго держал во рту мундштук со вставленной сигаретой, с позволения сказать, элегантно сжимая его мелкими жёлтыми зубами, и перебирал листы бумаг.

Нередко у Мая болело сердце, и он сидел, театрально прижав ладонь к левой части груди и закрыв глаза, а другой торжественно клал под язык валидол. В эти моменты он был особенно важен. Все вокруг переходили на шёпот и цыпочки.

В какой-то момент он решил писать кандидатскую диссертацию. Для этого был нанят в отдел социолог, обязанностью которого было эту диссертацию писать. Также он использовал нескольких людей из отдела, которые тоже за него нечто писали. Май пытался взвалить работу и на меня, но я манкировал заданием и в основном писал стихи, так что он понял, что с меня много не возьмёшь и перестал меня вовлекать в свою псевдонаучную работу. Когда диссертация была готова, произошла её успешная защита. Всё что я помню, так это то, что через каждый абзац повторялась модная тогда фраза «системный подход». Что это значит, никто не знал, но фраза повторялась как мантра и вершила чудеса в процессе получения кандидатства.

Несколько раз в демократическом порыве Май ездил со всем отделом на картошку. Каждый брал с собой убогую жратву, завёрнутую в газету, а в лучшем случае – в полиэтиленовом мешке. Май же привозил в специальной упаковке сплюснутые сэндвичи (он не любил слово «бутерброд»), а также одну или две сувенирные экспортные бутылочки вина с палец высотой. Обвинить его в насаждении алкоголизма из-за таких крохотных бутылочек было невозможно, а восхититься его изысканностью – пожалуйста. Для того и приносилось – не для выпивки же. Одному-двум подчинённым, к которым он благоволил, Май наливал по несколько капель в подсунутые стаканы.

А когда он уходил в отпуск, он объявлял об этом не иначе как «Я собираюсь на вакации».

И это был далеко не худший вариант советского начальника. В общем-то совсем невинный, но всё-таки противный вариант.

Однажды я вернулся из командировки и, подготовив отчёт, пошёл отдавать допуск в первый отдел. По пути я выронил этот листок бумажки и когда хватился и вернулся, нигде не мог его найти. Пришлось докладывать начальнику первого отдела, что я потерял допуск. А ведь по этому допуску группа шпионов-парашютистов, высадившихся ночью на крыше нашего «почтового ящика» могла получить информацию о наших захудалых научных достижениях, влачащих нас по «кремнистой» дороге в коммунизм. Так вот, этот начальник первого отдела заставил меня писать объяснительную записку, а потом её переписывать и дополнять деталями, тогда как допуск находился у него в столе, ибо его кто-то нашёл и сразу ему доставил. Так, вместо того, чтобы мне об этом сказать, он надо мной измывался, устрашая ужасом потери его вонючей бумажки. Иметь такого начальником было бы много противнее.

Но самое дурацкое в Мае было то, что, имея отдел, наполненный хорошенькими женщинами разного рода, Май, строящий из себя хлыща, ни за одной не приударял, хотя все они ожидающе заглядывали ему в глаза. На хуя тогда быть начальником, спрашивается?

Мои пьянства

Впервые я напился на выпускном вечере по окончании десятилетки. Праздновать было что – всё-таки серебряная медаль, хотя и вместо золотой: в моём сочинении члены некой комиссии торжественно нашли стилистические ошибки и поэтому я получил четвёрку. Истинная же причина была в стилистической ошибке иметь такую фамилию, как у меня – в Гороно решили, что слишком много евреев шло на золотую медаль. Уличить в плохом стиле, как известно, можно без математических доказательств, а достаточно лишь указания сверху.

Но всё оказалось к лучшему – получи я золотую медаль, я бы поступил в институт без экзаменов, а там мне бы пришлось тяжко с моими хилыми знаниями по математике и физике, годящимися для школы рабочей молодёжи, но явно скудными для технического института. С серебряной же медалью я шёл в общем потоке через экзамены, а чтобы их сдать на отлично, родители наняли для меня репетиторов, и уж они меня вышколили как надо.

Наш выпускной вечер проходил в ресторане-поплавке на Неве. Одноклассница Наташа П., которой я нравился больше, чем она мне, решила сбалансировать ситуацию, но перестаралась, подливая мне водку, как только опустошалась моя рюмка. (Много позже я испытал подобную традицию в Японии, когда твой сосед не терпит пустоту в твоей рюмке и постоянно подливает саке, и ты должен так же яростно и нетерпимо относиться к пустоте его рюмки.)

Я никогда раньше не пил более одной, максимум двух рюмок, а тут решил не разочаровывать Наташу и вливал в себя одну за другой, в глубине души надеясь, что заберусь на неё, затащив в кубрик или камбуз. Но мои желания полностью растворились в алкоголе. В какой-то момент я почувствовал, что моё нутро запротестовало и выпирает принятое наружу. Я бросился на палубу, где, перегнувшись через перила, пустил по воде салат «оливье» и шпроты, неразличимо перемешанные друг с другом. Наташа стояла рядом, соболезновала и даже вытирала мне рот салфеткой. Каким-то непонятным образом я всё-таки добрался домой.

Удовольствия от состояния чрезмерной опьянённости я не получил, и до Наташи не добрался, и это меня восстановило против пьянки. Позже я вдохновился пережитым и изложил вывод стихотворно:

 
Есть способ меру опознать —
решиться меру перейти.
 

С тех пор я больше не напивался до рвоты. Но до потери сознания напился.

Мой друг по институту привёз меня к своей знакомой девушке, которая была дочкой какого-то партийного бандита. А потому у неё была своя квартира и рано нажитая язва желудка, которую она лечила весьма прекрасным лекарством: спиртом с мёдом. Из-за такого высокоградусного лечения девушка находилась в приподнятом состоянии духа, чем вселяла мне надежду на пересып с ней. Своё радостное расположение духа она передала нам, угощая нас жидкостью из бутылки, на которой было написано не Rum, a Ron. Но по вкусовым параметрам и особенно по параметру крепости это был именно ром. Я ехал с намерениями взобраться на эту девицу, но напиток заставил меня полностью забыть о них. Мощь выпитого я почувствовал только в троллейбусе, который вёз меня домой. Я не помнил, как я в нём оказался.

До того, как я окончательно лишился памяти, я читал этой девушке своё стихотворение о бесполезности борьбы с собой:

 
Ещё одна битва с собой —
и я сотру себя с лица земли.
 

Девушке стих понравился, и я уверился, что она не станет бороться с моими желаниями. Но после очередной рюмки рома мне уже стало не до желаний.

На следующий день я корил себя за упущенный шанс забраться ещё в одно женское тело. Но и это было к лучшему. Заберись я туда и удержись в нём, её папа, партийный бандит, расправился бы со мной. Как я потом узнал, он расправлялся с другими любовниками любимой дочурки.

С тех пор я пью всегда умеренно: посмаковать золотистый скотч, выпить конус сухого мартини или полапать губами толстозадый бокал Гинниса с пеной у рта – я весьма обожаю.

Однако перед занятием любовным делами я вообще предпочитаю не пить, ибо только трезвая голова позволяет осознанно и глубоко смаковать еблю.

Кроме того я понял, что люди, стремящиеся выпить перед совокуплениями, это те, кто просто-напросто их боится (стыд ли перед обнажённой пиздой, страх ли, что не встанет, опасения ли, что не кончишь, что не понравится твоё тело, что не будешь знать, что делать и т. д. и т. п.)

Мне же напивание совершенно не нужно, ибо единственная антиобщественная деятельность, в которой я ничего не боюсь – это ебля.

Напиваться же с горя или по другим причинам ещё нелепее. Я с горя и по другим причинам не напиваюсь, а тоже ебусь. Помогает в тыщу раз лучше.

Кусочек славы

Дело было в 1974-м или в 1975-м. Моего однокурсника, с которым мы приятельствовали, Толю А., распределили в Кохтла-Ярве, эстонский городок недалеко от Ленинграда. Эстония даже тогда была почти заграница. Толя жаловался на интеллектуальную и прочую тоску (он любил жаловаться) и предложил организовать мой приезд для её развеяния. Я должен был налететь ветром и вдохнуть поэзию в Толю и его окружение. Деталей, разумеется, я не помню, но Толя договорился с городской библиотекой, что я приеду читать стихи и говорить о литературе. Но кто такой – я? У меня тогда не было ещё ни одной журнальной публикации. Первая и единственная публикация, состоящая из одного стихотворения, произошла в 1976 году, – в год моего отъезда, – в воронежском журнале Подъём, – я его переименовывал в «Подъёб», хотя, конечно же, был ужасно рад публикации и благодарен за это редактору, который впихнул меня, лениградца, среди обязательных для него воронежских поэтов. А стихотворение, которое опубликовали, было лаконичное:

 
Нам не понять Ромео и Джульетту.
Лишь двадцатью годами овладей,
вдруг осеняет нас холодным светом
взаимозаменяемость людей.
 
 
От ранней юности давно оправясь,
погибнуть от любви – не по душе.
Но даже смерть их вызывает зависть,
как всё, что недоступно нам уже.
 

Так вот, Толя меня представил библиотеке как «Члена Литературного объединения Виктора Сосноры». Для провинциального города такое звание оказалось вполне достаточным. Для меня же оно звучало как «сын Лейтенанта Шмидта». Но ехал я туда «не за деньгами, а за запахом…», за запахом пизды, да и выступление было бесплатным.

Толя организовал мне не только выступление в библиотеке, но и знакомство с его любовницей, главным свойством которой было то, что она являлась любовницей не только его одного, а ещё многих, чего она благородно не скрывала. Девушка работала в том же НИИ, что и Толя, да ещё славилась, по его словам, красотой и добротой. Другим её характерным свойством было то, что она не беременела и, как сумел заметить Толя, не кончала. И если первое радовало своей беззаботностью, то второе побуждало на мужской подвиг. Я считал, что имею все основания воспользоваться её добротой и бесплодностью, а её неспособность достигать оргазма воспринял как вызов.

Я приехал в Кохтла-Ярве днём, Толя меня встретил и привёз к себе в однокомнатную квартиру, которую он снимал. Помню крохотную комнатку и большую высокую кровать у стенки, в которой Света оказалась, как только Толя ушёл заканчивать свой рабочий день. Но как это произошло – абсолютно не помню.

Света была высокого роста с богатыми формами на соблазнительном теле и действительно с милым лицом. Она не ломалась, не кокетничала, а радостно и непринуждённо шла навстречу моим желаниям. Что и как я с ней делал мне тоже не удалось вытащить из памяти, но наступил вечер, пришёл Толя и пора было ехать в библиотеку на моё выступление.

Когда я вошёл в библиотечный зал, я увидел его забитым народом. Я подумал, что, наверно, там идёт какое-то партийное собрание, после которого, вместо танцев, мне дадут почитать стихи для тех, кто решит остаться. Как же я был поражён, когда мне объяснили, что всё это скопление людей образовалось, чтобы посмотреть на меня да ещё и послушать. До того времени мне приходилось читать стихи максимум перед десятком-другим участников различных ЛИТО, но такая толпа никогда ещё не собиралась слушать мои стихи. В основном это были юные существа женского пола, но были и мужчинки. Я читал не только свои стихи. Я также читал стихи Алёши Шельваха, с которым меня познакомил Соснора. Я ими тогда изрядно восхищался, и мы с Лёшей активно общались.

После чтения началось самое интересное: общение с залом. Меня обвиняли в непристое, а я отбивался Достоевским[83]83
  См. эссе «Достоевский у Тихона, Армалинский у Матрёши» в книге: Михаил Армалинский. Что может быть лучше? М., Ладомир. 2012.


[Закрыть] и его Бесами. Лёшины стихи назвали оскорбительными для Советской Армии, а я призывал слушателей отыскать в себе чувство юмора.

Однако самым прекрасным было видеть приклеенные ко мне внимательные и восхищённые глаза самочек разного вида и возраста. Впереди всех сидела Света с такого же рода глазами, Света, которую Толя и прочие великодушно делили со мной (а надо было бы сообща её поиметь всем на радость, но тогда даже мысль эта мне в голову не приходила – в России я был ещё невежественный).

После окончания вечера меня пригласили на квартиру какой-то интеллектуалки. Толя и Света были при мне плюс ещё много людей, никого из которых, увы, не запомнил. И оправдания мне нет, так как я не пил и не могу свалить своё беспамятство на водку.

На следующий день я уезжал и договорился со Светой, что она приедет ко мне на ближние выходные. Мои родные уехали в отпуск и я жил один в трёхкомнатной квартире. Света исправно приехала и послушно смотрела телевизор в гостиной, пока я натаскивал ученика по математике для поступления в ВУЗ – его мать умолила меня давать ему уроки, она была учительницей в ПТУ, где я преподавал математику, и возомнила, что я ужасно хороший математик, так как однажды в учительской на перемене я решил задачку, над которой безуспешно мучились две другие училки.

Парень получил на экзамене тройку и в ВУЗ не поступил. Но мать его на меня почему-то не сердилась, а строила глазки. Я уже стал думать, что она сына использовала как предлог, чтоб со мной переспать, но быстро отговорил себя от этой самовлюблённой идеи.

Итак, Света смотрела телевизор, а я учил парня строить не глазки, а графики, а по сути – замки на песке.

Самое смешное, что ничего эротического я про Свету не запомнил, скорее всего из-за того, что со мной она тоже не кончала. Я потащил её почему-то гулять по Петроградской. Гулял и боялся, что столкнусь со своей главной любовницей, которой, чтобы провести выходные со Светой, я сказал, что уезжаю за город. Видно, в глубине души я хотел с ней столкнуться, иначе для чего бы я чуть ли не силком вытащил Свету из постели.

А потом я отправил Свету обратно в Кохтла-Ярве не то поездом, не то автобусом, но навечно, ибо мы больше с ней не виделись.

Через год Толя мне рассказывал, что Света познакомилась с каким-то армянином, научилась с ним кончать, вышла за него замуж и родила.

Думаю, что то восхищение, которое я видел в её глазах, когда я читал стихи, стало у неё ещё сильнее и главное – обоснованней, когда её пронял первый оргазм.

Венерические иллюзии

Мне было чуть за 18. Приближалась весенняя сессия первого курса. У меня к тому времени имелась постоянная хорошенькая девица, с которой мы регулярно оказывались в постели, а попутно я рыскал за новыми пиздами. Так, возвращаясь со свидания поздно вечером, я сел в почти пустой автобус, в котором ехала одинокая, а значит влекущая девица. Входя в автобус, я видел её только со спины: высокая причёска из серо-блондинистых волос, шейка в завитушках и элегантные ушки. Я решил сразу сесть рядом с ней, и потом разбираться, мила она на лицо или нет.

Я подсел к ней и она повернула ко мне голову. Формально красивое лицо, но не моего тогдашнего типа. Тем лучше, подумал я, можно с ней спокойно разговаривать, не суетясь от радости, что, мол, нашёл свою мечту.

Попутчицу звали Беллой. Она была парикмахершей и еврейкой. Мы живо покалякали, и я вышел на моей остановке с номером её телефона в кармане.

Через пару дней я позвонил Белле, пригласил её к себе домой – дело было днём, родители отсутствовали – и Беллу не пришлось уговаривать. Процесс соблазнения мы похерили и после затяжного поцелуя очутились в моей кровати. У Беллы была туго набитая мясом белая грудь с бледными сосками, чего я не люблю – мне по душе тёмные, чтобы они резко отличались от остальной кожи и тем самым подтверждали свою волшебную особенность. На её лобке курчавились густые серо-блондинистые волосы, а на губах они свисали прямо, так как были мокры.

Я лизал Белле клитор. Она глухо урчала, и из её влагалища сочился сок в обильном количестве. Потом мне это надоело, я лёг на неё лицом к лицу, проник хуем в рай и оразнообразил его тропическую влажность своей.

Через несколько дней началась сессия, и я сидел над конспектами, заставляя свою память удержать бесчисленные формулы, которые можно было бы взять из справочников. Но справочниками на экзамене пользоваться было нельзя. Потому я пользовался конспектами, которыми тоже было нельзя пользоваться. Но я ухитрялся.

Вот сижу я весь в конспектах и раздаётся телефонный звонок.

– Это кожно-венерологический диспансер. Вы такой-то?

– Да.

– Вы были в близких отношениях с Беллой X.?

– Да, был, – сознался я.

– Вам нужно срочно явиться на приём в диспансер.

– А почему?

– Потому что эта девушка находится у нас на учёте и вы заразились.

Тут сердце моё упало на ступню, изнутри. Это был мой первый личный контакт с венерологией.

Я бросился в ванную рассматривать свой хуй на предмет нерегулярностей. Но ничего на нём не обнаружил, и когда пописал, ощущений непривычных я тоже не зарегистрировал – я знал из литературы, что должно быть жжение и выделения.

Больше всего меня взволновало то, что я мог заразить свою постоянную любовницу, с которой я общался после Беллы. К тому же меня почему-то удивило, что у еврейской девушки может быть венерическое заболевание. Мне тогда казалось что словосочетание «еврейская девушка» гарантирует её венерическую безопасность. Иллюзии, иллюзии…

Я никогда не любил откладывать дела и потому сразу отправился на Зверинскую улицу, на которой этот диспансер находился (насколько я знаю, он там и сейчас). Туда я ходил разок раньше не по венерическим, а по кожным делам и смотрел с подозрением на людей, сидящих в очереди, входящих и выходящих из кабинетов. И вот теперь я сам оказался среди не кожных, а венерических пациентов.

Я взял с собой конспекты, ибо назавтра был очередной экзамен, и пытался сосредоточиться на формулах. Если формулы я не запомнил, то фамилию врача-венеролога – на всю жизнь: Нестеров, высокий, мощный, немногословный с сединой на висках – ему бы хирургом быть. Он расспросил меня о симптомах, которые отсутствовали, вставил в мочевой канал ватку, намотанную на проволочку, болезненно пошевелил и послал на анализ. Затем мне делали провокации, впрыскивая с помощью резиновой груши какую-то жидкость в ту же уретру и заставляли сжимать кончик члена, чтобы эта жидкость не вытекла, а сделала своё дело, сидя где надо минуты три. Врач прописал, чтобы я выпил побольше пива, и запретил мне половые контакты до конца лечения. Затем я подписал бумажку, угрожающую тюрьмой, если кого заражу.

Мне пришлось придумывать правдоподобные причины, почему я вдруг не могу встретиться со своей любовницей, которая кипела похотью.

На следующий день я благополучно сдал экзамен, списав формулы из конспекта, и снова пошёл в диспансер.

В итоге выяснилось, что Белла больна гонореей, причём не первый раз, и я должен был по всем законам медицины от неё заразиться. Белла назвала меня в списке своих любовников, когда явилась с ожившими симптомами в диспансер.

Однако я не поддался на провокации, в том числе и на пиво, и никаких гонорейных симптомов у меня не появилось. Врач Нестеров удивлённо покачал головой и сказал, что мне крупно повезло. А я, осчастливленный, срочно бросился звонить своей любовнице, назначать совокупление, которое ей уже было необходимо позарез, о чём она мне накануне поведала.

Так я уверился, что у меня природный иммунитет к гонорее.

Однако через некоторое время природа лишила меня и этой приятной иллюзии. И я болезненно осознал смысл пословицы:

Не пей пиво, будешь писать криво.