Текст книги "Избранное. Исторические записки"

14 января 1840 года Павел Иванович Кривцов^3* писал брату Николаю из Петербурга³: «Je quitte Pbrg en compagnie de Jean Tourguéneff qui vient avec moi jusqu’ à Rome pour у passer un mois, ensuite il parcourira un peu l’ltalie et retournera ensuite à Berlin pour у terminer ses études. C’est un garçon de science et d’esprit – но настоящий Ленской, студент Геттингенской. J’ai été charmé de pouvoir lui être un peu utile et lui rendre ce que le pére avait fait pour moi. Si vous voyez sa mére à Moscou, dites lui mes compliments, mais empêchez la de venir en Italie»[13]13
  «Я покидаю Петербург в обществе Ивана Тургенева, который едет со мной до Рима, чтобы провести там месяц, затем он немного поездит по Италии и вернется в Берлин, чтобы завершить свое образование. Это – образованный и умный юноша… Я восхищен возможностью быть ему хоть немного полезным и сделать для него то, что отец сделал для меня. Если вы увидите в Москве его мать, передайте ей мои комплименты, но воспрепятствуйте ее приезду в Италию» (франц.).


[Закрыть]. Это была уже вторая заграничная поездка Тургенева. На этот раз он прожил около полугода в Италии и полгода в Берлине, где занимался философией, древними языками, историей и в особенности Гегелем. В Риме он близко сошелся со Станкевичем^4*, в Берлине жил в одной квартире с Бакуниным^5*. Через год он вернулся в Россию, провел зиму 1841 года и весну в Москве, сблизился с Грановским^6*, Кавелиным^7*, славянофилами, и когда зимою 1842 года приехал в Петербург определяться на службу, был уже весьма мало похож на того наивного романтика и «маменькиного сынка», каким изображал его Кривцов. У нас есть его характеристика того времени – в письме Белинского к Боткину^8*  от 31 марта 1843 года: «Я несколько сблизился с Тургеневым. Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседа и споры с ним отводили мне душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всем соглашаются с тобою, или, если противоречат, то не доказательствами, а чувствами и инстинктом, – и отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры. У Тургенева много юмору… Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность. Он враг всего неопределенного, к чему я, по слабости характера и неопределенности натуры и дурного развития, довольно падок».

Как раз в то время, как писались эти строки, Тургенев печатал свою поэму «Параша».

Тургенев как-то позднее характеризовал свои поэмы в таких словах:

 
Бывало, я писал стихи для славы, —
И те стихи, в невинности моей,
Я в Божий мир пускал не без приправы
«Глубоких и значительных» идей…
 

Такая гражданская, публицистическая идея есть и в «Параше», и сам Тургенев, без сомнения, видел задачу своей поэмы именно в том, чтобы демонстрировать в образах эту идею. Но, как это часто бывает, его усилия пропали даром: идея «спадает ветхой чешуей» и перед глазами зрителя стоит в ослепительной наготе сама жизнь, как Фрина перед судьями. Тургенев задался целью рассуждать, и думал, что изображение ему нужно только как материал для рассуждения; в действительности же его внутренней потребностью было как раз только изобразить, воспеть красоту созерцаемой жизни. Она, а не идея, и стала сюжетом его поэмы, вопреки его собственному намерению.

Он хотел показать, как расцветает в любви богатая женская душа, и что из этого выходит в условиях русской жизни. Соответственно этому замыслу поэма распадается на две части: на картину и на демонстрацию идеи, – распадается в точном смысле слова, потому что, насколько картина сочна и жизненна, настолько худосочно и вяло рассуждение.

Эта картина расцвета женской души, столько раз потом повторенная Тургеневым, носит здесь, в первой редакции, некоторые черты, позднее исчезающие в творчестве Тургенева. Его рисунок еще неловок, приемы наивны, но от всей картины веет такой свежестью, она озарена таким нежным утренним светом, которые не только сами по себе очаровательны, но, что важнее всего, гораздо более соответствуют характеру изображаемого сюжета – первой женской любви, нежели горячие краски и густой, сладкий аромат его позднейших повестей.

Поэма построена точно по хрестоматии: сначала портрет героини, потом – ее душевное состояние накануне любви, затем роман и, наконец, развязка; но так как эта последовательность – естественная, то рассказ течет непринужденно. Узел драмы – в душевном складе героини. Параша – дочь степного помещика, выросшая в деревне. Ей двадцать лет. Это глубокая, страстная и целомудренная натура, – вместе и бархат, и сталь. Ее лицо, дышавшее задумчивой грустью, наводило на мысль, что ей суждено страдание, в ее задумчиво-спокойном взгляде «я видел», говорит автор,

 
Возможность страсти горестной и знойной,
Залог души, любимой Божеством.
 

Она сама знала, что идет на испытание, но спокойно шла, и была детски весела. Рассказ застает ее в роковой момент, когда избыток сил, еще не найдя исхода, томит ее беспричинным волнением, – она плачет, сама не зная о чем, ей грезится дивная страна, и кто-то милый голосом призывным так чудно поет… она стоит, как очарованная, и вздыхает, ее сердце полно мучительной и грустной тишины. Она – вся ожидание, вся – напряжение, «как вечер пред грозою, как майская томительная ночь».

В эту минуту, конечно, и появляется герой. Кто он – это безразлично. Он недостоин ее, да она не его и полюбит: как сказал А. Толстой, «лишь тайных дум, страданий и блаженства он для нее отысканный предлог». Они знакомятся в поле, потом он делает визит ее родителям. Это посещение – центральная часть поэмы: тут решается судьба Параши. Эти восемнадцать строф принадлежат к лучшему, что вообще написано Тургеневым; я перечитываю их без конца, и не могу насытиться их красотою – столько в них тонкой психологической наблюдательности, и так овеян этот реализм нежнейшей, благоуханнейшей поэзией. Какое наслаждение следить эту смену чувств в стыдливо-замкнутой Параше! Его ждут – он обещал приехать. Отец надел новый фрак, няня хлопочет за чаем, Параша, с цветком за поясом, сидит возле матери, бледная, взволнованная. Она тревожится – его все нет; потом ее понемногу берет девическая злость. Мать спрашивает: «Что ты так грустна?» – Параша вздрагивает, слабо улыбается и идет к пяльцам; шьет, наклонив голову, и думает: «Ну, что ж? он не придет…» Вдруг топот у крыльца – это он. Он входит, завязывается обычный разговор, – он ни слова не говорит с Парашей, даже не смотрит на нее – «но все его движенья, звук голоса, улыбка – дышит все сознанием внезапного сближенья». Она тронута, умилена: как нежно он щадит ее! как он томится тайным ожиданьем! Она молча смотрит на него, не понимая своего сердца. Потом он заговорил с нею, и смысл его слов ей и странен, и понятен, она боится его и тайно рада своей робости; их глаза случайно встретились, она не сразу опустила взор, потом встала, порывисто приласкалась к отцу и тихо улыбалась и, говоря о нем, нечаянно обмолвилась: «он».

А он, сухая, эгоистическая натура, в ком дешевый скептицизм давно истребил поэзию сердца, – он неожиданно сам взволнован. С удивительной прелестью показывает Тургенев, как под лучами ее любви расцветает любовь в этой скупой и холодной душе. Он страстно наслаждается, чувствуя на себе ее задумчиво-внимательный, ребяческий и вместе женский взгляд; он сам в эту минуту делается чище, проще, – «он весь пылал святым и чистым жаром, он покорялся весь душе другой». Весело должно быть, поясняет Тургенев, –

 
Разгар любви следить в душе прекрасной,
Подслушать вздох, задумчивую речь,
Подметить взгляд доверчивый и ясный,
Былое сбросить все, как ношу с плеч.
Случайности предаться без возврата
И чувствовать, что жизнь полна, богата,
И что способность праздного ума
Смеяться надо всем – смешна сама.
 

Потом прогулка вдвоем – я сожалею, что не могу выписать здесь это восхитительное описание летнего вечера и сада. Параша ясна и проста, в ней сердце пылает неведомым, томительным огнем, она вся расцветает, и он, любуясь ею, отдается очарованию любви.

 
И, может быть, он начал понимать
Всю прелесть первых трепетных движений
Ее души… и стал в нем утихать
Крикливый рой смешных предубеждений.
Но ей одной доступна благодать
Любви простой, и детской, и стыдливой…
Нет! о любви не думает она,
Но, как листок блестящий и счастливый,
Ее несет широкая волна…
 

Он целует ее руку – в невинном разговоре они возвращаются домой, голос бедной девушки звучит едва исчезнувшим испугом, ее горячая рука слегка дрожит: она вверяется ему, стыдливо отдается сближению, – она любит.

«Бедная девушка» – это слова Тургенева. Ему кажется, что в эту ночь, когда ей снится он – герой ее романа, – над нею, спящей, звучит чей-то смех и насмешливый голос говорит: как в темный вечер раскрываются цветы душистых лип и на них жадно налетают пчелы, так и ты, милое дитя, стоишь теперь в полном цвете, и вот к тебе прилетел «жених»: раскройся же, цветок! То есть ты не вольна в своем чувстве – ты покорствуешь общему закону: бедная, счастливая Параша!

Этот космический финал, несомненно навеянный первой частью гётевского «Фауста» (историей Гретхен), чудесно заканчивает пьесу. Сюжет поэмы, как элемент созерцания, теперь исчерпан. Что еще можно прибавить к нему? История первой девичьей любви представлена вполне, в своей внутренней и внешней закономерности; это самодовлеющий, замкнутый в самом себе процесс, в котором никакие последствия ничего не могут изменить, потому что он весь – в данном моменте, и в этом моменте – абсолютен. Остановись Тургенев здесь, его «Параша» была бы художественным перлом. Но он хотел сделать больше: по его замыслу, эта картина расцвета женской любви должна была играть служебную роль по отношению к «идее» поэмы.

Для самой этой картины личные свойства героя по существу безразличны: тут важен лишь тот минимум благоприятных условий, который позволил бы Параше влюбиться; все остальное не имеет значения. Герой Парашиного романа мог быть и хорошим человеком, и негодяем, мог сам влюбиться, мог и остаться равнодушным: картина расцвета любви в Параше от этого не изменилась бы. Правда, столкнув ее именно с человеком холодным, неспособным к любви, Тургенев достиг особенного эффекта: это дало ему возможность обнаружить покоряющее могущество женского чувства – эффект восхитительный, но целиком принадлежащий к самому явлению, только еще рельефнее обнаруживающий его природу.

Но как раз на этих личных свойствах героя Тургенев и построил свою идею. Параша стоит вне времени: ее характер и ее роман одинаково на месте и в 1820 и в 1860 году. Другое дело – герой. Он человек определенного поколения, именно тургеневского, «человек 30-х годов». Как исторический тип, он очень хорошо обрисован Тургеневым. Он богат, служил в военной службе, потом от скуки поехал за границу, там бродил с грустной улыбкой, смотрел на все холодно и насмешливо, и вывез оттуда запас бесплодных слов и пустых сомнений. Он всю свою жизнь питался чужим умом и ни одной мысли не пережил в себе органически. У него самолюбивая, холодная душа, он часто весел, но его веселость безотрадна, он никого не любит, но люди его любят за свободную беспечность, он не очень умен, но вполне владеет всем, что ему дано от Бога: его привычное отношение к людям и вещам – насмешка: он метит в бесы.

Такой человек, разумеется, не пара Параше. Может ли он беззаветно откликнуться на ее цельное чувство? Он весь изъеден рефлексией, в нем не осталось ничего непосредственного. Правда, он не может устоять против чарующей прелести ее глубокого, стыдливого волненья, но он не хочет отдаться чувству; он рассуждает с циническим благоразумием: «Это кстати: до осени мне не будет скучно в деревне», и позже, уезжая: «Что ж! она единственная дочь, а отец богатый человек… притом она мила»… – и «гонит прочь другие неуместные мечтанья, отзвучия давно минувших дней». Того ли заслуживала Параша? и что сулит ей союз с таким человеком?

В этом и состоит идея поэмы. Тургенев хотел показать, как бесплодно гибнут на русской почве в современную ему эпоху богатые возможности, заключенные в душе Параши. В эту ночь после прогулки, когда Параша уснула в кресле и во сне видела его, поэту кажется, что сатана стоит, опершись на забор, и насмешливо следит за Парашею и ее героем; но нет! он смотрит не на них –

 
Россия вся раскинулась, как поле,
Перед его глазами в этот миг.
И, как блестят над тучами зарницы,
Сверкают злобно яркие зеницы,
И страшная улыбка проползла
Медлительно вдоль губ владыки зла.
 

Драма в том, что никакой драмы не произошло. Какой чудесной трагической красотой могла бы расцвесть душа Параши при иных условиях! Еще в начале поэмы, говоря о лице Параши, предвещавшем страдальческую участь, Тургенев замечает: «Мне было больно и смешно: ведь в наши дни спасительно страданье». Но никаких страданий ей не пришлось испытать: едва расцвев, она отцветет в мещанском счастье. Года через полтора они поженились, отец построил молодым обширный и удобный дом, жизнь Прасковьи Николаевны потекла плавно, и даже муж весьма любил и уважал ее. Правда, она не очень счастлива, ее временами тревожат воспоминания, но и это, конечно, пройдет. «Но – Боже! – говорит Тургенев, —

 
          то ли думал я, когда,
Исполненный немого обожанья,
Ее душе я предрекал года
Святого благодатного страданья!
С надеждами расставшись навсегда,
Свыкался я с суровым отчужденьем,
Но в ней ласкал последнюю мечту
И на нее с таинственным волненьем
Глядел, как на любимую звезду…
И что ж? я был обманут так невинно,
Так просто, так естественно, так чинно,
Что в истине своих желаний я
Стал сомневаться, милые друзья.
И вот что ей сулили ночи той,
Той летней ночи страстные мгновенья,
Когда с такой тревожной быстротой
В ее душе сменялись вдохновенья…
Мне жаль ее… Быть может, если б рок
Ее повел другой – другой дорогой…
 

Если переложить эти стихи на прозу, их смысл такой: я давно потерял надежду на мужскую половину моего поколения; расцвет человечности мне казался возможным только в женщине – она, думал я, богатая непосредственным чувством, одна еще может внести жизнь и душу в наше измельчавшее общество. Но я ошибся: ей мешает в этом ее собственная неразвитость и пошлость мужчины. – Вот почему сатана смеется не только над Парашей и ее героем, но над всей Россией. В первом издании «Параша» имела эпиграф из Лермонтова: «И ненавидим мы, и любим мы случайно»^9*. Здесь все ударение на мы – мы, то есть наше поколение.

Вот мысль, которую Тургенев хотел доказать своей поэмой. Очевидно, мы имеем дело с так называемой «гражданской» идеей. Я думаю, никто не будет оспаривать, что это был очень неудачный замысел. Изобразить во всей его внутренней закономерности стихийное явление, и свести эту героическую песнь на гражданскую ламентацию – почти то же, что захотеть привязать веревочку к хвосту кометы. Тургенев и сам чувствовал это несоответствие: формулируя свою «идею» (в приведенных сейчас курсивом стихах), он не решился говорить ясно, – получился какой-то туманный намек. Он начал, тотчас в смущении осекся и поспешил вернуться к тому, что и есть подлинный сюжет его поэмы, – к личности Параши. В результате, как и следовало ожидать, его умничанье пропадает даром: читатель едва замечает «идею», ради которой он так старался, но то, чем он сам был сердечно увлечен – именно расцвет чувства в Параше и судьба ее любви, – встает перед читателем с неотразимой и увлекающей убедительностью живой красоты.

И вот что характерно для «Параши». Влияние 40-х годов, влияние Станкевича, Белинского и др., наложило неизгладимую печать на Тургенева: по существу чуждый всяким гражданским мотивам, чистый художник, т. е. созерцатель, он на всю жизнь усвоил себе сознание обязанности вкладывать в свои произведения общеполезную мысль. Все, что он напишет позднее, будет, как и «Параша», – «не без приправы глубоких и значительных идей». В действительности же он всю жизнь будет любить одно: женщину; расцвет женской души навсегда останется главным предметом его интереса, – только это он и будет рисовать с любовью, в силу непреодолимой внутренней потребности. Но со временем «идея» получит большую власть над ним; в угоду ей он каждый раз будет делать вид, что картина женской любви нужна ему только как материал для некоторой идейной демонстрации, и потому он будет рисовать эту картину с видом объективности, которой фактически в нем вовсе нет. Это вносит в тон его позднейших повестей ту нотку художнической неискренности и нечистого отношения к женщине, которая многих чутких людей отталкивает от Тургенева. В эпоху «Параши» идея еще не поработила его, оттого он здесь еще откровенен: он не скрывает своей собственной влюбленности в изображаемую им женщину, – напротив, он подчеркивает эту влюбленность. Это одна из самых очаровательных особенностей «Параши». На всем протяжении поэмы Тургенев устанавливает какое-то свое отношение к героине, намеренно окутывая его дымкой неясности, недоговоренности. Можно представить себе, что он сам был соседом Параши и тайно вздыхал по ней. С первых же слов он говорит о Параше:

 
Она – предмет и вздохов, и забот,
Предмет стихов моих довольно смелых,
 

и пр.

И дальше: глядя на ее руку, я иногда хотел… ее лицо мне нравилось… я больше всего любил ее задумчиво-спокойный взгляд… в этот чудный час я хотел бы встретить вас (о, барышня моя)… я на нее глядел бы целый век, и т. д. И потом эта загадочная строчка: Параша с героем, вечером, идут по саду, и Тургенев вспоминает, как он сам много лет назад ходил по такому саду, мечтая о небывалой женщине и о поздней прогулке, – И это все сбылось, о Боже мой! – как будто это он идет с Парашей по саду. И потом, когда Параша отдается любви, поэт с такой нежностью и болью склоняется над нею!

 
                                  Сон
Ее застиг; во сне явился – он.
Он… грустно мне; туманятся слезой
Мои глаза… Гляжу я: у окошка
Она сидит на креслах…
                          Невольный страх
Меня томит…
 

Он лично влюблен в Парашу, как будет потом влюблен во всех своих героинь – и в Лизу, и в Елену, и в Асю, и в Марью Павловну. Но сейчас его влюбленность еще нежна и романтична. Есть время в жизни мужчины, когда молодость с ее чистотою, с ее теплым и доверчивым чувством уже прошла, но холод еще не совсем сковал сердце; жаль ушедшей юности, воспоминание о ней еще свежо, оно умиляет, смягчает душу. В такое время писал Тургенев свою «Парашу». Он вспоминает в ней «блаженство прежних дней», тех дней, когда любовь легко, как птица, расширяет крылья, когда на душе и страстно и светло. Эти дни для него прошли:

 
Да, вы прошли и не вернетесь вновь,
Часы молитв таинственных и страстных,
Беспечная, свободная любовь,
Порывы дум, младенчески прекрасных…
Все, все прошло, горит упорно кровь
Глухим огнем…
 

Этой элегической умиленностью – последним отблеском былой чистоты – окрашено его отношение к Параше. Своих позднейших девушек он любит иначе: жадно и скрытно, почти жестоко. Любовь сорока-пятидесятилетнего мужчины – не та, что в двадцать три – двадцать четыре года; тут действительно «горит упорно кровь глухим огнем»…

Но важно заметить, что уже в «Параше» сказались – и частью откровеннее, чем в позднейших повестях – основные черты тургеневского творчества. Уже здесь он старается подчинить элемент созерцания рассудочной идее; уже здесь увлекающий его элемент созерцания – тот же, что и позднее: девушка и первый расцвет ее любви; уже здесь женщине безусловно отдается первенство перед мужчиной за силу ее нераздельного чувства.

Я знаю, что мой взгляд на Тургенева идет вразрез с общепринятым мнением. Самым существенным в его творчестве считают именно «идею». В свое время его идеи действительно входили в умственный оборот и, может быть, сыграли свою роль; теперь от них никому не тепло, они выдохлись давным-давно, а живым и жгучим для всех осталось в его творениях то, что он действительно любил: женщина и ее любовь. Сказать, что певцом женщины сделала Тургенева его чувственность, его эротизм, которого, конечно, нельзя отрицать, – значит еще не все объяснить. Он воспевает не женщину, не ее обаяние; в спокойном состоянии, хотя бы и прекрасная, она оставляет его равнодушным: она представляет для него поглощающий интерес только в ту минуту, когда любовь раскрывает в ее сердце всю полноту напряженного, изумительно-богатого, непочатого чувства. От этого зрелища он не может оторваться, он снова и снова в разных образах вызывает его перед собой, чтобы падать ниц перед солнцем любви, чтобы греть в его лучах свое холодеющее сердце. Отчего это? разве ничто другое не греет его – идеал, мысль, красота природы и искусства? В одном из писем к Виардо Тургенев говорит о волнении, которое вызывает в нем вид зеленой ветки, рисующейся на голубом небе: его волнует именно контраст между этой маленькой веткой, в которой бьется слабая и все же в данную минуту торжествующая жизнь, – и вечной, пустой беспредельностью неба: «Я не выношу неба, но жизнь, ее реальность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее быстро преходящую красоту, – все это я обожаю». Этот страх пред бесконечностью и ее земным обликом – смертью – никогда не оставлял Тургенева: вот почему он так любил любовь, и именно беззаветную женскую любовь, как высшее на земле воплощение самоутверждающейся жизни. Ему было жутко в этой бесконечности, куда он брошен, почва ускользала у него из-под ног, люди, вещи – все становилось призрачным в его глазах: какое же счастье было видеть это увековечение мгновения, эту торжествующую над беспредельностью полноту человеческого чувства! Есть жизнь, не все расплывается, как дым, – вот ее неразложимое ядро: полная счастья и грез душа впервые полюбившей Параши. У Тургенева были очень сложные счеты с бесконечностью, о чем здесь не место говорить; напомню только «Призраки», «Довольно» и последние произведения. Он любил жизнь неспокойно, неуверенно. Этот прославленный реалист вовсе не имел в себе того врожденного и крепкого чувства реальности, какое было, например, у Толстого в первую половину его жизни. Он потому и стал реалистом, что должен был беспрестанно ощупывать действительность, чтобы убедиться, что она еще есть, не рассеялась. В ней были для него элементы более и менее прочные, и из них самым прочным, а потому и самым успокоительным, была женская любовь в момент ее раскрытия.

Но довольно о «Параше». Я ничего не сказал о внешних художественных достоинствах этой поэмы, – да и что сказать? Характеристика не передаст всей прелести ее колорита и деталей. Для меня «Параша» полна поэзии. Лучшее, что было в Тургеневе, полностью сказалось уже здесь, и сказалось так легко, по-молодому задушевно и беззаветно! Позднее Тургенев стал рафинированным художником, знающим эффекты и рассчитывающим их; здесь этого еще нет. Особенно хороши в «Параше» описания природы. Вот для примера одна строфа:

 
А между тем ночь наступает… В ряд
Вдали ложатся тучи. Ровной мглою
Наполнен воздух… Липы чуть шумят,
И яблони над темною травою,
Раскинув ветки, высятся и спят.
Лишь изредка промчится легкий трепет
В березах; там за речкой соловей
Поет себе – и слышен долгий лепет,
Немолчный шопот дремлющих степей.
И в комнату, как вздох земли бессонной,
Влетает робко ветер благовонный –
И манит в сад, и в поле, и в леса,
Под вечные, святые небеса.
 

Не говоря уже о верности и прелести целого, как точно подмечены здесь подробности картины! Яблони стоят недвижно, липы ровно шумят, в листве берез точно время от времени пронесется вздох. И самое лучшее – то, что эта отчетливость деталей не подчеркнута, как позднее всюду у Тургенева и как теперь обыкновенно у Бунина, а дана на ходу речи.