Текст книги "Избранное. Исторические записки"

I

Двое юношей, Фабий и Муций, полюбили одну и ту же девушку, Валерию; она, по совету матери, отдает свою руку Фабию; тогда Муций решает отправиться в путешествие на Восток. Через пять лет Муций возвращается и по приглашению Фабия поселяется в павильоне его дома. Он привез с Востока странные вещи и еще более странные знания. В первый же вечер он показывает Фабию и Валерии фокусы, подобные колдовству, угощает их пахучим и густым ширазским вином, погружающим тело в сладкую истому, и играет на индийской скрипке страстную мелодию, горящую таким огнем, такой торжествующей радостью, что обоим становится жутко и слезы выступают у них на глазах; эта песнь, говорит он, слывет на Цейлоне песнею торжествующей, то есть удовлетворенной любви. В эту ночь Валерии снится сон о том, что она отдается Муцию; в ужасе она просыпается, будит мужа, – и в то же мгновение со стороны павильона раздаются звуки цейлонской мелодии; а наутро Муций рассказывает им сон, виденный им: тот же, какой видела Валерия. В следующую ночь Фабий убеждается, что Валерия и Муций ходили на свидание: следы их ног ведут к беседке в саду; и тотчас опять слышится из павильона та же песнь удовлетворенной любви. На третью ночь он успевает предупредить свидание в то время, когда Валерия и Муций, как лунатики, влекомые таинственной силой, идут навстречу друг другу; он вонзает кинжал в бок Муцию. И только малаец-слуга, бесовскими чарами вдохнув в тело Муция некое подобие жизни, – увозит его, – тотчас Валерия освобождается от наваждения.

Таково содержание «Песни торжествующей любви», одного из последних рассказов, написанных Тургеневым (июнь 1881 года). Сюжет этого рассказа, как мне кажется, внушен был Тургеневу чтением романа Бульвера «Странная история»^21*. Я не могу привести никаких документальных данных в подтверждение этой догадки; да и что в ней, будь она даже неопровержимо верна? Такой факт едва заслуживал бы упоминания в биографии Тургенева; его рассказ, как видно будет дальше, при внешнем сходстве глубоко отличается от «Странной истории» по содержанию и смыслу. Но как раз такое сходство бывает иногда очень ценно. Для нас безразлично, случайно ли сошлись оба писателя на одном пути, идя каждый к своей цели, или действительно Тургенев был возбужден к творчеству чтением, обострившим в нем чувства и мысли, родившиеся в нем, конечно, раньше и независимо от этого чтения; важно то, что два ума сходно трактовали один и тот же предмет. Сравнивая оба произведения, как бы наложив, по методу, применяемому в планиметрии, «Песнь торжествующей любви» на «Странную историю», мы достигаем того, что на ровной поверхности тургеневского рассказа с резкой отчетливостью выступают черты, составляющие своеобразие его идеи и могущие иначе остаться незамеченными. Прочитать художественное произведение всегда трудно, ибо глубина его глубже, нежели кажется; поэтому надо пользоваться всяким средством, облегчающим задачу. На этот раз счастливый случай дает нам в руки транспарант, – а этот метод исследования так же законен, как всякий другой.

II

Обширный роман Бульвера¹⁰, философский по замыслу, развертывает сложную и довольно запутанную интригу. Нам нет надобности излагать ее целиком. Достаточно сказать, что действие происходит в небольшом английском городе, что действующих лиц, как и в рассказе Тургенева, – трое: любящая пара и третий, и что фабула сводится, коротко говоря, точно так же к колдовскому вторжению этого третьего лица в любовную связь тех двоих. Молодой врач Аллен Фенвик влюблен в прелестную, чистую, нежную девушку Лилиан; она отвечает ему взаимностью, и они объявлены женихом и невестой. В это время в городке появляется таинственный молодой человек, обаятельный, красавец, по имени Маргрев. Он долго жил на Востоке. Как и Муций, он привез оттуда странные вещи, например чудесный жезл, дающий власть над чужой волей. Привез он и странные песни. Однажды он запел в присутствии Фенвика дикую и величественную песнь на незнакомом языке. «Устремив глаза к солнцу, он запел, голосом полным и звучным, как колокол. Песнь была действительно величественна; слова образовали очень звучное сочетание, которое шло к мелодии и казалось мне в одно и то же время радостным и торжественным». Он пояснил, что это – гимн солнцу персов-огнепоклонников, на языке, отличном от современного персидского. В другой раз, сообщает Фенвик, «он начал нежно напевать одну из своих диких песен – но песню эту я никогда еще не слыхал; я не знаю отчего, от тона его голоса или самого напева, но она была так упоительно-нежна, что хотя музыка производит на меня очень мало впечатления, я совершенно растрогался». На вопрос, не песнь ли это любви, он отвечал: «Нет, песнью этой заговаривают змей». И вот, этот самый Маргрев, став приятелем Фенвика, задается целью отнять у него Лилиан, не с любовным умыслом, как в «Песне торжествующей любви», а с тем чтобы, подчинив себе ее волю, при ее помощи (так как она превосходный медиум) добыть средство, которое обеспечило бы ему бессмертие и вечную молодость. Тайно от всех он нанимает комнату с балконом в доме, стоящем насупротив дома, где живет Лилиан с матерью, и оттуда пускает в ход свои страшные чары.

Был летний вечер; Фенвик и Лилиан гуляли в уединенном, прохладном, душистом саду, прилежавшем к дому; он обвивал ее стан рукою; они говорили о будущем, о том недалеком дне, который соединит их навеки, обсуждали план своей брачной поездки.

«Покуда мы разговаривали, на безоблачном небе взошла полная луна. Мы остановились, чтобы полюбоваться ее торжественной таинственной красотой… Городской шум долетал до нас, смягчаясь в чуть слышный, усыпляющий ропот. Вдруг вблизи раздалась дикая, порывистая песнь; песнь эта была мне знакома. Я узнал голос Маргрева. Я вскочил и какое-то гневное восклицание невольно сорвалось у меня с языка.

– Тс! – пробормотала Лилиан, и я почувствовал, как она затрепетала в моем объятии. – Тс! Слушайте… Я слышала уже этот голос в прошлую ночь…

Песнь еще громче прозвучала в воздухе. Решительно невозможно описать впечатления, производимого этими звуками, носившимися в ночной тишине над засыпавшим городом. То не была искусственная песнь человека; нет, она была слишком неправильна и своенравна; то не была однозвучная песнь птицы; она скорее походила на отрывочные, разнообразные звуки эоловой арфы. Она раздражала нервы, как крик дрозда в обширных пустынях Австралии; этот крик поражал вместе и удивлением, и страхом; чудилось, что какой-нибудь демон засел в пустыне и для своей потехи передразнивал человека. Мало-помалу песнь, казалось, перешла в дикое торжество, вызывающую угрозу восторга; быть может, это был боевой клич какого-нибудь древнего, дикого племени. То были роковые звуки. Дрожь пробежала по моему телу; Лилиан закрыла глаза и тяжело дышала; тогда, после быстрого перехода в сладкий лепет, которым мать убаюкивает дитя, песнь замерла.

– Вон, вон, смотри! – пробормотала Лилиан, прижимаясь ко мне: – тот самый, которого я видела прошлую ночь во сне…

Она вперила взгляд в одну точку, поднятая рука указывала в ту же сторону. Я взглянул и увидел Маргрева. Он был облит лунным светом; казалось, что луна сосредоточила на нем все свои лучи. Место, где он стоял (балкон в верхнем этаже соседнего дома), возвышалось на значительной высоте над нашей террасой. Руки его были скрещены на груди, и он, казалось, смотрел прямо на нас».

Эти звуки точно околдовали Лилиан: в следующее мгновение она кажется Фенвику перерожденной. «Лилиан молчала; глаза ее были устремлены на землю. Я взял ее за руку, но она не ответила на мое пожатие. Сердце мое сжалось, когда она холодно освободила свою руку из моей; я остолбенел.

– Лилиан, что это значит? Вы ко мне охладели. Может ли быть, чтоб один взгляд, один звук голоса этого человека…

Я остановился; я не смел докончить фразу.

Лилиан подняла голову и взглянула на меня; я тотчас заметил перемену в ее глазах. Взгляд ее был холоден, не презрителен, но как-то неясен.

– Я вас не понимаю, – отвечала она утомленным голосом. – Уже поздно: мне пора домой.

И, не взяв моей руки, она пошла рядом со мной».

В ней как бы мгновенно померкла любовь – почти исчезло и самое воспоминание о ней.

Отныне она живет как во сне. Ее воля с каждым днем все более порабощается Маргреву. Страдание Фенвика ее не трогает: «Разве я когда-нибудь любила вас?» – спрашивает она в глубоком недоумении. Но на вопрос Фенвика, не полюбила ли она Маргрева, она категорически отвечает, что он внушает ей только страх и отвращение.

Наконец в один прекрасный день Маргрев исчезает из города, а вскоре затем ночью, опять в полнолуние, тайно выходит из дому Лилиан. Как позднее открывается, Маргрев переехал в соседний приморский городок и оттуда силою своих чар позвал Лилиан. Фенвик бросается в погоню и наводит справки о Лилиан у попутных жителей. Ее видели многие, и все говорят, что она шла как во сне. Один крестьянин рассказал, что встретил ее вечером на тропинке между полями. «Посторонясь, чтобы дать ей дорогу, он взглянул на нее и ему показалось, что она не замечала его и все время смотрела вдаль. Если бы не спокойное и доброе выражение ее лица, он счел бы ее за сумасшедшую: глаза ее глядели как-то странно пристально, точно она была в забытьи или во сне. Походка ее была очень умеренная: ни скорая, ни тихая». И когда Фенвик, добравшись до места, насильственно прервал чары Маргрева, Лилиан в ту же минуту останавливается на пути; Фенвик находит ее неподвижно стоящей под деревом; руки ее сложены на груди, лицо ярко освещено луной; он берет ее за руку, и она с бессознательной улыбкой покорно следует за ним.

Бульвер на многих страницах откровенно и подробно разъясняет философскую идею своего романа. Ему хотелось, говорит он, заглянуть за грань рационального опыта, заронить некоторый свет в те сферы человеческого духа, куда не досягает научное знание, которых самое бытие наука склонна отрицать; мы сказали бы теперь, что его роман – экскурс в область подсознательного. Свою исходную мысль Бульвер, как он сам заявляет в предисловии, заимствовал у Мэн де Бирана^22*. Именно французский философ утверждал, что в человеке борются три противоположных начала: животная чувственность, рассудок и дух. Это общее наблюдение Бульвер дополняет другим: те три начала, говорит он, редко находятся в равновесии; обыкновенно одно господствует в человеке. И бывают случаи, когда низшее начало настолько превозмогает дух, что уже всецело властвует человеком; такой человек обладает необычайным могуществом; его воля сосредоточена – и ничто не может устоять перед нею; она может передаваться даже неодушевленным предметам, а тем более она властна над всякой чужой волею. Действие такой воли на другого человека заключается в том, что она погружает дух последнего как бы в летаргический сон, когда бодрствуют только чувственное начало да покорный ему рассудок. Это состояние одержимости Бульвер называет исступлением. «В подлинном исступлении развивается особенная деятельность мозга, умственные способности, отдельные от души, словно расширяются и действуют вдаль помимо всех вещественных препятствий, подобно тому, как цветок, при изменившихся атмосферических условиях, распространяет свое благоухание. Вы не удивляйтесь этому. Ваши мысли могут странствовать далеко за горами и морями даже наяву; мысль может странствовать и в состоянии исступления, но приобретает при этом особую силу и быстроту». Иначе говоря, желание и мысль становятся при исступлении вполне реальными и могучими деятелями.

Итак, есть исступление самозарождающееся – таков Маргрев с его бездушной, страшной волею; и есть, как результат его влияния на других людей, исступление производное, какое овладело Лилиан. Ее воля всецело покорна воле Маргрева; она идет из города в город как лунатик, потому что его воля влечет ее, «как магнит притягивает сталь». Бульвер подробно изображает характер такого повиновения. Однажды в лунную ночь призрак Маргрева явился самому рассказчику, Фенвику. «Я исполнял его приказания, – пишет Фенвик, – не только безропотно, но даже без желания противиться; я не питал к нему ни страха, ни любопытства: я чувствовал совершенную невозможность противиться и бессильное равнодушие». Разум, воображение в исступленном не только бодрствуют, но и необыкновенно обострены; в таком состоянии человек знает неведомое ему и воочию видит картины будущего. «От девочки-аравитянки, никогда не слыхавшей о нем наяву, я узнал, пока она находилась в исступлении, что он в Англии, здесь в Л^*… Она сказала, что я недолго пробуду в этом городе, подробно ею описанном, прежде чем встречусь с вами; описала этот дом, ту освещенную залу с танцорами. В исступлении своем она видела, как мы тут сидим с вами вдвоем». Такие видения будущего имела и Лилиан. Но подлинно человеческое начало, дух, усыплен в одержимом, и все, что было человечного в чувстве и сознании, как бы погребено; Лилиан не помнит, что любила Фенвика. И однако в ее спящем духе эта любовь совершенно жива: каждый раз, когда ее исступление на миг рассеивается, она бросается к Фенвику в порыве страстной нежности, а смерть Маргрева уже навсегда возвращает ее жизни и любви.

III

Бульвер не верит в магию; все странные явления, описываемые им, он пытается объяснить психологически. Так объясняет он и природу отраженного исступления; здесь, говорит он, действует, может быть, простой закон, «что в воображении, подчиненном воле другого лица, должны быть какие-нибудь идеи, имеющие сродство с этим влиянием и готовые его принять». Это замечание, высказанное мимоходом, представляет ключ ко всей концепции романа.

Я должен здесь же указать, что эту самую мысль положил и Тургенев в основание своего рассказа: ночной зов Муция не есть голое насилие над Валерией; напротив, этот зов находит отклик в ее воле; она сама, помимо сознания, жаждет объятий Муция, не властна не желать их. Но в отличие от Бульвера Тургенев и Муцию не приписывает свободной активности. По его мысли, не самочинное, не сознательное желание побуждает Муция к обладанию Валерией: он, как и Валерия, – только медиум, через которого действует высшая власть, и в этом смысле оба они, как личности, равно невинны, обоих влечет друг к другу одна и та же сила, оба невольные единомышленники. Символически это указано тем, что их свидания происходят не в жилище Муция, а в беседке, расположенной на полдороге между домом и павильоном. Правда, почин каждый раз принадлежит Муцию, но конечно лишь потому, что в нем та сила действует напряженнее. Легко представить себе столкновение двух других натур, где первый зов исходил бы от женщины.

Уезжая, Муций сказал Фабию, что вернется не раньше, чем почувствует, что последнее следы любви к Валерии исчезли в нем; и в дальнейшем повествовании нет ни одного намека на то, чтобы он вернулся с вероломной мыслью склонить жену друга к измене. Напротив, при первой встрече он приветствовал Валерию, «дружески-весело, но спокойно». Тургенев прибавляет: «По всему видно было, что он сдержал слово, данное Фабию». И во весь первый день по возвращении он обращался с нею «почтительно просто, как давнишний друг». Еще невиннее, разумеется, мыслила Валерия; она даже обрадовалась возвращению Муция. Но вечер, проведенный вместе, рассказы Муция, вино и песнь любви разбудили в обоих то, что тайно гнездилось в них. В Муции чувство вспыхнуло сразу: он волевая натура; уже прощаясь на ночь, он обнаруживает вспыхнувшую страсть странным рукопожатием и настойчивым заглядыванием в глаза Валерии. А в ней страсть только затлела; она не может уснуть, ее кровь волнуется тихо и томно. Валерия – безвольная натура; вспомнить, что сказано о ней: бледная, застенчивая, почти боязливая, она редко улыбалась, ее глаза были всегда опущены, ее голос едва ли кто слышал. Вспомним, что, любимая двумя, она сама никого из них не полюбила, и выбрала Фабия только по указанию матери. Она из тех людей, в ком голос непосредственного чувства звучит неясно и медленно доходит до сознания. Ночью Муцию и Валерии одновременно снится один и тот же сон, тождественный даже в мелких подробностях, сон о том, как они соединились в любовном объятии; и Муций, проснувшись, хватает скрипку и играет ту песнь торжествующей, то есть удовлетворенной любви. Мне кажется художественной ошибкой, что Тургенев придал сну обоих одни и те же конкретные черты; напротив, они должны были грезить по-разному, потому что их опыт и способы восприятия глубоко различны; их сны, несходные в деталях, должны были совпасть только в факте объятия. Зато очень тонко изображена разность их чувствований во время сна и наутро, именно сообразно различию их натур. Валерия во сне не чувствует к Муцию никакой нежности, он скорее кажется ей отталкивающим и страшным; его объятия она испытывает как насилие; а он, рассказывая о том, как во сне появилась перед ним женщина, которую он любил когда-то, говорит дальше: «И до того она мне показалась прекрасной, что я загорелся весь прежнею любовью». И проснувшись, она дрожит и стонет от ужаса, ее лицо бледно, как у мертвеца, и печальнее мертвого лица; а Муций играет песнь любви, и наутро Валерия содрогается при виде его веселого, довольного лица. Муций понял – не только себя, но и ее; он знает, что они оба уже во власти рока; вот почему, снова предложив ей ширазского вина и услыхав ее отказ, он бормочет про себя: «Теперь уже не нужно».

Что в эту первую ночь, созревая в них, оказалось двойным сновидением, то в следующую ночь претворяется в совместное действие. Высшей волей суждено, чтобы они принадлежали друг другу. Не только Валерия, – сам Муций ужаснулся бы такого поступка; но их личная, их разумная воля должна покориться тому верховному решению, – она должна на время умолкнуть в обоих, уснуть. И вот рок, повелевающий в их крови, подымает их ночью, сонных, и сонных сводит в беседке на полпути; когда же предназначенное свершилось, Валерия, вернувшись в спальню, мгновенно засыпает свинцовым сном, а Муций в забытьи оглашает ночь песней удовлетворенной любви. Эта песнь – не человеческая мелодия: то ликует сама Природа, торжествуя победу. И стихи, которые бормочет Муций, говорят о жестокой неотвратимости Ее закона:

 
Месяц стал, как круглый щит…
Как змея, река блестит…
Друг проснулся, недруг спит —
Ястреб курочку когтит…
Помогай!
 

В третью ночь готовится то же. «Луна опять взошла на безоблачное небо; и вместе с ее лучами, сквозь полупрозрачные стекла окон, со стороны павильона – или это почудилось Фабию? – стало вливаться дуновение, подобное легкой, пахучей струе… вот слышится назойливое, страстное шептание… и в тот же миг он заметил, что Валерия начинает слабо шевелиться. Он встрепенулся, смотрит: она приподнимается, опускает сперва одну ногу, потом другую с постели – и, как лунатик, безжизненно устремив прямо перед собою потускневшие глаза, протянув вперед руки, направляется к двери сада!» А навстречу ей, «по дороге, ярко залитой блеском месячных лучей, идет, тоже как лунатик, тоже протянув вперед и безжизненно раскрыв глаза – идет Муций». Это второе свидание не состоялось: Фабий убил Муция. Последний только один раз, во вторую ночь, обладал Валерией.

До возвращения Муция Фабий и Валерия были женаты пять лет – и детей у них не было. Муций вернулся «в один прекрасный летний вечер» и прожил у них три дня; а месяца четыре спустя «в один прекрасный осенний день»… «Валерия сидела перед органом, и пальцы ее бродили по клавишам… Внезапно, помимо ее воли, под ее руками зазвучала та песнь торжествующей любви, которую некогда играл Муций – и в тот же миг, в первый раз после ее брака, она почувствовала внутри себя трепет новой, зарождающейся жизни… Валерия вздрогнула, и остановилась… „Что это значило? Неужели же…”»

То был ребенок Муция, зачатый ею в ту единственную ночь; предназначенное свершилось. Но какая боль для человека чувствовать себя безвольным орудием стихии!

IV

Может быть, независимо от Бульвера, но в полном согласии с ним, Тургенев на всем протяжении рассказа проводит идею душевного раздвоения. Подобно Лилиан, Валерия все эти дни живет двойной жизнью: в ее человеческом духе (по терминологии Бульвера) неисторжимо утверждена любовь к Фабию; животное же начало в ней эмансипировалось от духа и влечет ее к Муцию. В этой низшей воле непосредственно циркулирует мировая воля, она безлична, и повинуясь ей, я – никто; личность же во мне, неповторимая и цельная, мое подлинное «я» есть дух, то есть моя сознательная воля. Оттого подчинение той, животной воле в себе человек воспринимает как измену самому себе, а эту измену – как преступление. Так нравственное сознание рождается в человеке из эгоистического страха утратить свою отдельность, смешаться с космосом.

По ночам неодолимая сила нудит Валерию изменять мужу, – и ты попробуй тогда удержать ее! она убьет тебя, или помеха ее убьет. Когда Фабий, с целью удержать ее, припер снаружи дверь спальни, Валерия изнутри «налегает на дверь… еще и еще… потом раздались трепетные стенания». Это стонет в ней кровь под невыносимым давлением мировой воли. И кровь не совсем слепа: в ее распоряжении тот низший разум, какой есть и у животных: дверь заперта – Валерия находит окно, распахивает его, и Фабий, обернувшись, видит, как она уже занесла ногу через окно, «руки ее как будто ищут Муция… она вся тянется к нему».

Но одержимость длится лишь нужный срок, а затем жестокая власть снова отпускает Валерию на волю, до следующего призыва. И тут Валерия, вернувшись к себе, испытывает ужас и стыд, и жмется к мужу, ища у него защиты. Она глубоко страдает, – ей кажется: от своей измены мужу, на самом же деле – от ее измены самой себе. Она преступна, и невиновна: кто-то дьявольски издевается над нею. Тургенев не устоял против искушения выразить свою мысль грубоватой аллегорией. В один из этих дней Фабий нашел Валерию в отдельной части сада. «С опущенной на грудь головою, со скрещенными на коленях руками, она сидела на скамье – а за ней, выделяясь из темной зелени кипариса, мраморный сатир, с искаженным злорадной усмешкой лицом, прикладывал к свирели свои заостренные губы». Так, по Шопенгауэру, Тургенев понимал любовь. Но ему не было надобности читать Шопенгауэра: еще сорок лет назад, в первом своем печатном произведении – поэме «Параша», он совершенно так же изобразил любовь, и даже нарисовал этот самый образ Природы, злорадно смеющейся над мнимым самоопределением личности.

Проповедовать – не дело художника, но в самом созерцании уже заключено истолкование. «Песнь торжествующей любви» раскрывает антиномию человеческого духа. Две силы борются за власть над волею человека: действующая в нем стихия и личное нравственное сознание. Вопрос факта Тургенев решает положительно и открыто: весь рассказ говорит о том, что стихия неизбежно берет верх, личное начало обречено на поражение. Но ведь и самый этот жестокий закон, раз представ сознанию, подлежит его оценке, подобно тому как преступник в ночь перед казнью не успокаивается же на мысли, что казнь неотвратима, а ищет мучительно – либо примириться с фактом, либо осудить его в своем духе, как мировое преступление, совершаемое над ним. Этот второй вопрос – об оценке закона – лежит вне сферы искусства, и потому Тургенев разумеется не ставит и не решает его открыто. Но так же, как Толстой в «Анне Карениной», он и поставил, и решил вопрос нравственной оценки – эпиграфом, подобным краткой надписи на фронтоне античного храма.

Я не знаю, замечают ли читающие «Песнь торжествующей любви» немецкий стих из Шиллера, который следует за заглавием рассказа: Wage du zu irren und zu träumen[21]21
  Дерзай заблуждаться и грезить (нем.).


[Закрыть] ^23*. Этой одной строкой Тургенев высказал свой взгляд; зато она не оставляет ничего желать в смысле ясности.

Вопрос стоит так: из двух воль, борющихся во мне, одна – именно моя личная, разумная воля – сообразно своей природе диктует свои повеления внятно и доказательно; другая, стихийная, волнует кровь, строит воздушные замки обольстительных грез, обрушивающиеся мгновенно, и населяет сон греховными сновидениями. То законодательство убеждает, это лишь требует и неволит; и в каждом отдельном случае я должен выбирать, кому следовать. Пусть я даже убежден a priori, что стихия всегда побеждает, что следовательно я и в этом случае хотя или нехотя исполню ее приговор, – я все-таки буду взвешивать и колебаться, притом непременно в сторону разумной воли, как правильной и должной. Фатализм нисколько не избавляет от выбора, во-первых, потому, что фатализм безличен, а человек более всего дорожит своей обособленностью в мире и оттого в каждом конкретном случае стремится, даже наперекор возможности, утвердить свою личную, разумную волю, которую постигает как закон своего беспримерного «я»; во-вторых, борьба неизбежна и потому, что слабейший голос ясен, а сильнейший нечленоразделен. Животное безвольно повинуется внушениям своего инстинкта, но ни один фаталист не поступает так, и не мог бы, даже если бы хотел, потому что высшие инстинкты диктуют смутно, только грезами и снами. Итак, пусть выбор и предрешен в пользу стихии, – разум не может отказаться от активности. И я спрашиваю себя: куда же мне направить энергию моей разумной воли? Должен ли я презирать в себе эти грезы и сны, как греховный соблазн, и силиться устоять на пути долга или, напротив, я должен признать в своих грезах неотвратимое веление матери-природы?

Эпиграфом из Шиллера Тургенев недвусмысленно отвечает на этот вопрос: познай раз навсегда, что путь, указуемый разумом, ложен; правда – только в грезах и снах. Им доверься; они смутны? так дай им крепнуть, дай им волю в себе: «дерзай грезить и заблуждаться». Невольный грех Валерии был космически нужен; он оправдан пред высшим судом, который не знает добра и зла. А ее субъективное страдание – что в нем? Она страдала потому, что не смела довериться своим грезам, признала их наваждением, и верховному судье пришлось насильно вести ее на верный путь. Да ему и нет дела до личных страданий и до личности вообще. Валерия все твердит, содрогаясь: «Какие страшные сны я вижу!» Тургенев учит другому: «Wage zu träumen»!

Таков смысл вышесказанного эпиграфа, и так много слов понадобилось мне для того, чтобы объяснить один коротенький стих. Но многое сказать одной строкою способен лишь тот, кто умеет выстроить храм, чтобы написать эту строчку на его фронтоне.