Текст книги "Избранное. Исторические записки"

«Да, ваша работа есть общее дело нас всех».

В приобщеньи моих устремлений к своим он меня подбодрял. Революция!

Май; везде – митинги; рой ожиданий и рой опасений. Покойный в те дни не боялся огня; он, как старый гераклитианец, стоял с революцией; уж надоевшею болтовнею в гостиных зловеще стояла тень Ленина; и раздавались слова:

«Революция катится в бездну…»

«Россия – погибла…»

«Спасайте свободу».

Писали в одной либеральной газете (не помню в какой), что «по слухам, московский писатель и критик М.О. Гершензон добровольно примкнул к коммунистам». В то время такие слова означали донос. На него доносили за то, что он верил в Россию и видел размах революции, что он готов был воскликнуть:

«Долой, долой бойню!»

В сердечном порыве сказалася мудрость, а в мудрости каркавших «воронов от философии» было ли что, кроме злости?

Таков был он: мудрый, с сердечною мыслью, враг мертвых, умеющий жарко любить красноречие жизненных фактов, умеющий факт опрозрачнить – до буквы, до символа, чтобы из фактов, как символов, складывать слово; из слова же – фразу. Вся деятельность этого мудреца заключалася в ласковом согревании стылых и ставших логических форм, в расплавлении методов знания ритмами; верный поклонник огня Гераклита, он был и ритмист, и орфист; и когда обращался к музейным остаткам, то камни гласили под пристальным взглядом его.

В этом смысле с Бердяевым в мировоззрительной оппозиции был он; и да: у Бердяева исповедь – каменна; исповедь же Гершензона – не исповедь вовсе, а опыт плавления камней культуры в огонь.

С тем огнем он и вышел из старой России; шел к новой России, чтоб в ней оказаться нужнейшею смычкой с культурой веков, о чем правильно так говорил пролетарский поэт в ту минуту, когда без различия идеологий сомкнулись над прахом М.О., чтоб нести его дело не в смерть, но в бессмертие новой, не ставшей еще, но уже становящейся, нашей, России, которая сотворит ему вечную память.

Москва, 25 февраля 1925 г.

Печатается по изданию: Андрей Белый. М.О. Гершензон // Россия. 1925. № 5 (14). С. 243–258.

Евгения Казимировна Герцык
[Воспоминания о М.О. Гершензоне]

Когда идешь по Арбату и ближними переулочками, чуть не каждый дом – памятная стела. Вот в этом угловом прошло детство Белого, и описан он в «Котике Летаеве». И в нем же лет сорок бессменно квартира наших тетушек, и много молодого изжито там нами. Через два дома – тот, в котором Пушкин жил с Натальей Гончаровой в первый год женитьбы. А повернешь за угол в «Николу-Плотника» – подъезд: здесь уж на моей памяти была квартира Белого, здесь первая встреча его с Блоком, так волнующе описанная им. Еще через несколько домов, во дворе – нелепой декадентской архитектуры особняк. Те все дома – надмогильные плиты, а этот еще живой: в той же квартире, где жил Гершензон, и сейчас живет его дочь, искусствовед, черными кудряшками и горячим взглядом так напоминающая отца, и в маленьких комнатках как будто еще не совсем остыло жаркое биение пульса.

Дом принадлежал пожилой женщине – Орловой, внучке генерала Орлова, женатого на Раевской, приятеля Пушкина. Через нее потоком выцветших писем, семейных преданий, альбомных зарисовок дошли до Гершензона драгоценные осколки нашего прошлого, нашей русской славы. Может быть, этим определился его творческий путь – его первые книги «Грибоедовская Москва» и другие. А может быть он потому и поселился у Орловой, что уже ранее пошел этим путем и на нем встретился с нею – не знаю.

Музейные вкусы – не редкость. Собирать, хранить автографы, бисерные закладки, за которыми угадывать тонкие пальцы женщин 30-х годов, невест, сестер… Но Гершензон ненавидит музей, ненавидит вещи, как вещи – ему кажется, что они только засоряют, остужают жизнь. Жизнь – вот что всегда в центре его страстного внимания – в далеком ли прошлом, или явлении сегодняшнего дня. Он нетерпелив и никогда не в рабстве у документов. Потому и попадает порой впросак как литературовед-исследователь: вот вышла книга его этюдов о Пушкине, и уж на другой день он рыскает по книжным лавкам и, волнуясь, вырезывает из свежего тома маленькую статейку, которую критика изобличила в грубой фактической ошибке¹. А как много в этой книге пронзающего о мудрости Пушкина – первый он сказал, что Пушкин мудр – в те годы догадки об этом еще не было.

В нашумевшем сборнике «Вехи» он напечатал статью, смутившую даже правых участников сборника: Гершензон, демократ по самой ткани своей души, высказывал мысли, которые можно было истолковать чуть не черносотенно. Толкнула его на эту злосчастную статью та же ненависть ко всякой принципиальности, в данном случае – принципиальности левых партий, душащей живую жизнь.

Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа, впервые напечатанных в 16 году. Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа, а ради участия в нем Пушкина) буквально терзал его, и недели он ходил как больной². Так оплакивают падение друга, брата… Все давнее в его маленьких комнатках становилось сегодняшним, живее живого.

Не знаю, казалось ли мне это, или вправду нигде так жарко не натоплено, нигде так не уютно, как в гершензоновской столовой, где мы сидим вечером за чаем. У самовара Мария Борисовна, приветливая, с умным, всегда заинтересованным взглядом. Она сестра пианиста Гольденвейзера, завсегдатая Ясной Поляны. Забегают проститься перед сном мальчик и девочка, оба курчавые, черноглазые.

Перед Михаилом Осиповичем ящик с табаком, и вид этих пальцев, набивающих гильзы, неразрывно связан в памяти с его горячей, от волнения запинающейся, шепелявящей речью. С чего он начнет сегодня? Принесет с письменного стола архивную выписку, в его толковании по-новому освещающую что-нибудь давно известное? Нет. Утром был у него Ходасевич. Михаил Осипович в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедливо анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта. Если тут же за столом Бердяев или Шестов, привыкшие к скорым обобщениям, они заскучают и в нетерпении завертят ложечкой в чайном стакане. Но если прислушаешься терпеливо к спотыкающейся капризными загогулинками мысли Гершензона – так и посыпятся на тебя драгоценные крупинки наблюдений над живой душой. Гершензон капризен. Он всегда в увлечении кем-нибудь, чем-нибудь или в сварливом отвращении к кому-нибудь – хотя бы из вчерашних друзей, которые завтра снова будут его друзьями. Есть маленькая книжечка «Переписка из двух углов», которая во всей свежести доносит до читателя дух и звучание тогдашних бесед. Составилась она из подлинных писем Гершензона и Вяч. Иванова, когда их, изголодавшихся, в 19-м году приютил подмосковный дом отдыха: помещались они в одной комнате вместе с другими отдыхающими и – неугомонные разговорщики – чтобы не мешать соседям, не говорили, а писали, каждый сидя на своей койке.

Помнится, не всегда беседы тех лет были мирные, бывали и острые стычки, вспышки враждебности. К концу 16-го года резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу. «Ну, где Вам в Ваших переулках, закоулках преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!» – ворчливо замечает Вяч. Иванов. «А Вы думаете, душа народа обитает на бульварах?» – сейчас же отпарирует Бердяев. И тут мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты – Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее Шестов, Бердяев, Гершензон – в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода…

Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал «Бульвары и Переулки». Особенно усердно принялись писать жены – не лишенные дарования и остроумия Лидия Бердяева и Мария Борисовна Гершензон: шуточные характеристики друзей-недругов, пародии. Собрались через неделю читать написанное у нас – наша квартира символически объединяла переулок и бульвар: вход с переулка, а от Новинского бульвара отделял всего только огороженный двор, и окна наши глядели туда… Может быть у кого-нибудь и сохранились листки этого, кажется, единственного номера «Бульваров и Переулков».

Но что же объединяло таких несхожих мыслителей, как Вяч. Иванов и Гершензон, Шестов и Бердяев? Это не группа идейных союзников, как были в прошлом, например, кружки славянофилов и западников. И всё же связывала их не причуда личного вкуса, а что-то более глубокое. Не то ли, что в каждом из них таилась взрывчатая сила, направленная против умственных предрассудков и ценностей старого мира, против иллюзий гуманизма и либерализма; но вместе с тем и против декадентской мишуры, многим тогда казавшейся последним словом? Конечно, это было не анархическое бунтарство, – у каждого свое видение будущего, стройное, строгое, определяющее весь его творческий путь. Что́ в том, что когда свершился грандиозный поворот в жизни страны, судьба всех их трагически не совпала с исторической судьбой родины? Люди дерзкой, самобытной мысли и отстают от века, и опережают его, но редко идут с ним в ногу. Вспомним Толстого и Достоевского. Им, этим одиноким – бремя последнего отъединения. Соотечественники их – запечатанные непонятные, молчащие книги. Но в свое время – может быть, очень нескорое – печати снимутся, молчальники заговорят.

Комментарии

Печатается по: НИОР РГБ. Ф. 746. К. 45. Ед. хр. 83.

Написано синими чернилами на четырех листах из тетради в линейку.

¹  Речь идет об этюде М.О. Гершензона «Скрижаль Пушкина», открывавшем его книгу «Мудрость Пушкина» и вышедшем в свет против воли автора (в частности, в собрании Российской государственной библиотеки хранится экземпляр с уцелевшей «Скрижалью»). В этом этюде Гершензон приписал А.С. Пушкину текст, в действительности принадлежавший В.А. Жуковскому. По поводу ошибки Гершензона появились статьи П.Е. Щёголева (Книга и революция. 1920. Кн. 2. С. 57–60), Н.О. Лернера (Там же. Кн. 1. С. 81) и др. Узнав о своей ошибке, Гершензон разослал друзьям и коллегам, получившим от него книгу, письма, в которых просил их вырезать из книги лист со «Скрижалью».

² Публикация этого дневника произвела тяжелое впечатление и на других пушкинистов; из письма М.А. Цявловского к М.О. Гершензону от 1915 г.: «Вчера взял у М.Н. Сперанского дневник Вульфа. Сегодня весь день нахожусь под впечатлением прочитанного – это Бог, или вернее, чёрт знает что такое. Я не знаю, как писать об этом фрукте (Вульфе) – он почти сплошь нецензурен. Он запачкал в моих глазах Пушкина, и я сегодня весь день мою Пушкина, но, увы, кажется, отмыть нельзя» (НИОР РГБ. Ф. 746. К. 43. Ед. хр. 17. Л. 3).

Б.К. Зайцев
М.О. Гершензон

Если идти по Арбату от площади, то будут разные переулки: Годеинский, Староконюшенный, Николои Спасопесковский, Никольский. В тринадцатом номере последнего обитает гражданин Гершензон.

Морозный день, тихий, дымный, с палевым небом и седым инеем. Калитка запушена снегом. Через двор мимо особняка тропка, подъем во второй этаж и начало жития Гершензонова. Конец еще этажом выше, там две рабочие комнаты хозяина.

Гершензон маленький, черноволосый, очкастый, путано-нервный, несколько похожий на черного жука. Говорит невнятно. Он почти наш сосед. Иной раз встречаемся мы на Арбате, в молочной, в аптеке, или на Смоленском.

Сейчас, мягко пошлепывая валенками, ведет он наверх. Гость, разумеется, тоже в валенках. Но приятно удивлен тем, что в комнатах тепло. Можно снять пальто, сесть за деревянный, простой стол арбатского отшельника, слушать сбивчивую речь, глядеть, как худые пальцы набивают бесконечные папиросы. В комнате очень светло! Белые крыши, черные ветви дерев, золотой московский купол – по стенам книги, откуда этот маг, еврей, вросший в русскую старину, извлекает свою «Грибоедовскую Москву», «Декабриста Кривцова». Лучший Гершензон, какого знал я, находился в этой тихой и уединенной комнате. Лучше и глубже, своеобразнее всего он говорил здесь, с глазу на глаз, в вольности, никем не подгоняемый, не мучимый застенчивостью, некрасотой и гордостью. Вообще он был склонен к преувеличениям, извивался, мучительная ущемленность была в нем. Вот кому не хватало здоровья! Свет, солнце, Эллада, – полярное Гершензону. Он перевел «Исповедь» Петрарки и отлично написал о душевных раздираниях этого первого в Средневековье человека Нового времени, о его самогрызении, тоске.

Но, разумеется, Гершензону приятно было и отдохнуть. Он отдыхал на александровском времени. И в мирном разговоре, под крик галок московских, тоже отдыхал.

Я заходил к нему однажды по личному делу, и он помог мне. А потом – по «союзному»: Союз писателей посылал нас с ним к Каменеву «за хлебом». Так что в этой точке силуэт Гершензона пересекается в памяти моей со «Львом Борисовичем». Есть такой рассказ у Чехова: «Толстый и тонкий»…

О Каменеве надо начать издали. В юношеские еще годы занес меня однажды случай на окраину Москвы, в провинциальный домик тихого человека, г. X. Там было собрание молодежи, несмотря на безобидность хозяина, напоминавшее главы известного романа Достоевского или картину Ярошенки. Особенно ораторствовал молодой человек – самоуверенный, неглупый, с хорошей гривой. Звали его Каменевым.

Прошло много лет. В революцию имя Каменева попадалось часто, но ни с чем для меня не связывалось: «тот» был просто юноша, «этот» – председатель Московского совета, «хозяин» Москвы. Что между ними общего?

Однажды вышел случай, что из нашего Союза арестовали двоих членов. Правление послало меня к Каменеву хлопотать. Он считался «либеральным сановником» и даже закрыл на третьем номере «Вестник Чека» за открытый призыв к пыткам на допросах.

Чтобы получить пропуск, пришлось зайти в боковой подъезд бывшего генерал-губернаторского дома на Тверской, с Чернышевского переулка. Некогда чиновник с длинным щелкающим ногтем на мизинце выдавал нам здесь заграничные паспорта.

Теперь, спускаясь по лестнице с бумажкою, я увидел бабу. Она стояла на коленях перед высоким «типом» в сером полушубке, барашковой шапке, высоких сапогах.

– Голубчик ты мой, да отпусти ты моего-то…

– Убирайся, некогда мне пустяками заниматься. Баба приникла к его ногам.

– Да ведь сколько времени сидит, миленький мой, за что сидит-то…

…У главного подъезда – солдат с винтовкой. Берут пропуск. Лестница, знакомые залы и зеркальные окна. Здесь мы заседали при Временном правительстве, опираясь на наши шашки – Совет офицерских депутатов. Теперь стучали на машинках барышни. Какие-то дамы, торговцы, приезжие из провинции «товарищи» ждали приема. Пришлось и мне подождать. Потом провели в большой, светлый кабинет. Спиной к окнам за столом сидел бывший молодой человек Марьиной Рощи, сильно пополневший, в пенсне, довольно кудлатый, более похожий сейчас на благополучного московского адвоката. Он курил. Увидев меня, привстал, любезно поздоровался. Сквозь зеркальные стекла слегка синела каланча части, виднелась зимняя улица. Странный и горестный покой давала эта зеркальность, как бы в Енисейских полях медленно двигались люди, извозчики, детишки волокли санки. В левом окне так же призрачно и элегически выступали ветви тополя, телефонные проволоки в снегу, нахохленная галка…

Мы вспомнили нашу встречу. Каменев держался приветливо-небрежно, покровительственно, но вполне прилично.

– Как их фамилии? – спросил он об арестованных.

Я назвал. Он стал водить пальцем по каким-то спискам.

– А за что?

– Насколько знаю, ни за что.

– Посмотрим, посмотрим…

Раздался звонок по телефону. Грузно, несколько устало сидя, поджимая под себя ноги, Каменев взял трубку – видимо лениво.

– А? Феликс? Да, да, буду. Насчет чего? Нет, приговор не приводить в исполнение. Буду, непременно.

Положив трубку, обратился ко мне.

– Если действительно не виноваты, то отпустим.

Мне повезло, Арсеньева и Ильина удалось на этот раз выудить.

Что могло нравиться Гершензону в советском строе? Быть может, то, что вот ему, нервно-путаному, слабому, но с глубокой душой, «тип» в полушубке даст по затылку? Что свирепая, зверская лапа сразу сомнет и повалит все хитросплетенье его умствований? Но легко ли ему было бы видеть этого типа у себя в Никольском, в светлой рабочей комнате, и в другой, через коридорчик, где у него тоже стояли книги. Гершензон не раз плакался на перегруженность культурой. В нем была древняя усталость. Всё хотелось приникнуть к чему-то сильному и свежему. Истинно свежего и истинно здорового он так и не узнал, всё лишь мечтал о нем в подполье. И, стремясь к такому, готов был принять даже большевицкую «силушку» – лишь за то, что она первобытно-дика, первобытно-яростна, не источена жучком культуры.

После случая с Ильиным и Арсеньевым я приобрел репутацию «спеца» по Каменеву. Считалось, что я могу брать его без промаху. Так что в мелких писательских бедах направляли к нему меня.

Одна беда надвигалась на нас внушительно: голод. Гершензон разузнал, что у Московского совета есть двести пудов муки, с неба свалившихся. В его извилистом мозгу вдруг возникла практическая мысль: съесть эту муку, то есть не в одиночку, а пусть русская литература ее съест. Наше Правление одобрило ее. И вот я снова в Никольском переулке, снова папиросы, валенки, пальто с барашковым воротником, несвязная речь, несвязный ход гершензоновских ног по зимним улицам Москвы…

Без радости вспоминаю эти малые дела тогдашней жизни, более как летописец. Что веселого было в восторженном волнении Гершензона, в его странном благоговении перед властью? В том, что мы, русские писатели, должны были ждать в приемной, подгоняемые голодом? В том, что Гершензон патетически курил, что Каменев принял нас с знакомой «благодушною» небрежностью, учтиво и покровительственно? Заикаясь и путаясь, Гершензон говорил вместо «здравствуйте» – «датуте», весь он был парадокс, противоречие, всегда склонное к самобичеванию, всегда готовое запылать восторгом или смертельно обидеться. Рядом с ним Каменев казался ярким обликом буржуазности, самодовольства и упитанности – и торжествующего и «культурного» мещанина.

Да, на каких-то мельницах Московского совета, правда, залежалось двести пудов, и мы по-своему даже должны быть благодарны Каменеву: мука попала голодающим писателям. Но… «ходить в Орду» невесело.

И далее картина: Смоленский бульвар, какой-то склад или лабаз. Морозный день. Бердяев, Айхенвальд, я, Вяч. Иванов, Чулков, Гершензон, Жилкин и другие – с салазочками, на них пустые мешки. Кто с женами, кто с детьми. Кого заменяют домашние. В лабазе наш представитель, И.А. Матусевич, белый от муки, как мельник, самоотверженно распределяет «пайки» (пуд, полтора). Назад везем мы их на санках, тоже овеянные питательною сединой, по раскатам и ухабам бульвара – кто на Плющиху, кто к Сивцеву Вражку, кто в Чернышевский. Ну что ж, теперь две-три недели смело провертимся.

В эти тяжелые годы многое претерпел Михаил Осипович Гершензон. Много салазок волок собственным горбом, по многим горьким чужим лестницам подымался, много колол на морозе дров, чистил снег, даже голодал достаточно. Он упорно благородно боролся за свою семью, как многие в то время. Семью любил, кажется, безмерно. Знал великие скорби болезни детей, их тяжелой жизни и переутомленья. Стоически голодал, вместе со своею супругой, отдавая лучшее детям, за тяготы этих лет заплатил ранней смертью.

Как всякий «истинный», не сделал карьеры при большевиках. Как Сологуб, писал довольно много, для себя, но сдался раньше его. Гершензон умер в 1925 году.

…Гершензоновой могиле кланяюсь.

Печатается по изданию: Зайцев Б.К. М.О. Гершензон // Зайцев Б. Москва. Париж, 1939.

В.Ю. Проскурина
М.О. Гершензон – историк культуры

Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) – один из замечательных представителей русской культуры XX века. Историк по образованию, философ по творческим импульсам и писатель по складу мышления, он воссоздал в своих работах неувядаемые «образы прошлого» – галерею исторических типов, представивших «картину эпохи в смене личных переживаний». Человек художнической, артистической организации, он умел вдохнуть жизнь в хладные страницы собранных им документов. В исторических и философских работах М. Гершензон «совершал свои волшебства, опрыскивая мертвые музейные данные, им собираемые, живой водою…»¹ От «Истории молодой России» до «Мудрости Пушкина» протянулась непрерывная цепь исследований русской духовной жизни, представленной «в лицах», в их интеллектуальных или религиозных кризисах и возрождениях, в их утратах и обретениях.

М. Гершензон писал о судьбах русской интеллигенции, будучи сам духовно связанным с ней: как врач-экспериментатор, он исследовал ее моральные болезни, прививая их себе. Он болел и ее мечтой о правильном устроении каждого индивидуального духа, и вечным «расколом» между рациональным и чувственно-природным во внутреннем «ядре» человека, между мыслью и верой…

Его творческий путь совпал с эпохой философского ренессанса в России, и здесь он сумел сказать свое слово. Его исследования по русской литературе оказались философски осмысленными, а сама философия – литературно препарированной, пропущенной сквозь призму «философий» любимых писателей – Чаадаева, Киреевского, Толстого.

Путь М. Гершензона к современному читателю оказался долгим – длиною в 60 лет: последние издания писателя не перешагнули рубеж 20-х годов. После столь долгого перерыва творчество М. Гершензона наконец возвращается к нам.

* * *

«Я родился и рос во тьме», – писал М. Гершензон, вспоминая свое детство². «Тьма» осмыслялась им как некий символ его жизни. Символика начиналась уже в детстве. «Тьмой» был «темный» быт кишинёвского мещанского дома. Жизнь протекала тускло, хотя и взрывалась порою порывами из «тьмы» к «свету»: отец писателя, Иосиф Львович, переменив за свою жизнь несколько профессий, однажды ночью, тайком, отправился на поиски счастья в Америку. Однако все его предприятия прогорели, и по дороге обратно, в Россию, он умер в полной нищете. Младшему сыну в семье, Михаилу Осиповичу, была уготована более благополучная судьба. Воспитывался он сурово: в пять лет был отдан в хедер – еврейскую школу, «где царствовал жестокий, средневековый режим», как рассказывает дочь М. Гершензона, Н.М. Гершензон-Чегодаева. Затем – гимназия и золотая медаль после ее окончания. «Отец счел нужным после окончания гимназии дать обоим сыновьям „свободные профессии“, с тем чтобы они имели возможность работать в России, не меняя своей веры. Обоих послали за границу: старшего – в Вену на медицинский факультет, младшего – в Берлин в Политехникум учиться на инженера»³. Два года в Германии не пропали даром: будущий инженер слушает лекции по истории и философии. «Не задуманные» в детстве литература, искусство властно вторгаются в его жизнь. Позднее М. Гершензон вспоминал: «Мне было дано какое-то непререкаемое чутье, инстинкт мула, который уверенно вел меня помимо моего сознания… Теперь, озирая свою жизнь, я каждый раз полон удивления: какая последовательность в ней – и какая чудесная предопределенность от первых лет»⁴.

Весной 1889 года неудавшийся студент Политехникума возвращается в Кишинёв. Жизнь его наполнена ожиданием – уже послано прошение в столицу, и нужно во что бы то ни стало добиться разрешения учиться в одном из русских университетов (в те годы для еврея это было весьма сложно). Осенью хлопоты увенчались успехом: М. Гершензон был зачислен на историческое отделение историко-филологического факультета Московского университета. «Однако, – как вспоминал В. Ходасевич, – эта удача обернулась для Гершензона бедой: отец, вообще недовольный упрямством Мих. Осип., никак не поверил в „чудо“ и решил, что М.О. уже крестился. Кончилось дело если не родительским проклятием, то во всяком случае – полным отказом в деньгах»⁵. Отсутствовали деньги и на дорогу, и на необходимую форму. Добрые люди «дали Гершензону старый студенческий сюртук, который сидел мешком, и даже шпагу, и даже… за неимением форменного пальто, ему дали николаевскую шинель! Николаевскую шинель, светло-серую, с бобровым воротником и с пелериной…»⁶ Вот так и началась его ученая карьера и его бедность.

Студенческая жизнь М. Гершензона протекала по канонам разночинского быта XIX столетия: хроническое безденежье, упорный, изнурительный труд, грошовые уроки, деньги от которых идут на составление собственной библиотеки и на единственное развлечение – посещение театров. Книжник, аскет, он не знает меры в ученых штудиях: списки прочитанных им книг, регулярно упоминаемых в письмах к брату и к матери, поражают воображение. В университете Гершензон – блестящий студент, он занимается в семинаре профессора всеобщей истории П.Г. Виноградова (и одно время работает в качестве его личного секретаря), слушает лекции В.И. Герье, В.О. Ключевского… Он берется за трудные и малоизученные темы – пишет работу «Афинская Полития Аристотеля и жизнеописание Плутарха». Здесь он не только нашел источник «Политий» Аристотеля, но и восстановил философию истории этого источника – учения древнегреческого философа Эфора, чье наследие сохранилось лишь во фрагментах. Уже в этой первой, студенческой, работе проявились особенности Гершензона-исследователя: тяга к документу, к первоисточнику и его философский комментарий. Эта работа, как и вторая – «Аристотель и Эфор», – удостоилась премий, медалей и даже публикации.

Весной 1894 года Гершензон окончил Московский университет. Однако несмотря на репутацию блестящего молодого ученого, его, как еврея, не оставили там для дальнейшей работы. Впереди лежал нелегкий путь профессионального литератора, обозначавший поначалу бесконечную чреду переводов и рецензий на заказ. Гершензон сотрудничает в «Настольном энциклопедическом словаре» Граната (еще с 1893 года), в журнале «Русская мысль», где рецензирует книги по древней и новой истории.

90-е годы для Гершензона – время самоопределения. Поначалу он осознает себя историком-классиком, он учится писать «характеристики» древних мыслителей, пытаясь в жизнеописаниях передать характер эпохи. Интерес к личностям, «творящим историю», возник под сильным влиянием книги, сыгравшей в судьбе Гершензона немалую роль. В письме к брату от 28 февраля 1892 года есть такие исповедальные строки: «Я думаю, что единственная необходимая строка во главе моего письма была бы та, которая заключала бы в себе название книги, которую я отодвинул от себя для того, чтобы писать письмо. В таком случае вместо слов: „Москва. 28 февр. 1892. Пятница. 9 часов вечера“ – я должен написать: „Карлейль. Герои“… В особенности же я должен это сделать сегодня, когда пишу под впечатлением лучшей книги, которая мне была нужна теперь и которая будет моим Евангелием, моей доброй вестью. Каждая книга на каждого из нас влияет тем сильнее, чем больше опорных точек она находит в запасе наших собственных мыслей»⁷. В книге английского историка и философа Т. Карлейля «Герои, почитание героев и героическое в истории» молодого Гершензона поразило учение о личности. Среди его «героев», «руководителей человечества», оказались пророки и священники, поэты, литераторы (Магомет, Шекспир, Данте, Руссо, Джонсон, Нокс, Бёрнс), то есть прежде всего «герои духа». Судьбы истории, таким образом, ставились в зависимость от Слова. Литература «правила» государствами и народами в романтической историософии Карлейля. Для русского читателя первенствующая роль духа, религии и поэзии была особенно привлекательна. История, понятая как история духовных биографий отдельных личностей, приобретала для Гершензона особый смысл. Теперь нужно было отыскать своих «героев».

Постепенно древняя и новая зарубежная истории отступают на второй план, а на первый, оттесняя все остальное, выходят отечественные мученики идеи – прорисовывается русская тема. Надо сказать, она возникла не без внешнего толчка. В 1894 году, принимая участие в «Комиссии по организации домашнего чтения», Гершензон познакомился с ее основательницей – Е.Н. Орловой, внучкой политического мыслителя, декабриста М.Ф. Орлова. Дружба с ней окажется очень важной для ученого и продлится всю жизнь. Через посредничество Е.Н. Орловой Гершензон получит возможность ознакомиться со многими архивами – фундаментом его будущих книг.

В феврале 1900 года произойдет еще одна важная встреча – с Н.А. Огарёвой-Тучковой, дочерью декабриста А.А. Тучкова, второй женой Н.П. Огарёва и гражданской женой А.И. Герцена. Описывая поездку в Саранск и Акшено – имение Тучковой, – Гершензон не может удержаться от восторга: «Увожу несколько сот писем 40-х и 50-х годов – одного Огарёва фунта два, затем Грановского, Герцена, Некрасова, Кавелина, Чаадаева, Варнгагена фон Энзе и пр. – все из Акшена, где провел двое суток, разбирая тысячи писем»⁸.

Одна за другой появляются с 1900 года работы Гершензона, основанные на полученных материалах: это статьи «А.А. Тучков и его дневник 1818 года», «Из переписки Чаадаева 1845 г.», «Русские писатели в их переписке. Герцен и Огарёв» и другие.

Гершензон ясно осознавал необходимость выделения той области культуры, которую он изучал, в особый предмет. История литературы, по его мнению, взяла на себя слишком много функций, в результате чего произошло «позитивистское» смешение истории общественной, духовной жизни и собственно литературы. Позднее он разовьет свою концепцию в послесловии к переводу книги Г. Лансона «Метод в истории литературы» (1911). Там он будет говорить о необходимости разделить историю литературы (эволюцию литературных форм) и историю духовной жизни (умонастроения эпохи). А в предисловии к первой своей монографии – «История молодой России» (1908) Гершензон провозгласил: «Едва ли найдется еще другой род литературы, который стоял бы у нас на таком низком уровне, как история духовной жизни нашего общества… Все свалено в кучу: поэзия и политика, творческие умы и масса, мысль и чувство, дело и слово…»⁹

Это происходит, по Гершензону, потому, что историки изучали общество как некую абстракцию, тогда как «общество не ищет, не мыслит, не страдает, страдают и мыслят только отдельные люди»¹⁰. Личность, индивидуальность в их отдельно взятых духовных устремлениях – вот что лежит в основе философии истории Гершензона, испытавшей очевидное влияние Толстого. Толстовское понимание истории отозвалось в стремлении Гершензона показать развитие общества, «где каждый силился решить только свою личную жизненную задачу… и где, тем не менее, все таинственно влеклись по одному направлению, к одной далекой цели»¹¹.

Близким Толстому оказался и этический оттенок исторических очерков. Интимная жизнь личности, перипетии ее умственной и нравственной жизни были ценны не только сами по себе – необходимо было «заразить», как писал Гершензон, современного юношу «моральным пафосом этих личных исканий»¹².