Текст книги "Избранное. Исторические записки"

Если «Параша» – уголок цветущей и благоухающей степи, то «Разговор» – голый и скучный пустырь. «Разговор» написан года полтора после «Параши». В этот промежуток времени произошло важное событие в жизни Тургенева: он познакомился и сблизился с Белинским. Знакомство состоялось еще до выхода в свет «Параши», вероятно, в самом начале 1843 года. В майской книге Отечественных Записок Белинский напечатал восторженную статью об этой поэме; в течение ближайшей зимы они сблизились, а летом 1844 года, живя по соседству на даче, сошлись окончательно: здесь Тургенев, по его словам, до самой осени почти каждый день посещал Белинского. «Я полюбил его искренно и глубоко; он благоволил ко мне»⁴. В это время Белинский, по словам Тургенева, был снова поглощен «вечными» вопросами – о существовании Бога, о бессмертии души, о смысле жизни и проч.; но их разговоры касались, разумеется, и других тем, преимущественно литературных. «Лето стояло чудесное – и мы с Белинским много гуляли по сосновым рощицам, окружающим Лесной институт… Мы садились на сухой и мягкий, усеянный тонкими иглами мох – и тут-то происходили между нами» шестичасовые, как говорит раньше Тургенев, беседы.

В это самое лето и был написан Тургеневым «Разговор»: его «Посвящение» помечено июлем, вся поэма – 20-м августа 1844 года, в Парголове. Мы не можем судить, в какой мере отразилось на этой поэме содержание разговоров, которые вели Тургенев с Белинским, но влияние этих разговоров, несомненно, сказалось в общем характере ее. Ни раньше, ни позже Тургенев так не писал; здесь уже не то что художественный сюжет борется с идеей, – здесь просто нет никакого художественного сюжета, а есть одна голая идея, и больше ничего. Не удивительно, что вместо «поэмы» поучилась безвкусная и нудная рацея, которую даже в первый раз трудно дочитать. «Разговор» писан решительно invito Minerva[14]14
  С приглашением Минервы (лат.).


[Закрыть]. Весь рой маленьких подмастерьев Музы, обыкновенно с увлечением трудящихся над отделкой художественного произведения, надувшись, покинул поэта; ему ничего не удается: всякий его образ тускл, описания безжизненны, эпитеты плоски и странны, стих (а это стих лермонтовского «Мцыри»!) прозаичен и сух.

Старик-отшельник после долгой и горячей молитвы вышел из своей пещеры; день кончается, красота заката, мир и нега, разлитые в природе, умиляют старика. Вдруг из-за кустов показался нежданный гость – молодой человек, когда-то, юношей, приходивший к отшельнику. С тех пор прошло много лет, его жизнь «завяла», и вот его опять потянуло к старику. Строфа, в которой Тургенев описывает эту встречу, может служить образцом неумелости и безвкусицы; даже мастерство рисовальщика на этот раз изменило ему – его рисунок здесь до последней степени нескладен, угловат, нелепосудорожен. Вот эти стихи:

 
И назвал он себя… Узнал
Его пустынник; быстро встал,
Дал гостю руку. Та рука
Дрожала… голос старика
Погас… Но странник молодой
Поник печально головой,
Пожал болезненно плечом
И тихо вздрогнул, и потом
Взглянул медлительно кругом,
И говорили взоры те
О безотрадной пустоте
Души, погибшей, как и все:
Во всей, как водится, красе.
 

Но почему же они ведут себя так странно, зачем разыгрывают эту комическую пантомиму, не произнеся еще и двух слов? – Вот почему: они не просто отшельник и молодой человек, они – типы двух поколений; оттого они и ведут себя не как живые люди, а церемониально-глубокомысленно, как подобает их символическому естеству. Так они и на всем протяжении поэмы остаются двумя говорящими абстракциями и ни на минуту не сходят с ходуль.

Идея поэмы, как это сразу видно, заимствована из «Думы» Лермонтова; но это не важно: Лермонтов характеризовал новое поколение только в общих чертах, описательно, – Тургенев изображает его конкретно, рисуя портрет его типичного представителя, и для наглядности еще сопоставляет его со столь же типичным деятелем предшествующей эпохи.

Портрет, нарисованный Тургеневым, в целом совершенно соответствует общей характеристике, которую дал Лермонтов. Этот молодой человек 40-х годов, едва вступив в жизнь, уже инвалид. Он неизлечимо болен. Белинский в статье о «Разговоре» определил его болезнь так: «Болезнь нашего века – апатия чувства и воли при пожирающей деятельности мысли». Это не совсем верно, верна только вторая часть определения. Чувство и воля в этом человеке находятся в постоянном возбуждении, тем более остром, что они никогда не могут достигнуть полноты: их парализует неустанная, болезненно-бессонная, мелочная работа рассудка. Он говорит отшельнику: Бог зажег во мне пытливый дух, но не дал мне силы, меня сгубил бесплодный жар упорных, мелочных страстей… Он рассказывает о своей любви: он любил и был любим, но в лучшие минуты его томила тоска до слез, и в конце концов он без всякой надобности покинул любимую девушку. Он никогда не жил в данной минуте, внутренняя тревога всегда гнала его вдаль. Он ни во что не верит, презирает людей, ничего не может и не хочет сделать; вера, идеализм, любовь к людям, способность к работе – все убито в нем рефлексией.

Полную противоположность ему представляет старик. Судя по его рассказу, он был здоровая, цельная натура. Он до дна выпивал всякое наслаждение, жил всем существом в каждой минуте, любил беззаветно, восторженно верил в добро, знал упоение борьбы. Ему страшно и больно смотреть на этого хилого юношу. Он думал: нас сменит бодрое, сильное племя, и над родиной взойдет ясный день; и вот пред ним жалкий представитель этого нового поколения; его надежды жестоко обмануты, мир покрылся тьмою перед ним, он проклинает молодого человека и гонит его от себя. А этот ему в ответ: твои упреки справедливы, но теперь я спрашиваю вас, наши предки: что вы сделали для нас? Можете ли вы сказать: вот насколько вырос народ благодаря нашим доблестным трудам! Нет, и вы, как ваши внуки, спешили на покой после суетливой, но пустой работы. Уж всходит заря над родной страной, но когда раздастся первый крик молодой жизни, – он не долетит до нас:

 
Не пережив унылой тьмы,
С тобой в могилу ляжем мы —
Замрет упорная тоска;
Но будет нам земля тяжка…
 

Этими словами о близости дня Тургенев, по-видимому, хотел указать на оторванность образованных («интеллигенции») от родной почвы: страна оживает несмотря на их бессилие, – другими словами, они – отломанная ветвь цветущего дерева.

Этот безнадежный прогноз – итог всей поэмы. Таким образом, «Разговор» оказывается прямым продолжением «Параши»: мысль, выраженная там лишь частично, здесь раскрыта полностью, – именно мысль о хилости мужской части современного Тургеневу поколения. Герой «Разговора» – разновидность того же типа, который представлен героем «Параши», или, вернее, оба они больны одной и той же «болезнью века», но в герое «Разговора» болезнь показана в наиболее острой, окончательно выраженной ее форме.

Здесь не место исследовать, в какой мере Тургенев точно воспроизвел современную ему действительность, т. е. согласуется ли нарисованный им типический портрет со всеми остальными данными, какие представляют история и литература для характеристики психологического типа людей 40-х годов: это – задача историка. История литературы ставит себе иную цель; она рассматривает художественное произведение не как изображение действительности, а как отражение внутреннего мира художника, как акт раскрытия и самопознания его личности; поэтому она не интересуется тем, верно ли поэт воспроизвел картину действительности, – она старается лишь прочитать в произведении художника его вольную или невольную повесть о самом себе. Такова и моя задача в отношении поэм Тургенева.

С этой точки зрения «Разговор» не представляет никаких трудностей для понимания: он, можно сказать, слишком ясен, ясен как протокол.

Если бы еще оставалось какое-нибудь сомнение, оно окончательно устраняется «Посвящением», которое Тургенев предпослал своей поэме. Всякое художественное произведение можно сравнить с партитурой, которую прочитать может только тот, кто сумеет по ней самой определить ее ключ. Этот личный ключ в «Разговоре» не приходится искать: Тургенев сам добросовестно надписал его сверху. Вот это «Посвящение»: я уже упоминал о нем выше.

 
Один перед немым и сумрачным дворцом
Бродил я вечером, исполненный раздумья;
Блестящий пир утих; дремало все кругом —
И замер громкий смех веселого безумья.
Среди таинственной, великой тишины
Березы гибкие шептались боязливо,
И каменные львы гляделись молчаливо
В стальное зеркало темнеющей волны.
И спящий мир дышал бессмертной красотой…
Но глаз не подымал и проходил я мимо;
О жизни думал я, об Истине святой,
О всем, что на земле вовек неразрешимо.
Я небо вопрошал… и тяжко было мне —
И вся душа моя пресытилась тоскою…
А звезды вечные спокойной чередою
Торжественно неслись в туманной вышине.
 

Это – программа поэмы: то же противопоставление минувшей эпохи с ее беззаветным и беспечным отношением к жизни и нового человека, внутренне разорванного; и здесь Тургенев прямо называет себя одним из таких новых людей. Он говорит о себе, и его исповедь заключает в себе две части: во-первых, признание некоторого факта, во-вторых, объяснение этого факта. Когда человек говорит: мне тяжко, моя душа пресыщена тоскою, он этим только констатирует свое душевное состояние, и тут нет места ни критике, ни спору. Другое дело – объяснение. Чем обусловлена тоска Тургенева? Он сам говорит – неразрешимостью последних вопросов. Но так ли это? Не было ли, наоборот, самое его углубление в эти вопросы – симптомом, а вовсе не причиной его болезни? А к тому же, эти размышления «о жизни, об Истине святой, о всем, что на земле вовек неразрешимо» могли быть навеяны Тургеневу его беседами с Белинским, которого как раз в это лето, когда писался «Разговор», более всего занимали «те вопросы, которые, не получив разрешения или получив разрешение одностороннее, не дают покоя человеку, особенно в молодости: философические вопросы о значении жизни, об отношении людей друг к другу и к Божеству, о происхождении мира, о бессмертии души и т. п.» («Воспоминания о Белинском»); эти-то вопросы они преимущественно обсуждали в своих долгих беседах. Как бы то ни было, объяснению Тургенева нельзя придавать большой цены. В самой поэме он ничего не говорит о причинах болезни, а дает только ее подробную клиническую картину; и по отношению к нему самому для нас важен только самый факт его болезненного состояния.

Историк расскажет нам, что этой «болезнью века» страдал не один Тургенев, но большая часть передовых людей его времени; он приведет целый ряд аналогичных свидетельств, от «Думы» Лермонтова (1838) до «По поводу одной драмы» Герцена (1842), где эта болезнь описана почти теми же словами, как у Тургенева; он приведет и самые эти слова о рефлексии, кончающиеся признанием: «…вместо того чтоб наслаждаться жизнью, мы мучимся». Весь «Разговор» есть одна сплошная жалоба, личная жалоба Тургенева на боль этой внутренней разорванности, в каждой строке его слышится страстная тоска по непосредственности, по цельности. Он чувствует себя отщепенцем от природы; мир дышит бессмертной красотой, звезды спокойной чередою торжественно несутся в вышине, – а его ничто не радует, он бродит праздно, не подымая глаз. В нем непоправимо нарушено естественное равновесие душевных сил; как рак истощает человека, так в нем рассудок поглощает все соки личности; бесплодная рефлексия разлагает всякое переживание и тем обессиливает его действие на душу: вот почему действительность призрачна для него – и отсюда же, разумеется, утрата вкуса к жизни. Его изнуряет der dialektische Vampyr des inneren Menschen[15]15
  Диалектический вампир внутреннего человека (нем.).


[Закрыть].

Стихотворение «Толпа», написанное незадолго до «Разговора» (1843), не оставляет сомнения, что в герое этой поэмы он изображал самого себя: обе характеристики совпадают абсолютно. Достаточно привести несколько строк из «Толпы», чтобы это стало ясно.

 
Среди людей, мне близких… и чужих,
             Скитаюсь я без цели, без желанья.
Мне иногда смешны забавы их,
             Мне самому смешней мои страданья…
Страданий тех толпа не признает…
 

Он презирает эту тупую, сытую толпу и скрывает от нее свои мысли и чувства, а мечтать про себя или беседовать с друзьями – это ребячество он давно оставил, —

 
А потому… мне жить не суждено,
             И я тяну с усмешкой торопливой
Холодной злости, злости молчаливой,
             Хоть горькое, но пьяное вино.
 

Итак, я говорю, что та «болезнь века», которую Тургенев изобразил в характерах героя «Параши» и героя «Разговора», была прежде всего болезнью самого Тургенева. Верно ли он обобщил ее, распространив с себя на всех, этот вопрос нас здесь не занимает; во всяком случае, он исходил из наблюдений над самим собой. Это подтверждается всеми отзывами о Тургеневе, какие дошли до нас от того времени, то есть от первой половины 40-х годов. Нам говорят, что он отталкивал от себя людей оригинальничаньем, неискренностью, цинической насмешливостью, деланным презрением к толпе, что через все проявление его существа проходил какой-то необъяснимый фальшивый тон: все это были признаки внутренней неуравновешенности, постоянного сознания своей личности. Характеристика молодого Тургенева, которую дает Анненков^10* («Молодость И.С. Тургенева»), местами точно совпадает с портретом героя «Параши», – например, когда Анненков говорит: «Он осмеивал тихие и искренние привязанности, к которым иногда сам приходил искать отдыха и успокоения, глумился над простыми сердечными верованиями, начало и развитие которых, однако же, тщательно разыскивал, примеривал к себе множество ролей и покидал их с отвращением, убедясь, что они показались всем не делом, а гениальничанием, и скоро забывались»; эти строки – почти пересказ тех строф «Параши», где автор знакомит читателей со своим героем. Тургенев умел тонко наблюдать и анализировать свою «болезнь». В статье о переводе «Фауста» Вронченко^11*, написанной тотчас после «Разговора» (напечатана в январской книге Отечественных Записок за 1845 год), он описывает ее с уверенностью знатока: «Мефистофель – бес каждого человека, в котором родилась рефлексия; он воплощение того отрицания, которое появляется в душе, исключительно занятой своими собственными сомнениями и недоумениями… Он едок, зол и насмешлив; люди, которые, по словам Пушкина, встречаются с этим демоном, страдают, но их болезненные страдания не возбуждают нашего глубокого участия». И дальше Тургенев как бы тайно намекает на обе свои поэмы: «Притом, сколько таких страдальцев, поносившись со своим горем, как „с писаной торбой”, внезапно превращаются в добрых и здоровых пошлецов»: это герой «Параши»; «Да и те из них, которые до конца дней своих вянут и сохнут, как надломанная ветка, – признаемся откровенно, – и те возбуждают в нас одно лишь преходящее сожаление»: эта вторая разновидность – герой «Разговора». Сам Тургенев не стал ни тем ни другим, но он был и тем и другим, соединяя в себе и пошлые, и трагические стороны этого внутреннего разлада.

Установив этот факт, мы приобретаем важное средство к распознанию закономерности многих черт в личности и творчестве Тургенева, которые до сих пор могли казаться необъяснимыми или разрозненными. Мы понимаем теперь зависть и обаяние, которые внушал ему Станкевич, эта благодатно-цельная, гармоническая натура. Как известно, Станкевич послужил Тургеневу прообразом для Покорского; но, кажется, в литературе еще не указывалось, что и образ Станкевича, и даже отчасти его биография (история его разрыва с Бакуниной) дали Тургеневу материал для «Андрея Колосова». Эта первая прозаическая повесть Тургенева, написанная в том же году, что и «Разговор» (1844), имеет для нас особенную ценность, потому что она есть не что иное, как иллюстрация к тогдашним размышлениям Тургенева о его душевной болезни. Здесь выведены два молодых человека: Колосов и сам рассказчик. Колосов – воплощенная гармония духа: ясный, свободный, счастливый человек, без тени фальши; каждый его поступок и каждое слово легко и свободно, но вместе с тем непреодолимо вытекает из неведомой глубины его духа, и сам он не размышляет о своих чувствах; рефлексия ему совершенно чужда, – он просто следует своему чувству, словно исполняя закон природы. А самого себя рассказчик рекомендует в следующих словах: «Я принадлежу к числу людей, которые любят размышлять о собственных ощущениях, хотя сам терпеть не могу таких людей»: точь-в-точь как Тургенев. И вот оба выявляют свое естество на одном и том же жизненном деле: оба любят, и заходят далеко в своей любви, и оба должны порвать. Но как бесконечно различны их чувства и поступки! Колосов любит ясно, наслаждается своей любовью, но и остается свободным в ней; а когда его чувство гаснет, он так же просто порывает, без угрызений, без крикливой фальши, не поддаваясь «мелкому самолюбию – мелким хорошим чувствам: сожалению и раскаянию». Напротив, рассказчик за все время своего романа не знает ни одной безмятежной минуты; он непрерывно роется в своих чувствах и предается «различным соображениям»: во-первых, его мучит мысль, что он не любим и т. д.; во-вторых, его радует доверенность Вари; в-третьих, в-четвертых, и проч. Он любит как-то рабски, жалко, мизерно, – и когда наступает время порвать с девушкой, он делает это некрасиво, с ложью и трусостью; и в результате он сам резюмирует: «Я разыграл плохую, крикливую и растянутую комедию, а он (Колосов) так просто, так хорошо прожил это время». Поистине, в лице этого рассказчика Тургенев не пощадил себя; зато каким ореолом окружен Колосов! Он прекрасен, и обаянию его красоты поддаются все; самое его присутствие придает стройность и изящество беседе и веселью. «Вы не можете себе представить, как охотно все мы покорялись этому человеку. Мы как-то невольно любовались им», – говорит рассказчик; в 1856 году Тургенев то же самое скажет о Станкевиче: «Невозможно передать словами, какое он внушал к себе уважение, почти благоговение»⁵: такова власть благодати. Сам рассказчик, конечно, влюбляется в Колосова, как в женщину, – как Тургенев в Станкевича, и в обоих случаях Станкевич-Колосов, ровно ласковый со всеми, сначала равнодушен к своему поклоннику и только позже сближается с ним.

Так Тургенев, исходя из личного опыта и из размышлений о самом себе, пришел, путем субъективно-заинтересованного наблюдения, к тому сложному обобщению, результатом которого явился тип «лишнего человека». В позднейших повестях Тургенева, где этот тип уже объектирован и живет своей самобытной жизнью, нелегко подметить те личные элементы, из которых он образовался. «Параша» и «Разговор» чрезвычайно облегчают эту задачу: здесь мы можем наблюдать самый процесс отделения типа от личности его творца. Теперь мы можем понять и ту, странную на первый взгляд, мысль Тургенева о двойственности образованного русского общества, которая, как мы видели, проведена уже в «Параше» и которой он остается верен всю жизнь. Он делил состав этого общества именно по признаку внутренней цельности: направо женщина, прекрасная и сильная в своей непосредственности, налево – дряблый, путающийся в своих чувствах, обезволенный рефлексией мужчина.

«Помещик», написанный в 1845 г., есть сатирико-физиологическая поэма или сатирический эпос: рассказ о том, как сытый, самодовольный, живущий одной утробою помещик, пользуясь временной отлучкой своей грозной супруги, замыслил съездить к веселой вдове по соседству, вроде того, как кот подбирается к крынке, чтобы лизнуть запретной сметаны; как в дороге ломается ось у тарантаса, как неожиданно налетает, возвращаясь, жена, и мгновенно сообразив преступный умысел супруга, с грубым окриком усаживает его, виновато-покорного, в свой экипаж и увозит обратно домой. Поэма написана легким и местами красивым стихом и как жанровая картинка уездных нравов очень не дурна. Но сатира Тургенева поверхностна и пресна; там, где она впадает в иронический тон, она сбивается на дешевую карикатуру, например, в таких местах (помещик утром за чаем):

 
Он кушал молча, не спеша;
Курил, поглядывал беспечно…
И наслаждалась бесконечно
Его дворянская душа.
 
 
…коротенькие ручки
Сложив умильно на брюшке,
Помещик подошел к реке…
 

Там же, где Тургенев хочет подняться до высокой сатиры, он достигает еще меньшего эффекта, потому что за его сатирою не чувствуется страстного одушевления; такова, например, строфа, где, описывая кабинет помещика, он, по поводу гипсового бюста, стоящего на шкафу, внезапно разражается негодованием:

 
Увы! бессильно негодуя,
На лик задумчивый гляжу я…
Быть может, этот истукан —
Эсхил, Сократ, Аристофан…
И перед ним уже седьмое
Колено тучных добряков
Растет и множится в покое
Среди не чуждых им клопов!
 

Только одно место поэмы действительно заслуживает внимания. Среди безотрадных картин провинциальной пошлости опять, как в «Параше», встает перед Тургеневым лучезарный образ девушки, способной на страданье, – его «последняя мечта»: если она не выведет русское образованное общество на путь человечности, то все пропало. Во всей поэме только эти две строфы (в описании уездного бала) дышат истинным одушевлением:

 
Но вот среди толпы густой
Мелькает быстро перед вами
Ребенок робкий и немой,
С большими грустными глазами.
Ребенок!.. Ей пятнадцать лет.
Но за собой она невольно
Влечет вас… За нее вам больно
И страшно… Бледный, томный цвет
Лица, – печальный след сомнений
Тревожных, ранних размышлений,
Тоски, неопытных страстей,
И взгляд внимательный, – все в ней
Вам говорит о самовластной Душе…
Ребенок бедный мой!
Ты будешь женщиной несчастной…
Но я не плачу над тобой…
О, нет! пускай твои желанья,
Твои стыдливые мечты
В суровом холоде страданья
Погибнут… не погибнешь ты.
Без одобренья, без участья,
Среди невежд, осуждена
Ты долго жить… Но ты сильна,
А сильному не нужно счастья…