Текст книги "Избранное. Исторические записки"

Толстой был очень значимой для Гершензона фигурой. Можно сказать, что становление философского миросозерцания Гершензона протекало на фоне острейшего интереса к философии и самой личности Толстого. Молодой человек, студент, Гершензон с увлечением, но и с некоторой долей критицизма читает новые произведения Толстого (в частности, «Воскресение») и отказывается видеть в них литературу – это слишком «голая» жизнь. Он с 1894 года знаком с семейством Гольденвейзеров. От А.Б. Гольденвейзера, постоянного участника музыкальных вечеров в Хамовниках, Гершензон узнает о событиях в доме Толстого. В «Письмах к брату», этом своеобразном дневнике, Гершензон фиксирует не только то, что тревожит всех – отлучение Толстого от церкви, но и свои мимолетные встречи с ним, вроде неожиданной встречи на Волхонке… Дача Гольденвейзеров расположена вблизи Ясной Поляны, и Гершензон уже лично знакомится с Толстым, запросто беседует с Софьей Андреевной. А 3 ноября 1910 года – в дни трагического ухода писателя – Гершензон пишет брату: «Все эти дни не знаю, как вы, а я ни на минуту не забываю Толстого. Даже не в его поступке дело, а точно родной, старый человек брошен куда-то в пространство без приюта…»¹³ Присутствие Толстого в русской жизни и русской культуре начала XX века для Гершензона стало фактом его интимной духовной жизни.

* * *

Статьи постепенно прорастали в книги. Первым книжным годом стал 1907 год, когда вышли в свет две монографии Гершензона – «История молодой России» и «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление»¹⁴. Обе работы были плодом многолетних штудий, в каждой из них использовались новонайденные материалы. В каждой из книг – неожиданное открытие.

Одним из таких открытий оказалась удивительная судьба русского писателя и ученого Владимира Печерина, ставшего католическим монахом. В 1885 году, после его смерти и согласно завещанию, в Россию возвратилось несколько ящиков с книгами и рукописями B.C. Печерина. А в 1904 году это любопытное наследие обнаружил М. Гершензон, работая в библиотеке Московского университета. В письме к родным от 15 апреля 1904 года он сообщает: «Я писал вам, что нашел материалы для Печерина. Именно оказалось, что он завещал свою библиотеку здешней университетской библиотеке и что вместе с книгами была получена из ирландского монастыря, где он умер, папка с письмами»¹⁵. На полях книг остались многочисленные пометы, и Гершензон принимается за их тщательное изучение: «И вот я просматриваю одну за другою его книги, страница за страницей, и выписываю его пометки»¹⁶. «Пометки» складывались в дневник, потаенную летопись духа человека, сохранившего под монашеской рясой восторженные и даже бунтарские идеалы своей молодости. На основании писем Гершензону удалось атрибутировать Печерину ряд стихотворений и статей, опубликованных еще в 30-е годы. Судьба монаха ордена редемптористов, пламенного проповедника, отрекшегося от блестяще начатой карьеры, от родины, друзей и родных во имя поиска истины и веры, предстала в работах Гершензона как одна из наиболее ярких и потому показательных. Чуть позднее, в 1910 году, исследователь развернет свой рассказ о Печерине в отдельную книгу «Жизнь B.C. Печерина». Его жизнь органично вписалась в историю «молодой России», питавшейся, по мысли Гершензона, одним источником – идеями утопического социализма, романтической экзальтацией и острым чувством своего избранничества. Таков был общий психологический тип «людей сороковых годов», проявившийся в каждом из них по-своему, как индивидуальная трагедия духа.

В предисловии к «Истории молодой России» Гершензон писал о задачах своей книги: «Я хотел изобразить в ней русское умственное движение 30–40-х годов, по духу близкое одновременному движению на Западе, и имя „Молодой России“, которым я назвал эту эпоху по аналогии с „Молодой Италией“ и „Молодой Германией“, должно указывать на эту связь»¹⁷.

Как и название, удачной оказалась композиция книги. Открывала ее недавняя (1906 года) статья о декабристе М.Ф. Орлове. Изобразить «ледоход умственной жизни» 30–40-х годов было невозможно без краткого экскурса в предшествующую эпоху. Картина перехода от александровского к николаевскому времени предстала в книге как смена двух психологических типов. Первая эпоха породила тип декабриста – «это, прежде всего, тип человека внутренне совершенно цельного, с ясным, законченным, определенным психическим складом». Такому человеку «внутри себя нечего делать», поэтому он «весь обращен наружу» – к общественности, далекой от его идеала. Эти люди закономерно, по мысли Гершензона, становились политиками. Внутренняя цельность, удивительный нравственный закал – все это продукты «господства законченных мировоззрений, когда юноше остается только усвоить готовые приемы и навыки мышления»¹⁸.

Следующие очерки – о людях, чья молодость протекала под знаком вечных поисков идеала и гармонии. «Молодая Россия» билась над проблемой совершенной личности – то следуя опьяняющей мечте о «лучшем мире», целиком отдаваясь религиозному служению (как В. Печерин), то сгорая в своей идее-страсти и являя собой чистый образ молодого идеалиста (как Н. Станкевич).

Как видно, для уяснения типа выбирались не только и не столько звезды первой величины. На равных в книгу входили и очерки об И. Галахове и его любви к М.Л. Огарёвой, и рассказ об Огарёве-помещике, и разбор ссор и обид внутри дружеского треугольника – Герцена, Огарёва, Грановского. Это было принципиально, ведь, по мысли Гершензона, «сущность движения всегда воплощается в немногих личностях, соединяющих в себе острую предрасположенность к очередной идее времени с недюжинной силой духа. Такой человек не всегда стоит во главе движения…»¹⁹

«Психологический тип» воплощается в наиболее выразительной форме в «срединных» людях. Поэтому, например, не Герцен, а Огарёв, не Белинский, а плеяда их спутников – «людей 40-х годов» – станут основными «героями» истории и книг Гершензона. Как писал В. Розанов, «Гершензон как-то обходит или касается лишь изредка „стремнин“ русской литературы… Его любимое место – тени, тенистые аллеи русской литературы»²⁰.

Одной из таких «тенистых аллей», заново открытых для русской культуры, были личность и философия Чаадаева. Итогом разысканий и раздумий стала монография «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление», создавшая базу для дальнейшего изучения наследия русского мыслителя. По сути, Гершензон впервые реконструировал философию Чаадаева по дошедшим фрагментам его работ, и замечательная научная интуиция позволила ему предугадать открытие новых «Философических писем». Он снял с личности Чаадаева утвердившийся ореол «революционности» и предложил взамен динамичную картину развития его мысли. Вместо «либеральной иконы» под пером Гершензона прорисовывался облик живой личности.

Гершензона принято (и, конечно, справедливо) называть историком «духа» русского общества. Вместе с тем он был и хорошим историком быта, бытового поведения человека XIX столетия. Ему чуждо было стремление противопоставить своих героев «губительной» действительности. Герои Гершензона были укоренены в быте, понятом не как низкая и безликая общественная «среда», а как определенный уклад, способный порождать тот или иной тип жизни и мышления. С этой точки зрения важным оказывалось, что И. Киреевский верил в сновидения, а Чаадаева воспитывала тетка. Вообще монографии и статьи Гершензона зачастую строятся как романы воспитания: тщательно описываются семейный клан, дом, «родовые», наследственные черты, характер домашних интересов, первые учителя, студенческие годы. Круг чтения героев – на протяжении всего их жизненного пути – всегда в центре внимания Гершензона. Все это создает атмосферу эпохи. Прав был Л. Гроссман, писавший, что «история в гонкуровском смысле ему (Гершензону. – В.П.) чужда», что «духовная культура всегда доминирует у него над этими осязаемыми явлениями быта…»²¹ Действительно, не «явления» быта, а стиль быта, эпохи умел передать исследователь.

Гершензон стремился дать объективную картину мировоззрения «басманного философа». В письме к Н.О. Лернеру 1908 года он сообщал: «По поводу Чаадаева скажу вот что: 1) критиковать метафизическую историософию Чаадаева нельзя; тут слово „критика“ даже вообще неприложимо: всякой метафизической системе можно только противопоставить другую, ибо здесь все субъективно до дна; 2) мои метафизические взгляды во многом разнятся от чаадаевских, но в книге я не хотел давать себя, а хотел дать только Чаадаева. Пусть каждый берет от него, что нужно его душе, а себя, если захочу, дам отдельно»²².

Чаадаев являл собой, по мысли Гершензона, переходный тип. В молодости он начинал так, как большинство людей его круга: «…около 1818–20 гг. в нем нельзя найти ничего, чтобы сколько-нибудь заметно отличало его от членов „Союза Благоденствия“…23 Однако затем начинается уклонение от «типичного» – Чаадаев становится мистиком, и теперь мистицизм, религиозные искания сближают его с мятущимся поколением «людей 40-х годов». Процесс религиозного обращения Гершензон подкреплял анализом ошибочно приписанного Чаадаеву дневника Д. Облеухова – однако сама ошибка исследователя показательна. Этот мистический дневник – тоже характерная деталь времени, знак духовных устремлений определенной части интеллигенции, зачитывающейся Юнгом-Штиллингом, Эккартсгаузеном, Ж. де Местром. Мистицизм литературный пал на подходящую почву: Гершензон показывает, как литературно-философская идея формирует в Чаадаеве новый стиль жизни и мышления.

Гершензон излагает учение Чаадаева не абстрактно, не как сумму воззрений, а как сложный процесс, в котором сплетены и чисто психологические особенности личности Чаадаева, и взятые им на веру чужие концепции (Гершензон убедительно показал сильное влияние на Чаадаева французской католической литературы), и глубоко субъективная трактовка католицизма и православия, и пафос миссионера, и социальные устремления (католицизм и привлекал его как социально активная форма христианства в противовес православию, аскетичному и отрешенному от жизни…)

Книга Гершензона задевала огненные (и по сей день!) для русской интеллигенции вопросы. Исследователь наметил те полюсы, между которыми напряженно билась мысль Чаадаева. Этими полюсами были, с одной стороны, Запад, с его «единством», преемственностью, закономерностью и потому «историчностью» жизни, а с другой – Россия, неорганизованный мир, отторгнутый от Истории, являющийся лишь «географическим фактом», как писал Чаадаев в «Апологии сумасшедшего». Два эти полюса неожиданно могли сходиться: в письмах позднего Чаадаева, как отмечает Гершензон, католицизм и православие стоят рядом, а залогом будущего России как раз и является ее «младенчество» и «доисторичность». Гершензону удалось выразительно показать, как не совпадал Чаадаев ни с одним из противоборствующих течений – ни со славянофильством, ни с западничеством (хотя формально его суждения могли пересекаться и с тем и с другим направлением).

Гершензон поставил и вопрос о религиозности Чаадаева. Для Чаадаева религия оказывалась важна не сама по себе, она нужна не отдельному человеку, а обществу – Чаадаев вынашивал идею коллективного спасения в лоне религиозно организованного государства. Гершензон удачно назвал эту «функциональную» веру «мировоззрением декабриста, ставшего мистиком»²⁴.

Книга о Чаадаеве имела большой резонанс. 11 января 1908 года исследователь сообщал брату: «Вчера вечером был Венгеров… Рассказывает, что мой Чаадаев в Петербурге имеет большой успех – видное явление сезона, передал чужие хвалы и сам говорит комплименты…»²⁵

* * *

«Вехи», «сборник статей о русской интеллигенции», появились в Москве в марте 1909 года. В числе авторов значился и М. Гершензон. Он был не просто автором – он стал инициатором и вдохновителем этой книги, принесшей ему и шумную славу, и столь же шумные хулы. За первые шесть месяцев сборник выдержал четыре издания, а в 1910 году вышло 5-е издание «Вех». Как отмечал П.Н. Сакулин в своей неопубликованной статье «Апология духа (М.О. Гершензон и русская интеллигенция)», в «его (Гершензона. – В.П.) писательской жизни «Вехи» сыграли, пожалуй, ту же роль, что в жизни Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Гоголь не был понят до конца; его сокровенные думы о жизни не были оценены, и в нем увидели только апологета николаевской России. То же случилось с М.О. Гершензоном. Пытались обвинить чуть не в реакционерстве, – с озлоблением говорили, что он, причисляющий себя к русской интеллигенции, протягивает руку властям, насильникам народа и интеллигенции»²⁶.

«Вехи» были расценены как суд над интеллигенцией²⁷, хотя участники сборника менее всего хотели кого-либо судить и ниспровергать. Речь шла о пересмотре традиционных ценностей русской интеллигенции, приведших, по мысли участников сборника, к трагедии 1905 года. Сами за себя говорят и названия статей некоторых авторов «Вех»: Н.А. Бердяев – «Философская истина и интеллигентская правда», С.Н. Булгаков – «Героизм и подвижничество», С.Л. Франк – «Этика нигилизма». Застрельщиком «Вех» выступил М. Гершензон, который и выразил главную идею сборника – ложность пути русской интеллигенции заключалась в примате «внешних форм общежития» над духовной жизнью: «Никто не жил – все делали (или делали вид, что делают) общественное дело»²⁸.

Выступление Гершензона не было простым публицистическим актом. Статьи писателя (ему принадлежало предисловие и глава «Творческое самосознание») выражали ключевые философские идеи, лежащие в основе его исторических работ. Не случайно, что «веховскую» статью в исправленном виде Гершензон включит в книгу «Исторические записки»²⁹  (главы «Раскол в русском обществе», «Смута», «Интеллигенция») наряду с очерками об И. Киреевском, Ю.Ф. Самарине, Н.В. Гоголе.

Какова же центральная историософская мысль Гершензона? «Наша интеллигенция, – писал он, – справедливо ведет свою родословную от петровской реформы. Как и народ, интеллигенция не может помянуть ее добром. Она, навязав верхнему слою общества огромное количество драгоценных, но чувственно еще слишком далеких идей, первая почти механически расколола в нем личность…»³⁰ Последствия этого «раскола» были двояки. Внутренне – интеллигенция стала духовным калекой, живущим «вне себя»: ее сознание утратило «чутье органических потребностей воли», произошел раскол между логическим сознанием и чувственно-волевым ядром человека. Внешне – интеллигенция оторвалась от народа, с качественно иным «строем души», с цельным религиозно-метафизическим мировоззрением, противостоящим расколотому и безрелигиозному миру интеллигенции.

Однако финал статьи Гершензона оптимистичен – в той жадности к новым явлениям духовной деятельности, которая сказалась в период после 1905–1907 годов, в громадном интересе к философии, религии, поэзии, в плюрализме и отказе от готовых идей он видит залог возрождения интеллигенции, а ведь «только обновленная личность может преобразовать нашу общественную действительность»³¹.

За первые десять лет XX века Гершензон не только приобрел известность как один из крупнейших знатоков русского литературно-общественного движения, но и стал заметной фигурой в среде московской интеллигенции. Он сотрудничает во многих литературно-художественных и научных журналах, сам ведет литературные отделы: в 1904–1905 годах – в «Научном слове», а в 1907-м– редактирует отдел рецензий в «Вестнике Европы».

В 1904 году он женился на М.Б. Гольденвейзер, сестре музыканта. Дом Гершензонов в Никольском переулке на Арбате делается одним из любимейших пристанищ московской литературно-философской элиты. А. Белый, познакомившийся с Гершензоном в 1907 году и ставший завсегдатаем его «светелок», писал: «…он казался мне в эти минуты каким-то гением стихий, оплодотворявшим Москву умственной жизнью; не выходя из светелки своей, принимая всех у себя, он бурлил – на Москву, на Россию, на мир из маленького кабинетика…»³². Круг общения Гершензона в эти годы очень широк, он знаком и состоит в дружеских отношениях с философами С.Н. Булгаковым, Н.А. Бердяевым, Л. Шестовым, С.Л. Франком. Его круг – это и московская профессура – Б.А. Кистяковский, А.Е. Грузинский, Н.А. Котляревский, Н.С. Ангарский, Д.М. Петрушевский. Дом и собрания у Гершензона будут именовать позднее «Гершензоновской Москвой» – по аналогии с его книгой «Грибоедовская Москва», а самого писателя, автора огромного эпистолярия (около четырех тысяч писем написано им только матери и брату), назовут «летописцем дореволюционной Москвы, бытописателем преимущественно ее интеллигентских кругов…»³³

Долгим и счастливым оказалось сотрудничество с издательством М. и С. Сабашниковых. Гершензон становится не только любимым автором, но и литературным консультантом. Он организует серии: например, «Памятники мировой литературы» (сам он совместно с Вяч. Ивановым подготовил здесь том Петрарки, не утративший ценности и до сих пор), позднее, в 1917 году, он задумывает серию «Пушкинская библиотека».

В 10-е годы нарастает поток его рецензий – причем все яснее обозначалась переориентация Гершензона с исторической на литературную тематику. Гершензон зорко следит за новейшей литературой, хотя, по словам В. Ходасевича, «он терпеть не мог, чтоб его называли критиком. „Я историк, а не критик“, – поправлял он»³⁴. Ходасевич в своих воспоминаниях отмечает, что «более всех» Гершензон любил А. Белого. Среди его литературных пристрастий и Вяч. Иванов, Сологуб, Блок, Ремизов. К Брюсову отношение было сложнее – «не любя стихов», он ценил его литературную деятельность.

Ходасевич скромно умалчивает об отношении Гершензона к его собственной поэзии. Гершензон сразу и на всю жизнь полюбил Ходасевича и как человека, и как поэта. Е.К. Герцык, талантливая переводчица, автор интересных мемуаров, писала: «Утром был у него (Гершензона. – В.П.) Ходасевич. М.О. в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедчиво анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта»³⁵. Ходасевич, оставивший о писателе теплые воспоминания, с благодарностью писал о поддержке Гершензона в трудные годы: «Скажу о себе, что, если б не Гершензон, плохо мне было бы в 1916–1918 гг., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и деньги… А уж о душевной поддержке – и говорить нечего»³⁶.

Сложным (как, впрочем, и у большинства современников) было отношение Гершензона к В.В. Розанову, отмеченное серией эпистолярных скандалов. Для Гершензона, «еврея, влюбленного в славянскую душу»³⁷, нестерпимо было читать о «страхе перед пейсами» В. Розанова: «…тяжело мне видеть в вас, что вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством. Я уверен, что в чистые ваши минуты вы не позволите себе этого…»³⁸. А в 1912 году, подводя итоги обмена письмами «по национальному вопросу», Гершензон, отбросив обиду и раздражение на человека, в котором, по его словам, «перемешаны чистое золото сердца с шлаком самой наружной, самой материальной периферии человеческого существа»³⁹, разразился посланием-исповедью, чрезвычайно важным для уяснения его взглядов 1910-х годов: «Отвечаю Вам по чистой совести: ничего даже отдаленно похожего на то, что Вы пишете, я не думаю о своем писании. У меня не только нет вражды к русскому духовному началу, но есть очень большое благоговение к нему, преимущественно пред всеми другими национальными элементами… Да иначе, как Вы легко поймете, мне было бы просто несносно, не по себе копаться в исторических проявлениях русского духа, чем я занят столько лет; мое писательство было бы мне не отрадой, а мученьем, – зачем же я стал бы себя мучить? Уж конечно, не для денег, которых писательство дает мне меньше, нежели сколько дала бы любая иная специальность.

Я не скрываю от себя, что мой еврейский дух вносит чрез мое писательство инородный элемент в русское сознание; напротив, я это ясно сознаю: иначе не может быть. Но я думаю, что жизнь всякого большого и сильного народа, каков и русский народ, совершается так глубоко-самобытно и неотвратимо, что сдвинуть ее с рокового пути неспособны не только экономическое или литературное вмешательство евреев, засилие немцев и пр., но даже крупные исторические события – 1612, 1812, 1905 гг., исключая разве величайших, вроде древних завоеваний… Я думаю дальше, что всякое усилие духа идет на пользу людям, каково бы оно ни было по содержанию или по форме: благочестивое или еретическое, национальное или нет, если только оно истинно духовно, поскольку же идет на пользу русскому народу всякое честное писательство еврея, латыша или грузина на русском языке. Больше того: я думаю, что такая инородная примесь именно „улучшает качество металла“, потому, что еврей или латыш, воспринимая мир по-особенному – по-еврейски или по-латышски, – поворачивает вещи к обществу такой стороной, с какой оно само не привыкло их видеть…

А что Вы „плачете“ о России, этого я не понимаю. Можно скорбеть о пошлости, пустоте, своекорыстии всех этих адвокатов, газетчиков, политиков, профессоров – правых и левых, – среди которых мы живем, можно также скорбеть о положении России (голод, безземелье, бесправие), но о России бывший историк должен бы правильнее думать…»⁴⁰.

В. Розанов между тем считал своим долгом регулярно печатно откликаться на новые сочинения Гершензона, причем отклики эти, хотя и были приправлены чуть заметным сарказмом, носят в целом весьма уважительный характер. А вот в пачке неопубликованных писем Гершензона к Розанову имеется любопытная записка, принадлежащая этому «русскому парадоксалисту» и фиксирующая весь спектр его восприятия Гершензона: «Мих. Осипов. Гершензон, к печали русской и стыду русских, – лучший историк русской литературы за 1903–1916 гг., хотя… он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. „Что-то не так“. „Он такой русский“. Но у русского непременно бы вышло что-нибудь глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно.

У него „все на месте“. И это подозрительно. Я думаю, что он „хорошо застегнутый человек“, но нехороший человек.

В конце концов я боюсь его. Боюсь для России. Как и „русских патриотов“, Столпнера и Гарта.

Эх… приходи, Скабичевский, и спасай Русь»⁴¹.

В. Розанов ошибался, по крайней мере, в одном: М. Гершензон был «хорошим» человеком и вовсе не «хорошо застегнутым». По воспоминаниям современников, по его письмам, наконец, по его трудам можно составить достаточно ясное о нем представление. Это был настоящий интеллигент, человек сильного темперамента, очень честный. На фоне бытового декаданса он выделяется какой-то цельностью, чистотой, трогательностью отношений в семейной жизни⁴².

Гершензону как раз не были свойственны такие качества, какие подозревал в нем Розанов, – он не был осторожным «ganz accurat», о чем и писал однажды Розанову. Он, человек увлечения, умел так «входить» в предмет своих ученых штудий, что далекое становилось близким, – культура прошлого переживалась им напряженно-интимно, как факт личной жизни. Ходасевич свидетельствует: «К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение. Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огарёве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он „чувствовал“ умерших, как живых. Однажды, на какое-то мое толкование стихов Дельвига, он возразил: „Нет, у Дельвига эти слова означают другое: ведь он был толстый, одутловатый…“»⁴³. О его страстном, живом отношении к изучаемой культуре вспоминала и Е. Герцык: «Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа… Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа, конечно, а ради участия в нем Пушкина), буквально терзал его, и недели он ходил как больной… Все давнее в его маленьких комнатках становилось сегодняшним, живее живого»⁴⁴.

Порою увлечения приводили к ошибкам (как со знаменитой статьей «Скрижаль Пушкина»⁴⁵), но, как писал А. Белый, «для знавших близко М.О. Гершензона оборотной стороной ошибок был пламень неистовства, Щёголевым неведомый…»⁴⁶

* * *

С начала 1910-х годов творческая деятельность М. Гершензона развивается в трех взаимосвязанных направлениях. Это сбор и публикация новых материалов, становящихся основой статей, затем объединение их в книги – сначала как «истории» какого-либо движения или «истории одной жизни» (как, например, «Жизнь B.C. Печерина»), позднее – как цикл статей достаточно разнообразной по хронологическому диапазону тематики («Образы прошлого», 1912), наконец – просто публикации собранных документов – это 6 томов сборников «Русские Пропилеи» (с 1915 по 1919) и один том «Новых Пропилеев» (1923). Вместе с написанием статей и книг – издания любимых писателей – двухтомник П.Я. Чаадаева, двухтомник И. Киреевского.

«Образы прошлого» (1912) были первым панорамным сборником. Тему «молодой России» на материале начала XIX века здесь продолжили две статьи. Первая – «Н.И. Тургенев в молодости». Опубликованная в 1911 году под названием «Русский юноша сто лет назад», она стала новым обращением к проблеме личности и ее «строя» души. По отношению к прежней концепции «насыщенного» мировоззрения, свойственного, по мнению Гершензона, людям александровского времени, здесь наблюдается некоторое противоречие, но так кажется лишь на первый взгляд. Действительно, юный Н. Тургенев ощущает внутренний раскол, и «корень» его недуга заключается, как он сам это понимает, «в мысли». Его душевная жизнь расколота на две составные – «природный разум» (как правильное, естественное начало) и «рассудок», названный «беззаконным». Он ведет дневник-исповедь, где тщательно описывает и симптомы своей болезни, и методы ее «лечения». «Этот старый дневник, – пишет Гершензон, – кажется мне драгоценным документом по вопросу, который я считаю коренным для всей мировой цивилизации, – по вопросу о расколе между органическим разумом и дискурсивным, логическим мышлением в человеке»⁴⁷. Именно здесь, в поисках душевной цельности, зарождалась философия будущего движения декабристов. Если Природа – мерило, если люди будут счастливы, только согласуясь в своих действиях с Природой, то первым деянием будет, по Н. Тургеневу, уничтожение рабства – главного для России нарушения закона Природы. Отсюда – выход в сферу политики, в сферу «внешней» борьбы. Так поколение Тургенева искало и находило выход из душевных смятений.

Гершензон был прежде всего историком духовной жизни России, а уже потом – ее общественных движений. Он нащупывал новые и непривычные пути изучения культуры: ему интересен не столько конечный продукт интеллектуального движения (в своих работах он почти не касается готовых философско-политических трактатов декабристов или, например, трудов Герцена, Грановского и др.). Интимный дневник, частные письма, пометы на страницах книг – вот что привлекает его в первую очередь. Оперируя традиционным термином «тип», он тем не менее строит свою типологию исторических эпох и характеров, где не тождество идей определяет характер эпохи и «героев времени», а «известные обязательные ассоциации чувств и идей, которые в общих чертах неизменно и в неизменной последовательности навязываются и несходным людям»⁴⁸. Так, духовными братьями по «веку меланхолии» оказывается Н. Тургенев и, например, К. Батюшков – неожиданная, но точная параллель…

В сборник «Образы прошлого» вошла и чрезвычайно важная для Гершензона статья «П.В. Киреевский». Фигура Киреевского-младшего как-то по традиции находилась в тени, заслоняясь более масштабной личностью Киреевского-старшего. В исторической картине, рисуемой М. Гершензоном, она вышла на первый план. Если для И. Киреевского достаточно было небольшой статьи, то для П. Киреевского потребовалось целое жизнеописание. Это неудивительно: для того, чтобы разгадать эту странно-затененную личность, нужно понять, в чем был смысл ее трагически одинокой и внешне малопродуктивной жизни. В результате получился образ, а не только носитель идей, и он по праву занял место в книге «образов прошлого».

Жизнь этого человека протекала под знаком торжества рациональной аскезы. «Странное дело, – пишет исследователь, – в Киреевском как будто совсем не было этого внутреннего «я»; он метафизически безличен, или, по крайней мере, он так жил. Ни на одном его желании или поступке не видно печати иррационально-личной воли; напротив, все его желания и поступки – и порознь, и в своей последовательности – строго рациональны, как система, а поскольку воля еще пыталась утверждать себя, он сознательно подавляет ее, и с полным успехом»⁴⁹. Однако отречение от себя сыграло роль утверждения себя, и это не парадокс, ибо он «в самом этом добровольном обезличении невольно следовал какому-то тайному закону русского национального духа»⁵⁰. Не в собирании народных песен, не в изучении русской древности было дело – П. Киреевский как явление воплощал, по мысли Гершензона, дух «народной стихии». В неправильных силлогизмах его мысли билась иррациональная, стихийная вера в русский народ и его призвание. Она, эта вера, и поглотила его целиком. В этой-то стихийной цельности состоял исторический смысл жизни П. Киреевского.

* * *

Еще в начале 1900-х годов М. Гершензон, счастливый на архивные находки, получил от Н.А. Огарёвой-Тучковой, наряду с корпусом материалов о людях 40-х годов, семейные письма Римских-Корсаковых 1810–1820-х годов (Григорий Александрович Римский-Корсаков был приятелем отца Н.А. Огарёвой – А. Тучкова). Эта переписка стала сюжетом одной из самых блистательных работ М. Гершензона – «Грибоедовской Москвы».

На фоне предшествующих трудов Гершензона «Грибоедовекая Москва» (1914) была воспринята как «повесть» или как «эскиз к историческому роману» (Русская мысль, 1914, № 5, с. 167). Рецензент «Русской мысли», А. Тыркова, писала: «Это новый для М.О. Гершензона род писательства. Точно устал он от туманной, так часто бесплодной утонченности умников 30-х и 40-х годов, философские и мистические переживания которых он учил нас понимать и изучать, – устал и захотел отдохнуть среди простоты быта, с его крепкими и вечными инстинктами, желаньями, страстями»⁵¹. Мнение о художественности «Грибоедовской Москвы» будет единодушным, его повторит и Н. Бродский: «Читая книгу Гершензона, прежде всего изумляешься его искусному перевоплощению в художника-хроникера…»⁵²

Мысль об органичности, цельности изображенной здесь «грешной и пустой» жизни прозвучит и в рецензии Н. Лернера: «Рассказчик вводит нас в роскошный дворянский цветник, выросший на крепостном навозе, в эту сытую, «грешную и пустую», но не во всем грешную и пустую жизнь. Было в ней кое-что хорошее, а главное, и такое встречалось, чему мы, люди более сложного и нравственно требовательного века, не можем не позавидовать. Это – духовная цельность, с которою жили и умирали такие натуры, как главная героиня «Грибоедовской Москвы»; внутренняя и внешняя законченность слов и поступков, свойственная только людям, выражающим собою некую замкнутую, завершенную, успокоившуюся в достигнутом величии культуру»⁵³