Текст книги "Избранное. Исторические записки"

Тертуллиан сказал: Sunt in amore gradus, femina in summo stat. Эту же истину вынес из своего опыта Тургенев: есть ступени в любви – женщина стоит на высшей.

«Так ты пойдешь за мною всюду? – спрашивал Инсаров Елену. – Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду. – И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак? – Я себя не обманываю; я это знаю. – Ты знаешь, что я беден, почти нищий? – Знаю. – Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными? – Знаю, знаю. – Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может? – Знаю, все знаю… Я тебя люблю. – Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек, что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать… – Она положила ему руку на губы. – Я люблю тебя, мой милый».

Двадцать лет спустя Тургенев почти дословно повторил эту сцену экзамена – в стихотворении в прозе «Порог». Здесь предмет добровольного и радостного самопожертвования – не любимый мужчина, а некий идеал, безличный и отвлеченный: и Тургенев, конечно, не списывал у себя самого, наверное даже не подозревал, что повторяет себя; но в обоих случаях, казалось бы, столь различных, ему представлялся один и тот же образ. Русская девушка стоит пред отпертой дверью громадного здания; за дверью непроглядная мгла. Вместе с леденящей струей выносится из глубины медлительный, глухой голос. «О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает? – Знаю, – отвечает девушка. – Холод, голод, ненависть, насмешки, презрение, обида, тюрьма, болезнь, самая смерть! – Знаю. – Отчуждение полное, одиночество? – Знаю… Я готова. Я готова перенести все страдания, все удары. – Не только от врагов, но и от родных, от друзей? – Да… и от них. – Хорошо. Ты готова на жертву? – Да. – На безымянную жертву? Ты погибнешь, и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить. – Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени. – Готова ли ты… на преступление? – И на преступление готова… – Знаешь ли ты, что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь? – Знаю и это. И все-таки я хочу войти». Что заставило Тургенева поставить знак равенства между этими двумя разнородными явлениями? Только их отрицательный смысл: там и здесь он нашел одну и ту же полноту самозабвения. Влюбленная девушка – Елена, и девушка – Инсаров или Дон Кихот: один и тот же образ; ясно, что отрицательная ценность – самозабвение – в глазах Тургенева совершенно затмевала положительное содержание человеческой деятельности. Не цель служения, не результат жертвы занимали его, вообще не то само по себе, что находится вне человека и является объектом его усилий, но внутреннее состояние человека: эгоизм или самопожертвование. В этом смысле любовь по существу беспредметна: важно не то, кого любишь, – важно, как любишь, какой любовью: любовью-наслаждением, или любовью жертвенной. Елена полюбила не Шубина, не Берсенева, а родственного ей по духу Инсарова, но сколько девушек у него любят Гамлетов, и однако все равно прекрасны в цельности своего чувства, в жертвенном самозабвении. Рудин пишет в своем прощальном письме: есть любовь сердца, настоящая любовь, и есть любовь воображения. Так думал сам Тургенев. Та отдается сразу и вполне, эта вращается вокруг своего «я», колеблется, дорожится, боится прогадать, и хочет вся отдаться, и не может; в таком человеке подлинное чувство увядает, не успев расцвесть, «как одинокий колос среди негодных трав» («Переписка»). Подлинная любовь не есть монополия женщины: так полюбил и Инсаров; так любил Бригадир свою Аграфену Ивановну – «безграничной, почти бессмертной любовью». Но в общем женщина все-таки стоит, по Тургеневу, «на высшей ступени любви».

Вот образ любви по Тургеневу (он любил аллегорические сцены): любовь налетает на человека, как гроза в ясный день: и в ошеломляющем вихре ее удуши внезапно вырастают крылья, человек превращается в птицу, со стремительным полетом птиц, с их «неуклонной волею», – либо крылья не вырастают, и человек остается тем же, чем был до грозы.

«Внезапно, среди глубокой тишины, при совершенно безоблачном небе, налетел такой порыв ветра, что сама земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился, самый воздух завертелся клубом. Вихрь, не холодный, а теплый, почти знойный, ударил по деревьям, по крыше дома, по его стенам, по улице; он мгновенно сорвал шляпу с головы Санина, взвил и разметал черные кудри Джеммы. Голова Санина приходилась в уровень с подоконником; он невольно прильнул к нему – и Джемма ухватилась обеими руками за его плечо, припала грудью к его голове. Шум, звон и грохот длились около минуты… Как стая громадных птиц промчался прочь взыгравший вихрь… Настала вновь глубокая тишина. Санин приподнялся и увидал над собою такое чудное, испуганное, возбужденное лицо, такие огромные, страшные, великолепные глаза – такую красавицу увидал он, что сердце в нем замерло, он приник губами к тонкой пряди волос, упавшей ему на грудь – и только мог проговорить: О, Джемма!

– Что это было такое? Молния? – спросила она, широко поводя глазами и не принимая с его плеч своих обнаженных рук.

– Джемма! – повторил Санин».

С этой минуты Санин – как птица. «Теперь уже он ни о чем не рассуждал, ничего не соображал, не рассчитывал и не предвидел; он отделился от всего прошлого [как птица отделяется от земли, раскрывая крылья], он прыгнул вперед: с унылого берега своей одинокой, холостой жизни бухнулся он в тот веселый кипучий, могучий поток – и горя ему мало, и знать он не хочет, куда он его вынесет, и не разобьет ли он его о скалу!» В этих строках каждое слово типично для тургеневского понимания любви. Елена в «Накануне» до грозы томится тоскою не птичьей цельности: «Отчего у меня так тяжело на сердце, так томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела – куда, не знаю, только далеко отсюда». А полюбив, она, как Санин, ничего не соображает, не рассчитывает, не предвидит, а отдается вся. И Ася говорит еще втайне любимому: «Если б мы с вами были птицы – как бы мы взвились, как бы полетели… Так бы и утонули в этой синеве…» – а потом, сознав в себе любовь: «Крылья у меня выросли – да лететь некуда». Герой «Переписки» выражает ту же мысль Тургенева саркастически: истинная любовь овладевает человеком внезапно, против его воли, – «подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка; и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и ни упирайся».

Так любят все тургеневские девушки. Апофеоз любви у него – Бригадир и Зинаида в «Первой любви». Видя, как отец хлыстом ударил Зинаиду по обнаженной руке и она поцеловала заалевшийся рубец, мальчик понял: «Вот это любовь, это страсть!.. Как, кажется, не возмутиться, как снести удар от какой бы то ни было… от самой милой руки! А видно, можно, если любишь» – потому что в истинной любви все личное сгорает, как в огне; здесь предельное самозабвение.

Один из любимых приемов Тургенева – сопоставлять в очной ставке любовь истинную с любовью воображения, чтобы тем резче очертить природу той и другой. По такому плану написана большая часть его повестей, и обыкновенно первая представлена женщиной, вторая мужчиной, уже с юношеских его поэм. Когда приходит любовь, герой колеблется, пугается; только накануне он жаждет счастья, а теперь смущен его внезапностью. Он размышляет: «Сама Ася, с ее огненной головой, с ее прошедшим, с ее воспитанием, это привлекательное, но странное существо – признаюсь, она меня пугала. Долго боролись во мне чувства» – и он конечно отступает: «Жениться на семнадцатилетней девочке, с ее нравом, как это можно!» А Ася не колеблется ни минуты; на нее любовь нашла «так же неожиданно и так же неотразимо, как гроза» – и она просто идет к любимому и отдается ему вся. Совершенно так же соответственно переживают свое чувство Рудин и Наталья. И вот Тургенев ставит лицом к лицу г-на Н. и Асю, Рудина и Наталью. Ася пришла на свидание, чтобы сказать г-ну Н.: «ваша», а он – уже его руки скользили вокруг ее стана, он вдруг судорожно отодвигается назад и начинает говорить явный вздор, – что ее брат обо всем знает, что теперь, значит, все пропало, что она сама все погубила, рассказав брату, и опять: «теперь все кончено… Теперь нам должно расстаться… Вы не дали развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы усомнились во мне…» – и говоря, сам знает, что лжет, что это трусость его пред бесповоротным решением. А она вовсе не думала; в ней решимость вспыхнула молнией и теперь владела всей ее душой; и потому, слушая его «лицо ее быстро краснело. Ей, я это чувствовал, и стыдно становилось, и страшно», потом она вдруг упала на колени, и зарыдала, а когда он попытался поднять и успокоить ее, она «к величайшему моему изумлению, вдруг вскочила, – с быстротою молнии бросилась к двери и исчезла…»

Свидание Рудина с Натальей – точная копия с описанного сейчас. Она пришла, чтобы сказать ему, что готова идти за ним на край света; но тут же Рудин узнает, что ее мать обо всем узнала и противится их любви. Это внешнее обстоятельство, конечно, нисколько не способно поколебать решимость Натальи, но Рудин в своей раздвоенности бессознательно хватается за него, как за якорь спасения: «Боже мой! Боже мой!.. это жестоко! Так скоро!.. такой внезапный удар!.. И ваша матушка пришла в такое негодование?» и тут же, разумеется, объявляет, что это – непоправимое несчастье, что теперь все кончено, что необходимо покориться. Наталья, как Ася, рыдает, закрыв лицо, потом словами бросает в лицо Рудину то презрение, которое Ася выразила своим безмолвным исчезновением.

«Вы спрашивали меня, что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж… А вы говорите: покориться! Стало быть, она была права: вы точно от нечего делать, от скуки, пошутили со мной». И еще: «Вы так часто говорили о самопожертвовании, но знаете ли, если бы вы сказали мне сегодня, сейчас: „я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной”, – знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но, верно, от слова до дела еще далеко, и вы теперь струсили…»

Как в религии, как в служении «добру», справедливости, свободе, – так и в любви Тургенев видел и воспевал одно: не результат жертвы, а самую жертвенность духа, – самозабвение. В 1857 году и Толстой писал графине А.А. Толстой^19*: «По моей теории любовь состоит в желании забыться, и поэтому так же, как сон, чаще находит на человека, когда недоволен собой или несчастлив».

В отрывке «Довольно», перечислив «великие слова»: народность, право, свобода, человечество, Тургенев говорит дальше: «Но искусство?.. красота?.. Да, это сильные слова; они, пожалуй, сильнее других, мною выше упомянутых слов. Венера Милосская, пожалуй, несомненнее русского права или принципов 89-го года… Искусство в данный миг, пожалуй, сильнее самой природы, потому что в ней нет ни симфонии Бетховена, ни картины Рюисдаля^20*, ни поэмы Гёте…» И дальше он говорит о том, что человеку «одному дано творить»; «каждый из этих «творцов» сам по себе, именно он, не кто другой, именно это я, словно создан с преднамерением, с предначертанием; каждый более или менее смутно понимает свое значение, чувствует, что он сродни чему-то высшему, вечному…»

Вот где у Тургенева воскресает личность: в искусстве. В монахе она совсем погашена, в Дон Кихоте и Инсарове сурово порабощена долгу, даже в любви смиренно служит любви; только в искусстве личность, погружаясь в стихию, остается личностью.

О своем искусстве Тургенев никогда не говорит. Только раз, в «Монахе», он намекнул на свои вдохновения, сказав о монахе: «Он нашел, в чем забыть себя… да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно»; но здесь опять указана только отрицательная ценность искусства. Чаще всего Тургенев описывал действие музыки; таковы пение Якова в «Певцах» и игра Лемма в памятную ночь. В стихотворении в прозе «Стой!» его мысль выражена наиболее ясно. Едва замер последний звук, певица еще вся охвачена трепетом вдохновения, – «Вот она – открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно – бессмертие! Другого бессмертия нет – и не надо. – В это мгновение ты бессмертна. Оно пройдет – и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что тебе за дело! – В это мгновенье – ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. – Это твое мгновение не кончится никогда». Так и о Пергамских мраморах он сказал, что они стоят пред зрителем в своей не тысячелетней только, но «бессмертной» красоте.

Религия, добро, любовь и красота – эти четыре ценности знал Тургенев в человеческой жизни как наивысшие, и объединял их с точки зрения того исцеляющего действия, какое он производит в душе человека. Совершенство он видел в самозабвении: вот четыре дороги к самозабвению, то есть к совершенству. Он неустанно восхвалял эти пути; его положительные образы – исключительно люди, шедшие этими путями: обрекшие себя служению либо вере, как Лиза, либо добру, как Дон Кихот и Инсаров, либо жертвенной любви, как Елена, Наталья в «Рудине», Марья Павловна в «Затишье». Тем самым он проповедовал, стало быть, усилие к самопожертвованию, добровольную решимость искоренить в себе эгоизм, отдаться чему-нибудь всецело; он проповедовал: Entbehren sollst du. Но эта решимость есть акт личной воли; как же понять это противоречие? Идеал Тургенева был безличность, а путь к этому идеальному состоянию вел чрез огромное напряжение как раз личного начала; он хотел, чтобы человек был как птица, но птицею, думал он, современный человек может стать только в силу развитого сознания; совершенно так же, как Толстой в 50-х годах, он проповедовал одновременно религию природы – и религию долга, между тем как одна несомненно исключает другую. В «Записках охотника», в «Поездке в Полесье» он воспел человека, всецело погруженного в природу, а в «Фаусте», в «Дворянском гнезде» прославил человеческую борьбу с природой, со страстью-стихией; и вся его патриотическая деятельность (которой он, видимо, придавал большое значение в своем писательстве) состояла в том, что он без устали, сорок лет, проповедовал русскому обществу религию долга, язвил и корил русского мужчину-интеллигента за неумение отдаться чему-нибудь всей душой и преодолеть свою рассудочность, раздвоенность, непостоянство, чтобы стать как птица. Но и здесь он впадал в то же противоречие, противопоставляя мужчине – русскую девушку, как образец. Потому что в его изображении русская девушка прекрасна именно тем, что она всецело следует природе – непосредственному влечению своего сердца, а от мужчины он требует ведь подчинения разуму, долгу. Наконец, и самая эта цельность женщины двоится у него; не поймешь, кто прав: та ли женщина, которая радостно сгорает жертвою любви, как Елена и другие, или та, которая подавляет в себе влечение своего сердца, как Лиза. Те – жрицы природы, эти – жрицы долга; служат враждебным богам, и однако равно святы для него. Лаврецкий поучает Лизу: «Слушайтесь вашего сердца», но все «Дворянское гнездо» учит противоположному: Лаврецкий дважды сломлен как раз за то, что слушался дважды своего сердца, и Лиза представлена в апофеозе, когда умерщвляет свое сердце, как пушкинская Татьяна. Итак, ежели мы хотим учиться у Тургенева, спрашивается, как нам понять его? Должен ли человек покорно отдаваться стихийным влечениям своего духа, что́ и есть природа в нем, или, напротив, разумом определять свой долг и уже служить ему беззаветно, попирая в себе влечения страсти? Этот вопрос был слишком хорошо знаком и Толстому: мучил его долгие годы. Тургенев, вероятно, никогда не ставил его себе отвлеченно, но у него был готовый ответ, и этот ответ был образ: образ птицы, неудержимо летящей вперед: «горячая, сильная жизнь, неуклонная воля, несокрушимая уверенность» – что он увидал в полете тринадцати журавлей. Самозабвение страсти или самозабвение долга – все равно: лишь бы самозабвение, цельность, без которых невозможны горячая жизнь и неуклонная воля. Таков, несомненно, был идеал Тургенева. Полюсами его мировоззрения были – с одной стороны, жизнь, безличная до полного слияния с природой, текущая, как вода по болотным тростникам, жизнь лопухов, мух-коромысл и Касьянов; с другой стороны, пыл Прометея или Сатаны, высшее напряжение личного начала, там, где оно само становится стихией. Самые резкие его заявления в этом смысле – обе крайности его противоречия – «Песнь торжествующей любви» и «Дым». В обоих произведениях узлом действия является половое влечение; тожеством предмета особенно подчеркивается противоречивость двух мыслей Тургенева о нем.

Литвинов и Валерия поступают совершенно одинаково – оба повинуются прозвучавшему в них велению страсти, в обоих природа торжествует над личностью, и в обоих униженная, посрамленная личность жестоко страдает. Но как различно оценивает Тургенев эту борьбу в том и в другом случае!

На первых страницах романа Литвинов изображен как положительный тип. Тургенев одобряет его: вот какой хороший человек – идет путем разума, путем долга! Четыре года учился за границей, добросовестно трудился, выдержал искус до конца, приобрел познания; теперь едет домой, уверенный в самом себе и в той пользе, которую принесет родному краю. Оттого он так спокоен и прост; его судьба определилась, и он гордится ею, как делом своих рук. И на многих страницах Тургенев противопоставляет ему целый сонм праздно болтающих русских, чтобы тем ярче выставить нравственную красоту своего героя. Он уже и невесту нашел ему, как нельзя более достойную и подходящую для его жизненного труда. Только радоваться бы за него и им – за Россию. Но увы! и этот прекрасный человек погибает в самый миг расцвета, и погибает так жалко и недостойно! Судьба сталкивает его с красивой и сильной женщиной, жадной до власти и наслаждений; он вспыхивает неугасимой чувственной страстью, и в этом огне сгорают его надежды, вся его будущность, его благородная преданность долгу и даже самое чувство достоинства, честь, порядочность. Он, разумеется, жестоко страдает, и Тургенев недвусмысленно становится на сторону его разума против его увлечения. «Как человек честный и справедливый, он понимал важность обязанностей, святость долга, и почел бы за стыд хитрить с самим собой, с своею слабостью, с своим проступком». Совесть и разум казнят его стыдом за малодушие, болью за разрушенную будущность, ужасом за низкую измену невесте; но он уже не в силах владеть собою; все другие чувства затмил в нем обольстительный образ той испорченной женщины. И вот уже он покатился вниз, ему и страшно, и сладко, он точно махнул рукой на все; он – павший человек, и знает это; его уверенность, спокойствие, уважение к себе исчезли, нет уже ни страха, ни стыда, ни раскаянья; «таинственный гость забрался в святилище и овладел им, и улегся в нем, молчком, но во всю ширину, как хозяин на новоселье». Тургенев спрашивает: «и что сталось с его честностью?» говорит об «ужасе и безобразии» его положения, об «омуте, куда и заглядывать не следовало» и куда он бросился теперь очертя голову. При свидании с невестой Литвинов говорит ей: «Я пришел тебе сказать, что друг твой погиб, что он падает в бездну и не хочет увлекать тебя с собою… А спаси меня… нет! даже ты не можешь спасти меня. Я сам бы оттолкнул тебя… Все прежнее, все дорогое, все, чем я доселе жил, погибло для меня, все разрушено, все порвано, и я не знаю, что меня ожидает впереди… я не разлюбил тебя, но другое, страшное, неотразимое чувство налетело, нахлынуло на меня…» Давно ли Тургенев благословлял эти грозы, налетающие на людей, и показывал, как в вихре грозы у человека вырастают крылья? Теперь он со скорбью смотрит на Литвинова, не сумевшего устоять на ногах, и горечью звучит его свидетельство: «Природа не справляется с логикой, с нашей человеческой логикой; у нее есть своя, которую мы не понимаем и не признаем до тех пор, пока она нас, как колесом, не переедет». Литвинов в начале был самозаконной личностью, – теперь он во власти природы, растворен и обезличен в ней: вот это-то роковое падение его Тургенев оплакивает. Всем содержанием «Дыма», всеми его фигурами и, наконец, в отвлеченной форме – речами Потугина, Тургенев проповедует, что сила, счастье и достоинство человека – в том, чтобы быть личностью, то есть определить в разуме свой долг – и исполнять его с «неуклонной волею»; страсть же поглощает личность, и вот Литвинов погиб: «он не понимал своих поступков, точно он свое настоящее „я” утратил, да и вообще он в этом „я” мало принимал участия. Иногда ему сдавалось, что он собственный труп везет». Его непреклонная воля страстью обращена в дым – отсюда и заглавие романа. В размышлении Литвинова, глядящего из окна вагона на мимо несущиеся клубы дыма, выражена вся философия романа.

«„Дым, дым”, – повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь – все людское, особенно все русское. Все дым и пар, думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же; все торопится, спешит куда-то – и все исчезает бесследно, ничего не достигая; другой ветер подул – и бросилось все в противоположную сторону, а там опять та же безустанная, тревожная и – ненужная игра». Заветная и уже знакомая нам мысль Тургенева! Идеал человеческой жизни – быть как журавли, с их сильной, горячей жизнью, с непреклонной волей; но таких людей мало: все людское, особенно все русское – подобно дыму: «Таких людей, каковы были эти птицы, – в России – где в России! в целом свете немного». Эти две строки из «Призраков» содержат в себе весь замысел «Дыма».

Литвинов, выстроив свой дом, неосторожно оставил вход открытым – и «природа», как некий хитрый и сильный зверь, забралась в святилище и овладела им. С Валерией в «Песни торжествующей любви» «природа» обошлась еще жесточе: грубо кинула ее наземь и растерзала, как волк ягненка.