Текст книги "Задание на лето. Книга первая"

ПРО ЛЮБОВЬ
глава 34

Последняя неделя лета.

Последняя…

Погода, как бы оправдываясь за длинный сезон дождей, щедра на тёплые дни. Ветер лишь слегка покачивает ветки высоких берёз, а внизу – тишь. И солнце днём снова яркое и облаков мало – белые, пушистые, они лишь изредка тихо скользят по высокой глади глубокого неба, бесконечно меняя формы…

Но вот по утрам уже в низинках туман, да роса порой задерживается до самого обеда, да на берёзах появились жёлтые листочки, и всё чаще видно, как обрываясь, они медленно скользят по воздуху и плавно ложатся на землю. А здесь уже полно разноцветных пятен…

1.

Мишка сидит на новой скамеечке, что позади столовой.

Её смастерили из той самой злосчастной высокой берёзы, вместо которой позади него теперь свежий пень. Поставили на белые столбы ещё некрашеную столешницу, а рядом закопали прямо в землю несколько пеньков разной высоты – получилось даже интересно.

Мишке жаль эту высокую берёзу, он чувствует себя немножко виноватым в том, что её спилили, а вот когда это случилось, он не заметил. Правда, один только раз на бегу Мишка всё же видел, как стояли у входа в столовую заведующая и лесник. Ксения Ефремовна что-то объясняла леснику, показывая рукой в сторону берёзы, а тот явно не соглашался с ней, да не придал тогда этому никакого значения – мало ли какие дела у взрослых.

– Что скучаш-то? – присаживается рядом тётя Шура. – Сашка-то в город уехал, да?

Сашку увезли вместе с братом в город через день после прощального костра. Перед этим он забежал быстро попрощаться и сказал, что мать решила отправить его в город пораньше, чтобы он подготовился к школе. Жалко, что Сашку так рано отправили домой, но сейчас, сидя на этой скамеечке, Мишка понимает, что не это его так опечалило. А вот что – на это он никак ответить не может.

Что же с ним происходит, что так тревожит, почему там внутри вдруг стало так не комфортно и как справиться с этим непонятным ему состоянием, и что для этого надо сделать? Вот какие вопросы тревожат Мишку. Не привык он сидеть без дела, а вот сидит, думает…

– Лето жалко, кончается! – отвечает он то, что первым приходит в голову.

– А ты не жалей! Через годик-то опять все соберётесь, – она встаёт и на ходу уже, как будто и не Мишке, – даст Бог – и я приеду…

Даст Бог, вот оно! Вот оно, что его тревожит, почему-то ему кажется, что в этом году они встречаются с друзьями в последний раз, но почему?! Нет, не только это… Что-то ещё… А что?

Мишка поднимается, идёт к матери на кухню, берёт там маленькое ведро, проверяет свой ножик, хлопая по карману. Ножик на месте. Всё же отец сдержал слово, и пусть к концу лета, но у него появился свой красивый складной нож с оранжевой ручкой.

– Ма.. Я за грибами…

– На обед-то придёшь? – слышит он из кухни.

– Не, наверное, не успею…

– Возьми что-нибудь с собой! – выходит мать в коридорчик, что между кухней и парадным крыльцом, вытирая руки о передник. – Да ты не заболел ли? – трогает она влажной тёплой рукой его лоб.

Мишка отдёргивает голову:

– Ну что ты со мной, как с маленьким?

– А ты у нас, значит, уже большой? – удивлённо отвечает она, заворачивая в обёрточную серую бумагу кусок хлеба с маслом и сыром. – Возьми, поешь…

2.

Уже входя в бор, Мишка решил, что грибов собирать не будет, а пойдёт к той землянке, что нашли когда-то с ребятами вначале лета.

Заходить в землянку не стал – сел на траву рядом с тем местом, где так неожиданно для всех, провалился. Сел и задумался…

Корабельные сосны чертили круги по небу, шумели где-то там – высоко-высоко. А здесь, внизу, ещё зелёная трава, но уже вперемежку с падающим листом всё ещё дарила душистые ароматы лета, но уже с горьковато-сладким привкусом осени.

Было Мишке над чем задуматься. Он впервые так много пережил за это лето, увидел то, чего раньше и не замечал. Услышал, прикоснулся, ощутил то, на что прежде в вечной своей мальчишеской суете даже не обращал внимания.

Он сидел и думал: – Почему взрослые говорят одно, а слышится в сказанном совсем другое, а делают они, подчас, совершенно обратное сказанному?

Он думал: – Почему девчонки так часто жалуются именно на него, хотя доставали их Жека с Сашкой, а он этим летом даже ни разу не дёрнул их за косички? И всё равно – наказывали его, и однажды мать высекла его так, что он три дня скрывал синяки от мальчишек, нося длинную рубашку и штаны…

Он думал: – Почему новые игры «Хоккей» намного хуже старых? И борта у них ниже, и шайба чаще из-за этого выходит из игры, вылетая на пол. И появились мёртвые зоны, где игрушечные хоккеисты не могут достать шайбу, и её всё время надо поправлять рукой, а ручки-движки – те просто застревают при игре и часто ломаются…

Почему он в этом году не стал драться с мальчишками с соседней дачи, когда они обидели Сашку и Жеку, а просто залез на забор и, подозвав их вожака, пригрозил, что если те хоть раз ещё тронут его друзей, то будут иметь дело с ним и им тогда сильно не поздоровится? И те заключили с ними вечный мир. А потом он, уже спрыгивая с забора, проткнул себе насквозь ногу ржавым гвоздём, оказавшимся каким-то образом именно на этом месте и торчавшим из доски вверх остриём…

Почему девчонки играют отдельно, а они, мальчишки, никогда не зовут девчонок в свои игры?..

Почему, когда они последний раз с мальчишками ходили за грибами и им удалось поймать зайца – девчонки обиделись сильно именно на него? Да, это он бросил в прыгающего зайца нож, и тот попал своей ручкой ему в голову, и заяц, упав на спину, смешно задрыгал ногами, и он его первый схватил за уши. А, уже возвращаясь они по очереди несли его до самых дач, мечтая порадовать всех обитателей детских дач таким сюрпризом. Но зайца у них из-под носа уволокли в санчасть девчата – лечить. А заяц у них умер, и они его похоронили, так и не сказав мальчишкам об этом…

И почему Сашкин отец, капитан, ходит всегда в военной форме и отдаёт честь его отцу, а тот в свою очередь салютует Сашкиному, но при этом они никогда за руку не здороваются?..

И почему одни птицы вьют гнёзда на деревьях, а другие в траве, ведь в траве можно нечаянно наступить на них, и раздавить только что вылупившихся птенцов?..

И почему мальчишки ссорятся между собой, хотя дружить намного интересней?..

И почему тётя Шура относится к нему хорошо, а Борис Моисеевич постоянно к нему цепляется? Правда, после той стирки с песочком, что устроила ему тётя Шура, он его, Мишку, просто перестал замечать…

И почему отец стал часто называть его дипломатом, а мать хитрюгой? И почему отец при этом улыбается, а мать сильно поджимает губы?..

И почему именно этим летом на него свалилось это необъяснимое сердцебиение при виде девчонки с чёрными смешными косичками, и что это такое вообще? И как найти на это ответ?…

И почему Мишка в последний раз не пошёл с Сашкой и Женькой за грибами, а остался ожидать Ольгу? А Ольга тогда не пришла…

И почему дед живёт в домике на отшибе один, и где его дети?..

– Да, а как там дед? – подумал Мишка, а ноги уже сами бежали, вспоминая хоженую тропинку. – Надо попрощаться, он хороший, – думал уже на ходу Мишка.

Грибов как-то не собиралось.

3.

На маленьком пляже пустынно, и хотя солнце уже высоко, но от воды тянет холодком: какая-то неприветливая, да и темней на вид она стала.

Мишка, постояв минуту, повернулся и пошёл к крайнему домику, где жил дед.

Постучался. На стук никто не отозвался. Тогда он потянул дверь за грубую, самодельную, деревянную ручку. Не заперта. В сенцах темно, пахнет пылью, кожей, солёной рыбой, ещё чем-то… Присмотрелся, где дверь в жилое помещение. Снова постучался… Послышался кашель.

– Да не заперто! Входи нешто!

Вошёл.

Внутри дом показался ещё меньше, чем снаружи. Большая, давно небелёная, в глиняных подмазках по трещинам русская печь занимала добрую половину дома и стояла почти посередине. Лёгкая деревянная отгородка не доходила до потолка. В дальней жилой комнатке ставни закрыты и потому темно, но все же можно разглядеть заправленную пёстрым лоскутным одеялом кровать… А в передней, хоть и открыты ставни – света мало. Махонькое окно занавешено шторками до половины. Стёкла давно не мыты. Под окном – большая широкая скамья, чуть ближе к Мишке – грубый стол из тёсанных, но некрашеных досок. В углу шкафчик с посудой. Две полочки с баночками, и всё… А деда нет. Мишка ещё раз огляделся:

– Дед, ты где?!

– А ты хто? – раздалось с печи, и только теперь Мишка заметил, как из-под зимнего тулупчика на печи выглядывает незрячее лицо деда.

– Я – Миша! Ну, тот, кто в начале лета приходил…

– Ну и?..

– Рыбу с тобой большую тогда поймали… – Мишка растерян, дед явно не узнаёт его.

Дед кряхтя садится, накидывая тулупчик на плечи.

– Рыбу поймали… А ты знаш, сколько я энтой рыбы-то переловил – и не упомнить… Ты што пришёл-то? Нешто чего надо-ть?

– Ну… Тогда я пойду, ладно…

Мишка совсем растерян и не знает, как продолжать разговор, да и зачем пришёл, он теперь тоже не знает.

– Ты, энто… Обожди… Там на крылечке-то посиди, я шас спушусь… Знобит меня… Кости ломат к перемене погоды что ли… Ну иди, а я трохи после к табе выйду…

4.

Мишка выходит через сенцы на улицу и жмурится от яркого солнца – как-то уж больно темно у деда, неуютно. Садится на крыльцо, и сам не понимая чего, – ждёт.

Дед вышел не скоро, и здесь на свету Мишка увидел, как посерело его лицо, а губы стали ещё бесцветней.

Дед долго щурится на солнце, потом бегло смотрит по сторонам, но не садится.

– Тяплынь ышо… А меня и на печи морозит. Стар стал… Отжил своё… Помирать, видимо, ужо пора… – он снова щурится, чуть подкашливает и сильно опирается на свою палку.

– Дед, а что такое – жизнь?

Дед медленно переводит взгляд откуда-то издалека на Мишку, потом опять смотрит в сторону моря:

– Жисть-то?… А качели!.. Он – сейчас солнышко, а уж к ночи луна будет, а потом опять солнышко… Одни, значить, приходять сюды на землю-то… Другие в неё, в землюшку-то, и уходят… Одним она – свекровь чёрная, а другим – любушка милая. От вчерась ещё бегал, а сегодня на печь свалился… И не встать… Н-да… А останови качель-то – и нет её! Палка какая-то на верёвках, и для чего – не поймёшь… А может и не так, – переводит снова взгляд на Мишку, внимательно рассматривает его, как будто первый раз видит. – Подрос… Сказывай, зачем пожаловал, не рыбу ж удить?

– Я попрощаться дед, уезжаю скоро…

– Угу… – кивает дед. – Ты в сенцы сходи, там бадья крытая, ковшик сверху висит. Квасок набери, попьём…

Мишка быстро отыскивает в сенцах деревянную бочку, накрытую крышкой из сколоченных между собой досок. Рядом висит деревянный ковшик. Тут же видны рыбацкие сети, ещё какая-то снасть в плетёном коробе, что сильно запылилась Через щели досок пристройки сочится проникающий с улицы свет. А первый раз ему показалось, что здесь совсем темно.

Он выносит ковшик на улицу. Дед уже сидит, поставив свою палку между ног, что-то чертит тонким концом на почти полностью заросшей клевером тропинке, что упирается прямо в его крыльцо, и лишь здесь земля гладко утоптана.

– Видать, дед часто сидит на этом месте, – мелькнуло в голове у Мишки.

– Сам-то попил?

Мишка кивает и смотрит, как пьёт дед. Тот пьёт с причмоком, медленными мелкими глотками.

– А телевизор у тебя есть? – ни с того ни с сего спрашивает Мишка.

– А на што мне твой телевизор? – отвечает дед, рукою утирая губы, ставя ковшик рядом с собой.

– Кино смотреть! – удивлённо мигает Мишка.

– Кино… – тихо шепчет морщинистыми губами дед и долго молчит, мигая подслеповатыми выцветшими глазами. – Кино-то я два раза всего и видел: раз на фронт привезли, а вдругорядь уж в Боровое ходил… И оба раза про любовь… Н-да…

– А что такое любовь, дед?

– Он оно ты зачем…

Мишка заливается краской и молча кивает головой…

– Нешто влюбился, паря? – и впервые у деда блеснули глаза.

– Да… Так…

– Ну да… Ну да…

– А ты любил дед?

– А как же, у каждого человека должна быть любовь, как без ентого… – уклончиво отвечает дед.

– А у тебя была?! – допытывается Мишка.

– Нешто не было… Да схоронил я любушку-то свою годков пятнадцать назад… Н-да… А что знать хошь-то? – смотрит дед на Мишку внимательно.

– А вот как это? Что это?

– Ах, вона чаво… Н-да… Дак, у каждого ведь по-разному?

– А у тебя как было, дед? – тихо спрашивает Мишка, глядя себе под ноги.

– Хе… Давно было… Не упомню всё-то… – хитрит дед, но видно, что заблестели глаза, да щека дрогнула, да рука на коленке засуетилась, стряхивая то, чего и нет…

– Ить, я тады вёрст по семь ночью-то по морозу к красе своей хаживал туда, да утром столько же обратно, да чтоб затемно прийтить, это значить, чтобы нихто не видел. А там у неё гармоника была… А я играть мастак был – у деда сваво перенял. Так и играл ей. Гармонь ей от мужа досталась… А муж-то недавно утоп, ещо года не прошло, потому хоронились от стороннего глаза. А она говаривала: «Сеня, я ж тебя аж за версту чую, как ты подходишь-то». О, как они, бабы-то, сердцем мужика чуют. Н-да.. Украл я её тады из деревни-то… Ночью увёз. А через три дня меня потом ихни парни-то ночью подкараулили и побили, да в снег и закопали, помирать, значит… А она нашла, откопала, да мёрзлого-то на себе домой и приволокла… Н-да… Месяц потом не отходила, кости-то правила, маслом мазала, да руками-то тёрла всё. Да травку у баб набрала, да варила отвары всякие – поила всё. А я-то када отходить стал, приобнял так её и на ушко-то и прошептал: «Валюха ты моя, помер бы без табя…» Хотел поцеловать, да сил-то ишо и не было… не хватило, значится… Н-да…

А потом на фронт провожала. Все бабы ревут, а она вот так прижалась и молчит. Я её спрашиваю, что молчишь-то, не жалко чёль? – А она мне: «А я знаю, что ты придёшь, потому и не реву. И ты знай – вернёшься, обязательно вернёшься!» Я с энтой верой всю войну-то и отходил…. А когда домой-то вернулся, оказалось, – я один-то и воротился.

Вот энто и есть любовь, а то как… – помолчал, пошевелил губами, оторвав на мгновение глаза от тропинки, бросил быстрый взгляд на Мишку. – А тебя Мишаней, значит, зовут?

Мишка кивает…

– А что – красть обязательно надо?! – спрашивает Мишка.

– Да не красть, Мишаня, сердцем брать! – с каким-то нажимом и в тоже время с ласкою говорит дед.

– Как это, дядь Сень?

– А оно, сердце-то и подскажет, а ты его слухай!

– А оно у меня как заколотится… и я теряюсь сразу. И что говорить совсем не знаю…

Что это?! Впервые Мишка рассказывает кому-то о своих чувствах. Даже себе самому он никогда не признавался в том, что влюбился в эту девчонку с косичками. А тут, на тебе, – выложил. И легче ему стало, чуточку легче. Дышаться стало…

– А может и говорить тады не придётся, – улыбается дед, видя перемены на лице Мишки.

И тут Мишка спросил то, о чём и не думал последние дни:

– Дядь Сень, а иконы у тебя настоящие?

– А то как же? – удивлённо смотрел на него дед, чуть насторожившись. – В церкве брал, святил… Тут ещё маво деда иконы-то есть да любавы моей… А к чему вопрос-то?

– А они в окладах, да?

– Каки в окладах, каки на дошечки писаны, – смотрит на Мишку дед. – Да ты ж и сам, поди, видел?!

– А ещё у тебя иконы есть? – Мишка опустил глаза и смотрел теперь себе под ноги.

– А зачем лишни-то? И энти уж скоро кому-то перейдут, – дед тоже опускает глаза, и теперь они оба смотрят себе под ноги.

Посидели ещё минут пять молча…

– Давай прощаться чё ли?! Можа и свидимся ешо. Авось не забудешь старика-то?! – ласково говорит дед, да глаза у него грустные, совсем грустные.

Мишка встаёт, отходит пару шагов, поворачивается:

– До свидания, дядь Сень!

– А ты иди, милок, иди… Я тут сам посижу, старуху-то помяну. А ты ступай да сердце-то слухай. Оно подскажет. Всё подскажет…

Ещё раз обернулся Мишка, уже закрывая калитку.

Дед уже стоял, опёршись на свою палку, смотрел невидящими глазами в его сторону и видно было, что над чем-то он крепко задумался…

На обратном пути Мишка сначала почти дошёл до дач, а потом развернулся и побежал. Ноги сами принесли его к землянке.

Он вновь отыскал замаскированный ход, огляделся и быстро пробрался вовнутрь…

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ
глава 35

В землянке темно и уже холодно. За день земля больше не прогревается, и Мишка почти сразу начинает ёжиться.

К холоду добавляется ещё какой-то нервный озноб. Он шестым чувством угадывает, что вот здесь в этой землянке кроется какая-то тайна, и что вот сейчас он может её открыть.

1.

Мишка быстро наощупь отыскал спрятанную жестянку с коробком спичек. Достал из-под стола керосиновую лампу, снял с неё треснувшее стекло и зажёг фитиль. Чуть подумав, пристроил стеклянную колбу на место, несколько пригасил высокое пламя и быстро лёг под нары.

Большие широкие нары стоят вплотную к стене землянки на восьми столбах, разделяя пространство внизу на три части. Мишка выбирает крайнюю слева секцию, залазит под нары, переворачивается на спину и сильно бьёт ногой в стену в одном месте, потом в другом, третьем. Затем перебирается в среднюю секцию и проделывает тоже самое. Потом в крайнюю правую, что рядом с окном.

У самого угла стена глухо отозвалась. Мишка замер.

Потом ещё раз ударил ногой в то же место. Если везде нога больно билась, издавая просто шлепок, здесь, как Мишке показалось, земля пружинила, а хлёсткого шлепка не было.

Он вновь перевернулся и подтащил керосиновую лампу ближе к стене, начал шарить по ней рукой. В одном месте прямо за столбом земля осыпалась и под осыпью обнажилась полоска старого тёмного дерева.

Мишка несколько раз сильно стукнул ладошкой рядом с полоской обнажившегося дерева, и часть стены чуточку подалась на него. В первое мгновение он испугался, выскочил из-под нар, отбежал к проходу и уже думал бежать из землянки, но что-то удержало его. Он осторожно вернулся, чтобы опять заглянуть под нары, где оставил гореть керосиновую лампу. Замер… Ему почудилось, что над землянкой раздались шаги. Долго прислушивался… Нет – тишина, значит показалось.

Снова лёг и увидел приоткрывшуюся тёмную щель. Не заползая под нары, передвинул лампу. Теперь свет попадал вовнутрь щели и неглубоко освещал её.

Мишка медленно подполз ближе и потянул замаскированную дверцу на себя, та с еле слышным шуршанием после небольшого усилия приоткрылась ещё, и Мишка увидел большое прямоугольное отверстие, а в нём что-то завёрнутое в грубые полотняные ткани.

Снова вылез.

– Что это? Не уж-то и правду он нашёл то, что искали деревенские мальчишки, и как это ему раньше-то в голову не пришло простучать стену под нарами?

Снова спустился вниз, подполз вплотную к открывшейся нише, протянул руку и достал первый увесистый прямоугольник, завёрнутый в пыльную ткань…

2.

Тщательно замаскировав ход в землянку, он поднял с травы небольшое пустое ведёрко, затем поднял голову и увидел сидящего наверху деда.

– Как додумался-то? – спросил тот, пристально глядя на Мишку.

Мишка оцепенел и не может сдвинуться с места.

– Ты, паря, видать, и впрямь Богом-то мне послан, сидай рядом да не страшись, – хлопает он ладошкой по траве.

Мишка медленно поднимается на холм, присаживается на корточки, но чуть поодаль от деда.

Дед медленно закручивает цигарку, также не торопясь, раскуривает её и лишь потом, упирается твёрдым немигающим взглядом в Мишку:

– Тайны-то хранить умешь?

Мишка кивает головой.

– Ход хорошо замаскировал?

– Да, совсем не видно… Никто не найдёт, – отвечает тихо Мишка и не понимает, что это голос его перестал слушаться.

– Это правильно, – говорит дед и надолго отворачивается от Мишки, и смотрит куда-то вдаль, и у Мишки создаётся впечатление, что взгляд деда как будто минует весь массив бора, устремляется на море. Долго молчит…

– Кто ещё знат про это?

– Деревенские ребята недавно были здесь, – неопределённо отвечает Мишка.

– Они ямку-то раскапывали? – кивает он на свежею укладку дёрна внутри большой ямы.

Мишка кивает головой.

– А они откель узнали?

– У стариков в Боровом выспросили…

– И что?

– Те рассказали, что иконы с затопленных церквей поп и ещё один мужик с ним схоронили где-то в этом районе, но где – никто не знает. Да и про тебя они тоже не знают.

– А про меня знать-то они и не могут. Никто не знает… Тот мужик Степаном звался да пять лет-то назад помер. Мы с ним энту-то землянку и отрывали… И ещё пять человек здеся жило, акромя нас. А батюшка в соседней, значится, землянке-то жил, и ещё сколько-то там народу…

Жили, пока дома не поставили. Да батюшка-то в ту зиму здеся и заболел, опосля быстро помер. А уж Степан про энтот тайник-то на смертном одре мне поведал да слова батюшки передал…

Мишка слушает внимательно, перед его глазами разворачивается такой огромный пласт событий, что дух захватывало.

– Что думаешь таперь делать?

– Так не моё же! – тихо говорит Мишка.

– И то правда…

Снова какое-то время сидят молча.

– Я ить, Мишаня, скоро помру…

– Как? – вскакивает Мишка на ноги.

– Да ты не шуми, незачем к энтому месту людей-то привлекать… Совсем недолго осталось, чувствую… А вот кому иконки-то передать – и не знаю… А Степану-то батюшка Никодим наказывал их обязательно в нову церковь, как отстроится, передать, да церкву-то и не отстроили. А коль церкви к тому времени не будет – схоронить да надёжному человеку с тем же наказом и передать… Н-да… Степан-то их здеся и схоронил да вот мне токма энтот тайник и раскрыл. Ты стенку-то назад поставил?

– Да.

– Края примазал?

– И края замаскировал, совсем незаметно, – говорит Мишка.

– Ну и пускай лежат здеся до поры.

Снова сидят молча.

– Ты в следушый год-то приедешь сюды? – спрашивает дед.

– Дядь Сень, я не знаю, как родители решат.

– Ну, так мы вот как договоримся-то… – дед задумался, а потом начал с вопроса.

– Деревенские-то сюды больше не придут, знаешь?

– Нет, не придут. Они думали, что тайник в той землянке, а эту они внимательно осмотрели и решили, что всё это байка, как и с золотом Колчака.

– И энту байку, значит, слыхал? – удивляется дед.

– А как же, – улыбается Мишка.

– Смышлён не по годам, вижу…. Значится с иконками-то мы поступим так. Коль на следующий год приедешь да меня не застанешь… – дед делает паузу, глядя на Мишку, всё ли тому ясно в сказанном, видит, что тот кивает, продолжает. – Да меня не застанешь, значится, сам следить будешь, – опять смотрит на Мишку.

Мишка кивает, но голову опустил низко, ему хочется плакать, но он сдерживается.

Дед не то выдерживает паузу, не то ждёт, когда Мишка придёт в себя.

– Землянка ещё годков пять простоит, ты её никому не показывай… А за пять годков-то чёй-то и переменится, надеюсь.

– А если не переменится?

– Табе щас годков двенадцать-тринадцать?

– Да, скоро будет…

– Ну вот, в семнадцать-то уж сообразить сможешь. Твои с дач пусть забудут…

– Кто?

– Ну, с кем сюды пару раз ходил. Пугни их чем-то, байкой что ли? Придумай сам… Что каросин принёс – хвалю, спички поменял – это хорошо. Еду никогда не носи сюда. Воду тоже…

Мишка слушает и кивает головой.

– Как узнаш-то, что церкву открыли где поблизости, сходи к батюшке да говори с ним один на один, пусть телегу возьмёт, аль машину каку легковую, бобик что ли, и только его приводи сюда. Сам выемку не делай и больша туда не лазь. Достал-то много?

– Я только первую, посмотреть? – виновато говорит Мишка.

– Ну да, ну да… В тряпицу завернул?

– Да, всё как было, и назад положил….

– Сухо там?

– Сухо, дядь Сень.

– Эт хорошо. Место-то Степан сам подбирал, чтоб стока не было, да на солнце прогревалось… М-да…

– Дядь Сень, а если я куда уеду? – спрашивает Мишка.

– Куда собрался, чё ли? – смотрит на него дед.

– Ну, а вдруг…

– Вдруг – это плохо. Отдать-то в надёжные руки надо, понимаш? Чтоб не расташили да в трату не дали.

– Дед, а почему я? – спрашивает Мишка. – Может, кто другой?

– А кто другой-то? Ты тайну открыл, тебе и хранить. Ты теперь перед Богом обязан. Крещён?

– Да…

– Крестик-то, небось, не носишь?

Мишка кивает и снова опускает глаза.

– Понимаю, время такое. Ну, да главное не то, что напоказ, главное внутри нас должно быть, а в табе вижу есть… А шас вот что сделаем, – он достаёт из кармана тряпицу, разворачивает её, и Мишка видит небольшой беленький крестик на суровой нитке. Молитвы то знаш? – спрашивает дед, глядя прямо Мишке в глаза.

Мишка качает головой в разные стороны.

– О-хо-хо… Ну, да деваться некуда. Целуй крест с мыслями чистыми, с верою, что сохранишь заклад да кому надо в своё время и передашь, а я молитву-то читать и за себя, и за табя стану.

Мишка целует крестик, и дед одевает его Мишке на шею.

Долго одними губами шепчет молитву и тихонечко крестит Мишку и себя мелким крестом.

– Ну вот ты, Мишаня, таперь перед Богом ответ держать будешь, пока схорон кому надо не передашь. Крестик, коль нельзя носить открыто, можешь где схоронить до поры – он теперь твой, а с ним и Господь с тобой… – снова надолго задумывается…

А потом, как будто опомнившись, крестит Мишку снова и говорит:

– Таперь прощаться будем. Вряд ли свидимся… Ступай. Бог тебе в помощь… Да, зря сюда больше не ходи.

– Прощайте, дять Сень, – кланяется Мишка.

– Прощевай, Мишань… Ступай, ступай с Богом.

Мишка спустился с холмика и быстро добежал до Зелёной дороги. Лишь тут обернулся, чтобы посмотреть назад, да деда-то на холме уже и не было.

– А не сон ли это? – подумал Мишка.

Нет, не сон. Вон солнце сваливается уже на вечер. Вот тропинка, что срезает дорогу и ведёт прямо на дачи. А вот уж и зелёная деревянная изгородь.

Дышать стало совсем легко. Больше ничего не давило на грудь и не тяготило его, и уже закрыв за собой откидную секцию для проезда технических машин, Мишка быстро побежал к кухне, на бегу улыбаясь сам себе…