Текст книги "«Сквозь тусклое стекло» 20 глав о неопределенности"

Другой для Розанова – всегда чистая материальность, которую можно осязать, нюхать, поглощать, лизать, с которым можно совокупляться, проникать в него и т. д. Другой редко предстает в его мире в качестве Субъекта. Поэтому все межличностные отношения в конце концов поглощаются для него телесно-эротическими. А диапазон этих отношений часто определяется в категориях сексуальных перверсий. Интимность Розанова – в конечном счете это интимность бани или постели. Эта чистая материальность Другого первоначально вызывает отвращение и становится предметом ненависти. Но постепенно сама аморфность этой чужой материальности как бы впитывается (имманентизируется) Розановым до такой степени, что он идентифицируется с ней. В итоге «комок» материи, который первоначально – Другой, в итоге становится им самим. Различие между Розановым и этим «комком» – либо бесконечно большое, либо исчезающе малое. Но чаще и то и другое одновременно. Именно эта парадоксальная комбинация – розановский способ сохранить Я и уйти от бездны одиночества. Поэтому Розанов не знает иного чувства к Другому, кроме ненависти и нарциссического обожания.

В каком-то смысле эта бесформенность еврея парадоксально вытекает из «чекана» арийца и «рабочего» (например, у Юнгера). Если гештальт – сплошная форма, по своему существу платоническая (несмотря на свой историзированный характер), то еврей Розанова – сплошное отсутствие формы. Как таковой он находится вне эстетического. А эстетическое находится в отношении с этическим, укорененным в системе ценностей, основанных на «формах», которые мы проецируем на социум[350]350
  Аморфная материальность беспредельной интимности позволяет лишь внеэстетическое и внеэтическое к себе отношение (Бахтин был прав, когда говорил об этическом компоненте эстетической формы) – то есть именно отношение осязания, поедания, смакования и т. д. Но эта гиперматериальность у Розанова всегда чревата собственной противоположностью. Шкловский заметил: «Книга Розанова была героической попыткой уйти из литературы, “сказаться без слов, без формы” – и книга вышла прекрасной, потому что создала новую литературу, новую форму» (Виктор Шкловский. Розанов. – В кн.: В.Б.Шкловский. Гамбургский счет. М., Советский писатель, 1990, с. 125). Попытка уйти от формы в какой-то момент приводит Розанова к дематериализации материи – сначала в жидкости, крови, сперме, а потом в совершенно эфемерном запахе. Материя исчезает, а ее след становится странным всеобщим эквивалентом, позволяя всему становиться всем и, в конце концов, всему становиться Розановым, автором, который превращается в самоотражение, в главный продукт собственного эстетического проекта.


[Закрыть].

Исчезновение формы у Розанова приводит в конечном счете к возникновению иной формы – нарциссической, которую современный психоанализ связывает с возникновением гештальта, образа как такового.

4. ИНТИМНОСТЬ: УТРАТА ОБЪЕКТА

Интимность у Розанова заключается в желании выйти за пределы субъектно-объектных отношений. Объект отделен от субъекта и благодаря этой отделенности может стать объектом желания. Но слияние с объектом желания оказывается в принципе невозможным, потому что само желание постоянно дистанцирует объект, делает его принципиально недосягаемым. В такой ситуации объект должен быть подвергнут решительной трансформации, он должен утратить форму объекта – границы, очертания – и превратиться в нечто бесформенное. Эта метаморфоза, однако, имеет глубоко драматический характер. Объект желания превращается в нечто отталкивающее – бесформенное, вонючее, грязное и т. д.

Переход от желанного и оформленного к отвратительному совершается в каждом индивидуальном теле (и этот переход связан со становлением «плоти мира»). В «Опавших листьях» Розанов пишет: «Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью… которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда – оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который все жалуются): и – восторг в минуту, когда недоговоренное – кончается (акт в ощущении)?»[351]351
  В. В. Розанов. Уединенное, с. 297.


[Закрыть] «Неясность», «неоконченность» – это сигналы неожиданной метаморфозы желания, первоначально пробужденного прекрасной «завершенностью» человеческого тела. Можно даже определить эту метаморфозу как исчезновение желания. Но именно исчезновение желания позволяет ему сохраняться в подавленной форме.

«Неясность» дает о себе знать в невыразимости, в неназываемости половых органов, часто обозначавшихся Розановым невнятным словечком «тьфу» (девушки у него «не знают имени и не знают вида “тьфу”, но только чувствуют, что оно есть»)[352]352
  В. В. Розанов. Мимолетное, с. 34.


[Закрыть]. «Тьфу» – это выход за пределы коммуникации, ограниченной миром объектов.

Интимность разворачивается у Розанова в следующий нарратив: когда мы приближаемся к объекту желания настолько, что обнаруживаем в нем бесформенность половых органов, желание и его объект исчезают и, таким образом, то, что наступает минутой позже, не может его удовлетворить. Желание отменяется как раз в момент достижения цели, и тем самым сохраняется его неудовлетворенность. Желание фиксируется и длится именно за счет его постоянного драматического снятия через превращение формы в отталкивающую бесформенность. Но в силу этого не только желание становится неудовлетворимым, но и самый объект желания невозможным. Он постоянно оборачивается не желанным, но отталкивающим. Отсюда странное положение – желание может быть только желанием отвратительного, и в конечном итоге смерти.

Интимность, таким образом, оказывается моментом глубоко гетерологическим по своей сути (и эту гетерологию на Западе лучше всего, конечно, выразил Батай)[353]353
  Я употребляю этот придуманный Батаем термин в том смысле, который он ему придал. Батай определил гетерологию как науку о совершенно ином. «Термин агиология (agiologie) был бы более точным, но следовало бы принимать в расчет двойной смысл agios (аналогичный двойному смыслу sacer), в той же мере оскверненный, как и святой. А в современных условиях (специализации сакрального) термин скатология (наука об отбросах) в максимальной степени сохраняет неоспоримое экспрессивное значение в качестве двойника такого абстрактного термина, как гетерология» (Georges Bataille. La valeur d’usage de D.A.F. de Sade. – In: Georges Bataille. Œuvres completes, v. 2, p. 61 – 62). Мишель Сюриа называет гетерологию «наукой об отвратительно ином» (Michel Surya. Georges Bataille. London, Verso, 2002, p. 138). Я также употребляю эпитет «гетерологический», хотя было бы правильней (и так поступает сам Батай) говорить о гетерогенном в оппозиции к гомогенному. Я, однако, использую странный эпитет «гетерологический», чтобы показать, что имею в виду именно перспективу Батая, а не «нейтральную» ситуацию разнородности. Из чистого педантизма укажу на незначительную ошибку Батая. Бенвенист показал, что эквивалентом sacer в греческом является не hágios, но hieros. Hágios же эквивалентно латинскому sanctus, имеющему почти противоположный смысл – защищенный от осквернения божественным присутствием (см.: Emile Benveniste. Le vocabulaire des institutions indo-européennes, v. 2. Paris, Les Editions de Minuit, 1969, pp. 204 – 205).


[Закрыть]. Здесь происходит резкий переход в иной мир – от любви, желания, оформленности, красоты – к отвратительному, бесформенному и, по существу, радикальному отказу от желания. Момент этого «внезапного» перехода и оказывается моментом интимности. Розанов любит трактовать этот момент как мистический, метафизический: «…никем вовсе не замечается, никому неведомо, что совокупление вовсе не необходимо, не физиологично, а метафизично и мистично. Что оно не по “нужно”, а по “очарованию” и “можем”»[354]354
  В. В. Розанов. Апокалипсис нашего времени, с. 70.


[Закрыть]. Запах оказывается метафорой интимности еще и потому, что в нем привлекательность и дух нерасторжимо слиты с отталкивающим и материальностью. Загробный мир рисуется Розанову как мир, в котором пустой холод форм и объектов (желания) уступает место запахам: «Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно – того, что ощутимо, что физически – пахуче, что плотски, а не бесплотно – издает запах»[355]355
  Там же, с. 25.


[Закрыть].

Еврей и оказывается агентом такой мистической трансмутации формы в свою противоположность. В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов прямо пишет о том, что первейшая заслуга евреев в их умении «прославить самую эту гадость»[356]356
  Там же, с. 69.


[Закрыть]. Это прославление не следует, однако, понимать в категориях сублимации, но именно как гетерологический жест, лежащий в основе интимности, – любить то, что невозможно любить, снимать границы между желанным и отвратительным.

Розанов обозначает эту ситуацию в категориях «нечистой силы», которую он идентифицирует с евреями. В «Мимолетном» он пишет о том, что евреи требуют от верующих мыть руки после прикосновения к гениталиям и к священным книгам. И в этой странной, на взгляд Розанова, аналогии между «тьфу» и Торой заключается существо их гетерологической стратегии[357]357
  Юлия Кристева считает, что важнейшей характеристикой интимного является гетерогенность чувственного и символического, аффекта и мысли (Julia Kristeva. Intimate Revolt. New York, Columbia University Press, 2002, p. 49).


[Закрыть]: «Они провели аналогию… да даже не аналогию, а полное равенство, отождествление, между прикосновением к “тьфу” и прикосновением к древнейшим и важнейшим у них книгам ‹…›. Для жидов “тьфу” есть “табу”, фетиш, – чего “коснуться нельзя”, “нельзя назвать”, “нельзя видеть”»[358]358
  В. В. Розанов. Мимолетное, с. 34.


[Закрыть]. Невидимость Бога и бесформенность гениталий тут вступают в состояние полного неразличения.

В этом контексте Розанов проясняет для себя и сатанинскую роль Гоголя. Гоголь оказывается воплощением такого мира, в котором типология пронизывает все и вся и не оставляет места для бесформенного как места гетерологического неразличения, как места интимности, в котором возможен прорыв в мистическую ситуацию исчезновения объекта и такого единения с богом и универсумом, которое бы позволило Я сохраниться. У Гоголя есть либо полная дистанцированность типа, либо совершенное исчезновение лица (как в «Носе»). В том же «Мимолетном» 1915 года он пишет о России, что она вся, без исключения, «прошла через Гоголя». Ужас вызывает у Розанова гоголевский смех, который для него – универсальная форма дистанцирования, блокирующая интимность: «…тот свет не смешон. Не смешна смерть»[359]359
  Там же, с. 40.


[Закрыть]. Но самое страшное в Гоголе, что он – универсум, что кроме него ничего нет: «…около него ничего другого не растет […] около него все умирает, чахнет, как около Мертвого озера в Ханаане. Если бы Гоголь был “частность”, то, конечно, была бы великолепная страница литературы и великолепная минутка в жизни, но ведь он не частность и не минутка, он – все и один. ‹…› У Гоголя – ни родных, ни людей. Скалы. Соленая вода. Нефть. Вонь. И – еще ничего»[360]360
  Там же, с. 40.


[Закрыть].

И здесь в полной мере вскрывается сложность розановского нарциссизма. Описание Розанова не оставляет сомнений по поводу нарциссического характера того мира, который он идентифицирует с Гоголем. Мир этот – отражение одного и того же Я (Розанов называет его Гоголем), не допускающее проникновения в него ничего иного (мир этот не допускает гетерологии). Я получает форму в этих отражениях. Не случайно здесь присутствует и классический мотив нарциссизма – вода, озеро – как зеркало, генерирующее отражения Я в объектах.

Как известно, психоаналитическая мысль, начиная с Фрейда, различала два типа нарциссизма. Первый тип связывается у Фрейда со скопофилией и доминированием зрения. Взгляд, обращенный вовне, помогает синтезу Я из частичных влечений. Влечения эти инвестируются в некую тотальность, внешний объект, который и позволяет Я возникнуть как целостности. Нарциссизм возникает в результате обращения влечения на субъект, описанного Фрейдом во «Влечениях и судьбах влечений». Подобно тому как мазохизм обращает садистские желания на субъект, нарцисс переносит желание с объекта, который помогает ему состояться в качестве Я, на самого себя. Этот отказ от объекта желания может сопровождаться и превращением любви в ненависть. Объект желания вызывает ненависть уже потому, что он «отвлекает» либидо от самого субъекта, мешает нарциссизму состояться. Но, как пишет Фрейд, обращение влечения на себя связано и с переменой активной модальности в пассивную: «В зависимости от того, обменивается ли Я в качестве объекта или субъекта на чужое Я, постулируется или активная цель – “любить”, или же пассивная цель – “быть любимым”, притом что последняя тесно связана с нарциссизмом»[361]361
  Sigmund Freud. General Psychological Theory. New York, Collier, 1963, p. 97.


[Закрыть]. Эта смена модальности приводит к либидинозной разгрузке объекта и переносу нагрузки на Я, к смене объектного либидо на Я-либидо.

Гоголь, если использовать это имя в качестве ярлыка, обозначающего определенный тип отношения к миру, относится именно к этому типу нарциссизма. Различные частные влечения здесь создают некое единство («универз», как пишет Розанов). Подчеркнуто отрицается «частность» Гоголя. В образах, которые заселяют этот зеркальный «универз», отражается Я прежде всего, конечно, самого Розанова, которое он идентифицирует с неким всеобщим Я русской нации. Образы эти (воображаемые типологические фигуры), однако, решительно отметаются, прежде всего из-за того, что они смешные: «…что же мы и туда предстанем, поджимая животики?.. Смеясь жили, смеясь умрем, народим смешных детей и от смешного мужа. Да зачем родить смешных детей? – не надо. И любиться с смешным человеком – не надо же»[362]362
  В. В. Розанов. Мимолетное, с. 40.


[Закрыть]. Смешной человек уже отражает либидинозную разгрузку внешнего образа. Его нельзя любить, потому что он смешон. Здесь уже зарождается жест инверсии от активного к пассивному, от объектного влечения к нарциссическому. Но тут же происходит и изменение отношения к объекту, который постепенно превращается в объект ненависти. Ситуация осложняется еще и тем, что в карикатурности гоголевского типа Розанов, как в зеркале, обнаруживает самого себя (он неоднократно говорил о себе, что смешон). Нарциссическая ситуация обращения влечения на себя складывается параллельно с окрашиванием образа себя (как Другого) в смешные тона, за которыми следует ненависть. В конце концов весь мир Гоголя претерпевает либидинозную разгрузку, он (хотя и является миром объектов, т. е. влечения) десексуализируется, а его тотализирующая образность полностью ассоциируется со смертью (Мертвое озеро, скалы и т. д.).

Розанов писал о нарциссизме в «Людях лунного света», хотя, конечно, и не называл это явление таким образом. Он описывал, сам того не зная, нарциссизм второго типа. Эта знаменитая книга в основном посвящена гомосексуализму, истоком которого является андрогинность, бисексуальность, понятая в духе Вейнингера. Бисексуальность на первоначальном этапе может, по мнению Розанова, выражаться в своего рода самодостаточности, дающей о себе знать отсутствием объектного влечения, своего рода сексуальной самодостаточностью. Розанов вводит разговор о таких людях без объектного либидо описанием своего рода первичного нарциссизма:

…во все времена утробной жизни, и потом во внеутробной, до пробуждения полового инстинкта, – совершается половая вибрация, как бы нажим и разжим гармоники, одна половина которой женская, а другая – мужская, внутри самого организма; откуда и происходит его жизненность, живость, сила, сияние…[363]363
  В. В. Розанов. Уединенное, с. 71.


[Закрыть]

Розанов описывает, каким образом с половым созреванием сексуальный инстинкт направляется вовне и одна из «половин» «иссякает». Если же объектное либидо не формируется и человек так и остается бисексуальной «гармоникой», замкнутой на себя, он переходит в разряд, который Розанов за неимением лучшего называет «духовными содомитами», то есть людьми, чей автоэротизм направлен на них самих, но без «физического общения». Речь именно идет о нарциссизме, который Розанов определяет как «самоотрицание пола». Любопытно, однако, что Розанов описывает «духовных содомитов» именно как людей, в которых идея духовного, внематериального слияния (с самим собой) блокируется чистой материальностью – содомией.

Розанов подчеркивает первичность этого состояния. Для него «духовный содомит» (или «третий пол») – «первый полный Адам»: «Он древнее того первого человека, который начал размножаться. ‹…› В космологическом и религиозном порядке он предшествует размножению…»[364]364
  Там же, с. 74.


[Закрыть] «Духовные содомиты», по мнению Розанова, «тянут назад», «в рай». Этот тип нарциссизма в общих чертах соответствует фрейдовскому первичному, абсолютному нарциссизму, который характеризуется принципом инерции, или Нирваны, стремлением энергетической системы к нулю. Андре Грин, развивая эти идеи Фрейда, даже предложил отдельно говорить о негативном нарциссизме, тяготеющем к несуществованию, анестезии, пустоте, полной нейтральности[365]365
  André Green. Narcissisme de vie, narcissisme de mort. Paris, Les Editions de Minuit, 1983, p. 38 – 39.


[Закрыть]. По его же мнению, первичный абсолютный нарциссизм ближе к состоянию сна, чем сновидения, к внутриутробному состоянию, исключающему воздействие стимулов и сводящемуся к теплу и покою[366]366
  Ibid., p. 82 – 83.


[Закрыть]. Негативный нарциссизм в таком контексте оказывается ближе к состоянию смерти. Но у Розанова (и это показательно) «первый Адам» вовсе не отмечен стремлением к растворению в ничто, к утрате Я: «…все существо его какое-то терпкое, сопротивляющееся, устойчивое, необоримое»[367]367
  В. В. Розанов. Уединенное, с. 74.


[Закрыть]. «Первый Адам», капсулируясь в себе, сохраняет свою целостность.

Отказ от объекта влечения, его исключение, изгнание, агрессивное уничтожение – условие перехода к нарциссизму Я, за которым как райская утопия следует абсолютный нарциссизм тотальной инерции, где интимность достигает своей кульминации. «Гоголь» в этом контексте подвергается двоякой трансформации. В нем Розанов обнаруживает нарциссическую инертность «духовного содомита», за которой просвечивают отчетливые гетерологические черты. Розанов отмечает, что Гоголь не знал полового влечения к женщине, зато, по его наблюдению, он полон особого интереса к покойницам: «Он вывел целый пансион покойниц, – и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких»[368]368
  Там же, с. 493.


[Закрыть]. Эта половая инертность и влечение к смерти (некрофилия) входят в образ Гоголя как своего рода зияние, пустота, отсутствие, которое может быть связано со страхом кастрации. Но при этом «покойницы» Гоголя – все молоденькие и хорошенькие, то есть вызывают подлинное желание, которое сейчас же инвертируется в отсутствие желания, в отвращение.

В Первом коробе «Опавших листьев» с особой настойчивостью проведена тема гоголевской пустоты. При этом Гоголь ассоциируется с дьяволом:

– Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол!! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… в которой вообще нет ничего!

Ничего!!!

Нигилизм!

– Сгинь, нечистый!

Старческим лицом он смеется из гроба:

– Да меня и нет, не было! Я только показался…

– Оборотень проклятый! Сгинь же ты, сгинь! сгинь![369]369
  Там же, с. 315.


[Закрыть]

Розанов невротически утверждает, что за типологическими гештальтами у Гоголя нет ничего. Сплошная пустота. В нем Я буквально отворачивается от объектов, постулируя их радикальное отсутствие. И все-таки это заклятие не снимает странной материальности Гоголя, в котором Розанов видит самого себя. И именно в этом контексте возникают странные двойники Гоголя – евреи. Они как будто откликаются на призыв Розанова, обращенный к мертвецу Гоголю как воплощению Черта, – «Сгинь!» Они выводят гетерологию на поверхность.

Радикальный монотеизм евреев прямо связан с исчезновением Другого, вернее, с его превращением в абсолютную трансцендентность – возвышенное ничто. Исчезновение Другого, исчезновение объекта, нарциссическая инверсия влечения именно в монотеизме получает специфическое выражение. Гоголь в полной мере готовит монотеистическое возвышенное. Негативность уже вписана в него, хотя и заслонена фетишами типов.

Жан-Люк Нанси определил монотеизм как атеизм. Политеизм для Нанси – это эффективность присутствия богов в природе, в образе. «Единичность бога, напротив, означает уход этого бога вне присутствия и, таким образом, вне силы, которая понимается таким образом. ‹…› Он [бог монотеизма] бог, отсутствие которого и создает его божественность, бог, пустобожие которого есть его собственная истина»[370]370
  Жан-Люк Нанси. Деконструкция монотеизма. М., РГГУ, 2004, с. 13 – 14.


[Закрыть].

Пустота, отсутствие объекта, монотеистическое возвышенное как будто создают все условия для перехода от нарциссизма Я к абсолютному нарциссизму, то есть к абсолютной интимности тепла, темноты и покоя. Но у Розанова этот переход превращается в сложный карнавал. Нарциссизм Я связан с обращением либидо на самого субъекта. Абсолютный нарциссизм радикализирует эту тенденцию, делая еще один шаг от автоэротизма к дисперсии либидо, а затем и к его угасанию в ситуации воцаряющейся инертности. У Розанова же все происходит как будто прямо наоборот. Переход к абсолютной недифференцированной бесформенности у него сопровождается не угасанием либидо, но его лавинообразным возрастанием. Но возрастание это, почти как у Батая, принимает формы отталкивающего, отвратительного. Монотеизм отсутствия Другого у Розанова прямо соединяется с самыми чудовищными антисемитскими фантазиями о каннибализме, кровавых ритуальных жертвах, инцесте и т. д. С одной стороны, эти фантазии по-своему отражают идеи дезинтеграции формы и, соответственно, границ между телами. С другой же стороны, этот странный, почти животный эротизм оказывается прямым отражением монотеистической пустоты. Показательно, что Розанов не может признать абсолютности этой пустоты, этой нерепрезентируемости Другого. Он пишет в «Опавших листьях»: «Язычество, спрессованное “до невозможности”, до потери всех форм, скульптур, – это юдаизм. Потом спрессовывание еще продолжилось: теперь только запах несется, материи нет, обращена в “0”…»[371]371
  В. В. Розанов. Уединенное, с. 493.


[Закрыть] Отсутствие Бога – это только максимально спрессованное до «запаха» присутствие языческих богов. Пустота – это только сжатие до предела форм и «скульптур». Потому и репрезентироваться пустота должна месивом форм, так сказать, их «выжимкой» до бесформенного. Возвышенное, Ничто оказываются, в конце концов, только сублимированным явлением бесформенной материальности, запаха. Материальность евреев – не что иное, как радикальная реакция на придуманный ими монотеизм.

Жан-Франсуа Лиотар заметил, что евреи отказывались от любых форм репрезентации, в том числе и жертвоприношений, как от чего-то непосредственно, физически, через тело и кровь животных отсылающего к Богу. «Он [еврейский народ] удерживается от представления, от инсценировки изначального различия, как то, впрочем, свойственно всем религиям, включая христианство, уверткой жертвоприношения, первой представительской экономикой. Фрейд называет это отказом от согласия на убийство отца, убийство, которое он полагает основополагающим для любого сообщества (“Moïse”). Тотемическая трапеза сыновей “интериоризирует” Вещь, ее представляет, от нее очищается и ее “забывает”»[372]372
  Жан-Франсуа Лиотар. Хайдеггер и «евреи». СПб., Axioma, 2001, с. 39 – 40.


[Закрыть].

Розанов совершенно не в состоянии принять это отсутствие репрезентации. Он заставляет евреев участвовать в кровожадных жертвоприношениях и всячески заклинать монотеистическую пустоту, отсутствие Другого бесконечным распространением крови, грязи, спермы[373]373
  Юлия Кристева заметила: «Отвратительное – это насильственность скорби по “объекту”, который уже был утрачен» (Julia Kristeva. Powers of Horror. New York, Columbia University Press, 1982, p. 15). По мнению Кристевой, отвратительное атакует бастионы вытеснения. Она даже определяет отвратительное как «воскрешение, которое прошло через смерть (эго)» (ibid.). Через отвратительное Я достигает собственных истоков в полной аморфности и потому открывает путь к воскрешению. Эти наблюдения интересны в контексте взаимоотношений иудаизма и христианства как религии воскрешения.


[Закрыть]. Все происходит так, как если бы не имеющее формы (еврейский бог) должно было быть репрезентировано через бесформенное, а бесконечная удаленность – через бесконечную интимность и снятие всех дистанций[374]374
  В новейшей, «постмодернистской» теории сходную с Розановым позицию занимает Славой Жижек, который считает, что недоступность еврейского Символического приводит к вторжению Реального в формах отвратительного. Подтверждением этого он, например, считает сцену полового акта во время суда в «Процессе» Кафки, где эротическое вторгается в мертвую область отцовского Закона. Критику взглядов Жижека на эту тему см.: Eric Santner. Poistmodernism’s Jewish Question: Slavoj Žižek and the Monoteistic Perverse. – In: Visual Display: Culture Beyond Appearances. Ed. by Lynne Cooke and Peter Wollen. New York, The New Press, 1995, p. 237 – 253. Фантазии Розанова о совокуплениях в церкви относятся к этому же роду.


[Закрыть]. Само письмо Розанова, с его фрагментарностью, «бесформенностью» и предельной интимностью интонаций, выглядит таким же фетишистским заполнителем пустоты, Ничто, которое являет Гоголь и которое сублимирует монотеизм, обнаруживая за абсолютным нарциссизмом мир негативного нарциссизма Грина. Уютная интимность утробы постоянно выворачивается холодным унынием могилы. Бесформенные массы интимного призваны спасти абсолютный нарциссизм от его негативного призрака, репрезентируя отсутствующего Другого в кровавом месиве жертвоприношения и в фонтанах оргиастической спермы.