Текст книги "Жизнь для Венгрии. Адмирал Миклош Хорти. Мемуары. 1920—1944"

Другому индийскому гостю, махарадже Капурталы, мы обязаны возрождению традиций соколиной охоты. Он послал двух своих людей научить наших егерей охотиться с помощью соколов. И когда я предложил королю Италии поохотиться подобным способом, один из его соколов поймал двух фазанов и двух кроликов.

Едва ли можно назвать хоть одного из аккредитованных глав миссий в Венгрии, который не воспользовался приглашением побывать в Гёдёллё; даже тем, кто не был охотником, нравилось наблюдать за всем происходящим в этом охотничьем раю. Немецкий министр граф Вильчек столь сильно полюбил охоту в Венгрии, что даже арендовал на время охотничий участок. Когда он был послом в Испании, то обыкновенно каждый год приезжал из Мадрида в сезон гона оленей. Также и Франц фон Папен, с которым я часто встречался, когда он был послом в Вене, а затем в Анкаре, любил в молодости участвовать в конных прогулках вместе с моим младшим братом Енё в этих местах, и с тех пор они стали друзьями. Когда адмирал Канарис приезжал с официальным визитом в Будапешт, он всегда посещал меня. Однажды он приехал, когда я был в Гёдёллё. Я спросил его, хороший ли он стрелок. «Определенно да», – ответил Канарис, и я предложил отправиться на охоту на оленей под вечер, и он с восторгом согласился. Мы расположились в укрытии, откуда могли наблюдать за ожесточенной схваткой двух оленей, происходившей на открытой поляне, которая разделяла два стада ланей. Воздух вибрировал от трубного рева двух самцов-быков. Затем мы перебрались во второе укрытие и увидели еще не меньше трех стад, но ни одного матерого 14-летнего самца, которые там часто встречались, мы не обнаружили. Спускался вечер, и становилось темно. Наконец олень появился. Он был великолепен. Я быстро передал Канарису свое ружье. Он прицелился, затем опустил ружье, опять прицелился. И вновь отложил оружие в сторону и произнес: «Слишком темно. Ранить столь прекрасное создание, как и промахнуться, – все это было бы слишком тяжелым воспоминанием об этом чудесном дне».

Я должен завершить эту главу благодарностью его святейшеству папе Пию XII, который, будучи кардиналом и государственным секретарем Ватикана, посетил Евхаристический конгресс в Будапеште в качестве папского легата летом 1938 г. Его присутствие было большой честью для нас, которую мы оценили в полной мере. Кардинал даже изучил венгерский язык, добавив его к тем многим языкам, на которых он мог бегло говорить. Все, кто присутствовал на торжественной Понтификальной мессе, которую кардинал служил перед монументом Тысячелетия на площади Героев, и кто видел, как Святые Дары медленно проплывали по Дунаю на залитом светом пароходе, никогда не забудет той великой чести, оказанной Венгрии. Американский посланник Монтгомери писал в своем журнале, что он познакомился с поистине великим человеком. Со всей уверенностью можно было сказать, что не было в Будапеште католика или некатолика, который не разделил бы то же самое мнение после встречи с кардиналом Пачелли.

Глава 15
Разногласия с Гитлером

Год аншлюса Австрии, Судетского кризиса, Мюнхенского соглашения и Первого Венского арбитража подверг венгерскую политику суровому испытанию. Как бывший моряк, я привык полагаться не только на внешние приметы изменчивой погоды, но и на показания барометра и метеорологический прогноз. В 1938 г. я видел надвигавшийся шторм, когда не только простые люди, но и видные государственные деятели все еще продолжали верить в возможность мира в наше время. Я осознавал, что необходимо твердо держать штурвал совсем небольшого корабля венгерского государства, чтобы он не сбился с курса в бурном море международной политики. Мы желали провести ревизию различных соглашений и договоров, но только мирными средствами. Так я рассматривал сложившуюся в мире обстановку, еще не обретя необходимого опыта в результате известных событий. С чувством удовлетворения я нашел в мемуарах Эрнста фон Вайцзеккера, статс-секретаря немецкого министерства иностранных дел, фразу, которая ясно показывает, насколько актуальны были мои соображения в то время: «Мы должны во что бы то ни стало не дать втянуть нас в новую войну». Это были слова, которые в августе 1938 г. я произнес при первой встрече с фрау фон Вайцзеккер, которая собралась сопровождать мою жену в путешествии по Германии. Теперь я собирался адресовать эти слова самому Гитлеру.

Мы с напряженным вниманием наблюдали из Будапешта за драматической борьбой, которую вел австрийский канцлер Шушниг за сохранение независимости своей страны. Унификация двух немецких государств была логическим завершением насильственной дезинтеграции Австро-Венгерской монархии. Венгрию не призывали, да и у нее, к тому же не было возможности гарантировать мирные договоренности после того, как западные демократии, потерпевшие недавнее поражение в гражданской войне в Испании, и Муссолини отказались поддерживать Австрию. Позднее я узнал, что даже Югославия, член Малой Антанты, помогла Гитлеру утвердиться в своем решении. Когда мы вместе с Италией и Югославией стали 11 марта 1938 г. соседями Германии, это полностью изменило баланс сил в Центральной Европе. Я понял, что именно теперь пришел черед и Чехословакии, когда ее с трех сторон охватила Германия. Для Бенеша и Масарика пришел час расплаты за все их настойчивые попытки создать чешское государство с помощью фальсифицированных карт и таких же фиктивных данных, когда они получили территории, на которых чехи, государствообразующий народ, составляли меньшинство среди словаков и других лишенных родины наций: немцев, венгров, русинов и поляков. Мы, во всяком случае, не были удивлены, когда несколько недель спустя после аншлюса судетские немцы выступили со своими требованиями. Наш премьер Бела Имреди, который сменил 14 мая на посту Дараньи, и Канья, наш министр иностранных дел, вернулись в июле из своей поездки в Рим, получив заверения Муссолини, – это было после визита Гитлера в Италию, – что он, Муссолини, «безоговорочно поддержит» немецкие требования к Чехословакии. Лондон послал лорда Рансимена в Прагу, чтобы выяснить – ждать ли от Венгрии, что она совместно с Литвиновым[58]58
  Литвинов Максим Максимович (1876–1951) – в 1930–1939 гг. нарком иностранных дел СССР.


[Закрыть] выступит в защиту чехов. Но за три года до этого мы высказали всем, даже американскому правительству, нашу озабоченность новым вмешательством Советского Союза в дела Центральной Европы на основании ее договоренностей с Францией и Чехословакией. Однако мы, и это важно подчеркнуть, никоим образом не связывали себя какими-либо политическими и военными обязательствами перед Германией во время моего визита в эту страну.

Гитлер пригласил меня посетить Германию летом 1938 г. Он, вспомнив, что в прошлом я был главнокомандующим военно-морским флотом Австро-Венгрии, традиции которого были вновь возрождены на флоте Германии, хотел оказать мне честь присутствовать при спуске на воду нового крейсера, а моя жена должна была принять участие в торжественной церемонии крещения корабля. Как бы я ни был рад снова встретиться со старыми флотскими товарищами, меня возмущало, насколько нагло пользуются моей естественной и понятной привязанностью к флоту. В случае данного приглашения Гитлера цель была ясна, и это мне не нравилось. И события скоро показали, насколько обоснованы были мои дурные предчувствия.

Поездка, в которую я отправился 21 августа в специальном поезде с большой свитой, была подготовлена немецкой стороной очень тщательно. Тяжелый крейсер должен был носить имя известного флотоводца – «Тегетхоф», явно с намеком на австро-венгерские традиции. Просмотрев программу предстоящих торжеств, я обратил внимание на то, что подобное решение назвать корабль именем победителя в битве при острове Лисса (Вис) в 1866 г., несомненно, озадачит итальянских друзей Германии. Поэтому крейсер был назван в честь принца Савойского «Принц Евгений». С другой стороны, немцы опасались, что меня могут задеть слова одной арии из «Лоэнгрина», которую я выбрал для торжественного представления: «О Боже, защити нас от гнева мадьяр!» Я успокоил церемониймейстера барона Дёрнберга на этот счет. Я был искренним поклонником Вагнера и выбрал эту оперу не для того, чтобы показать, что я якобы сожалею о днях, когда Венгрия была более могущественной, чем она есть сейчас.

Когда наш специальный поезд – по пути в Вене к нам присоединился барон Дёрнберг – прибыл утром 22 августа в Киль, нас встретил Гитлер и вручил моей жене букет ландышей. Это было ценным знаком внимания с его стороны, ведь это были любимые цветы моей жены, и они, конечно, были редкостью в это время года. И я должен заметить, что наши комнаты и банкетные залы были постоянно украшены невиданным количеством цветов; а в Берлине в номер моей жены, которая была католичкой, доставили молитвенник и распятие.

Была великолепная погода, когда мы в открытых машинах ехали на верфь Киля: моя жена в автомобиле гросс-адмирала Эриха Редера, я – вместе с Гитлером. Над нами возвышался корпус корабля, элегантного и мощного; это был прекрасный образец современного судостроения, результат изобретательности его создателей, который появился вопреки введенным союзными державами в отношении германских военно-морских сил различным ограничениям. Мы поднялись на трибуну. Моя жена произнесла слова «„Принц Евгений“, я совершаю твое крещение» и нажала электрическую кнопку, бутылка шампанского освободилась из зажима и, подлетев к кораблю, разбилась о его нос. Рабочие точными ударами молотов выбили последние опоры, и «Принц Евгений», постепенно набирая ход, вскоре сошел со стапелей и закачался среди вспененных волн.

После завершения торжественной церемонии Гитлер показал мне верфь «Германия». Повсюду кипела работа. Фюрер особенно акцентировал внимание на том, что мы, два государственных правителя, так легко общаемся с рабочими, что само по себе просто замечательно, потому что у диктаторов есть причины не доверять людям. Со своей стороны я был готов подтвердить, что эти северогерманские рабочие, сильные и высокие, дружески приветствовали нас.

Тем временем моя жена в сопровождении группы женщин и других гостей поднялась на борт лайнера «Патриа», мы же с Гитлером прибыли на командный корабль «Грилле», который он использовал для морских поездок. За завтраком гросс-адмирал Редер произнес краткую речь, в которой он лестно отозвался о моей карьере адмирала и заверил, что «военно-морские силы Германии всегда будут следовать великим традициям австро-венгерского флота и хранить их». В этом отношении моряки кригсмарине действительно доказали свою отвагу.

Во время маневров на Балтике, в которых были задействованы торпедные катера и артиллерия, в качества судна-цели был выбран «Церинген», которым управляли на удалении. Поражало большое количество кораблей, принимая во внимание то короткое время, которое выпало Германии для восстановления своего военного флота.

На обратном пути в Киль Гитлер предложил мне поговорить вдвоем без свидетелей. С последней нашей беседы в Оберзальцберге прошло два года, и за это время в Гитлере произошли разительные перемены. Он вел себя как хозяин Европы, когда объяснял свой план поглощения Чехословакии, который стал известен как Зеленый план. Его целью, как заявил фюрер, был разгром чехов; если будет необходимо, следует разрушить Прагу и сделать Чехословакию немецким протекторатом. Гитлер сказал, что принял окончательное решение начать войну, и попытался убедить меня в необходимости ввести венгерские войска в Словакию с юга, в то время как немцы вошли бы на территорию Чехословакии с запада. Он дал мне понять, что в качестве награды нам позволят оставить под своим управлением те области, которые мы оккупируем. Его предложения были высказаны в виде просьбы, на что я очень вежливо, но твердо ответил, что участие в этом Венгрии исключено. Конечно, добавил я, у Венгрии есть претензии к Чехословакии, но у нас есть желание и намерение добиваться их разрешения ненасильственными средствами. Я подчеркнул, что в любом случае наши войска недостаточно сильны, чтобы преодолеть укрепления, возведенные на границе. «Мы снабдим вас оружием», – прервал меня Гитлер. Но я твердо стоял на своем и даже предупредил его о риске большой войны, так как, по моему мнению, ни Англия, ни Франция, ни тем более Советский Союз не будут пассивно наблюдать за оккупацией Чехословакии Германией.

Утренний дружеский настрой испарился; наш разговор закончился на довольно неприятной ноте. Разговор, подобный тому, что имел место между мной и Гитлером, состоялся между Риббентропом, Имреди и Каньей; и опять прозвучала многозначительная фраза: «Если вы желаете участвовать в обеде, то вам следует принять участие и в его приготовлении». Господин фон Вайцзеккер, участник беседы, заметил тогда, что ответ венгров «вызвал возражения». Конечно, наш премьер и министр иностранных дел отказались, как и я, обсуждать военное сотрудничество. Немцев также раздражали консультации, которые проходили тогда между Венгрией и государствами Малой Антанты, результаты которых были одновременно опубликованы в Будапеште и в коммюнике о встрече в Бледе 21–22 августа Совета Малой Антанты, состоявшейся под председательством югославского премьер-министра Милана Стоядиновича. В своем заявлении обе стороны заявили о неприятии подхода с позиции силы во взаимоотношениях между нашими странами, в то время как право Венгрии на перевооружение было полностью признано.

Риббентроп посчитал это как отход Венгрии от совместной с Германией политики в отношении Югославии. Отчасти это так и было, потому что мы не имели никакого желания участвовать в военных действиях. Канье было довольно трудно успокоить взволнованного министра иностранных дел Германии, и в разговоре 25 августа он несколько изменил свое первоначальное заявление и сказал, что Венгрии потребуется от одного года до двух лет, чтобы закончить военные приготовления.

Находясь на борту «Грилле», я постарался объяснить свою точку зрения генерал-фельдмаршалу фон Браухичу, и мне показалось, что он ее полностью разделяет. О чем я не знал и о чем Браухич, естественно, мне не сказал, так это то, что руководство вооруженных сил Германии во главе с генерал-майором Беком намеревалось арестовать Гитлера и его ближайших соратников, если вопрос о Судетах, поднятый фюрером, приведет к войне. Британцы, как мне стало известно впоследствии, узнали об этом в сентябре.

Мы провели ночь на борту «Грилле»; на следующий день мы перешли на «Патриа», который, пройдя через канал Кайзера Вильгельма[59]59
  Ныне Кильский канал.


[Закрыть], поплыл на остров Гельголанд, у которого адмирал Тегетхоф сразился с датским флотом, имевшим численный перевес, в войне 1864 г. На подножии воздвигнутого в его честь монумента, доставленного из Пулы в Грац после окончания Первой мировой войны, были выбиты следующие слова:

ОТВАЖНО СРАЖАЯСЬ У ГЕЛЬГОЛАНДА И В СЛАВНОЙ БИТВЕ ПРИ ЛИССЕ, ОН СТЯЖАЛ СЕБЕ И ФЛОТУ АВСТРИИ БЕССМЕРТНУЮ СЛАВУ.

Мы осмотрели новые береговые укрепления острова, а также посетили известный океанариум. Жители Гельголанда в праздничных костюмах исполнили для нас народные танцы; а так как разведение лобстеров составляет важную часть экономики острова, то моей жене преподнесли на серебряном блюде гигантский экземпляр.

Во время круиза в Гамбург нам предложили замечательную развлекательную программу. Пианистка Элли Ней и виолончелист Хёльшер дали два отличных сольных концерта; а оркестр бывшего венгерского офицера Барнабаша фон Геци исполнял танцевальную музыку. Согласно первоначальной программе не предполагалось, что мы перейдем на «Патриа» до вечера; вероятно, мое «нет», сказанное Гитлеру, внесло изменение в нашу программу, что привело в оцепенение несчастного церемониймейстера. Я заметил, однако, что Гитлер, вопреки своей обычной практике, провел весь вечер среди веселившейся толпы, отобедав со мной и моей женой за отдельным столом; ему, конечно, сервировали только вегетарианские блюда. Наш разговор был главным образом о музыке. Гитлер сказал, что дни Вагнеровского фестиваля были его единственной возможностью отдохнуть от дел, и он пригласил нас посетить Байройт. Поскольку почти все члены немецкого правительства, ведущие военные деятели и несколько дипломатов, включая итальянского посла Аттолико, были на борту «Патриа», представилось множество возможностей для ведения дискуссий.

Старый ганзейский город Гамбург, который мы успели объехать до официального завтрака в городской ратуше, очаровал нас своим сочетанием сельской красоты, прирожденной элегантности и промышленной активности. По дороге в Берлин Гитлер повторил тот же самый трюк, что и во время визита Муссолини: он попрощался с нами на железнодорожном вокзале Гамбурга и, совершив какой-то хитрый маневр, сумел добраться до Берлина за три минуты до прибытия нашего поезда. Выглянув в окно, мы увидели, что он уже стоял на платформе и готовился поздравить нас с прибытием. Я был восхищен его мобильным автомобилем-канцелярией и «новостным фургоном», прицепленным к его личному поезду; я увидел их, когда его поезд обогнал нас. Гитлер был раздражен, когда узнал, что чешский и румынский министры тоже приехали встретить нас в знак примирения с нами после заявления, сделанного в Бледе. Фюрер устроил за это головомойку совершенно не виноватому барону Дёрнбергу.

В Берлине мы были последними гостями в старом Дворце рейхспрезидента на Вильгельмштрассе, одно крыло которого занимал тогда руководитель президентской канцелярии Мейсснер. Здание было предназначено для ведомства Риббентропа, который заявил, что оно «естественно» слишком тесно для него и потому к нему были пристроены два новых крыла. Во время торжественного банкета в новой Рейхсканцелярии Гитлер, подняв бокал, заявил, что близкие друг другу венгерский и немецкий народы наконец-то обрели «свои окончательные исторические границы». Подобное заявление он сделал вскоре после этого в Мюнхене, сказав, что последние территориальные притязания Германии были удовлетворены после приобретения Судетской области. Я выразил благодарность за оказанный нам прием еще на борту «Грилле» и высказал только одно замечание, что разрушительная деятельность тайфуна не может быть остановлена одной лишь констатацией факта, что это «аномальная атмосферная депрессия». В Берлине я подчеркнул наше желание «продолжить нашу работу по мирной реконструкции». Поведение Гитлера в тот вечер указывало гостям на то, что он не совсем доволен результатами нашего визита.

Военный парад в мою честь в Берлине 25 августа был самый большой среди тех, что устраивались до этого. Колонны техники (и все они были сделаны не из папье-маше) – танков и моторизованной артиллерии – все шли и шли перед нами. И казалось, это будет продолжаться бесконечно; весь парад продолжался два с половиной часа. Военные подразделения и их вооружение производили сильное впечатление. Взглянув на трибуны, на которых стояли дипломаты и военные атташе, я подумал, что Гитлер, организовав этот грандиозный спектакль, добился своей цели.

Во второй половине дня у меня состоялась вторая беседа с Гитлером. Она не только не сняла напряжение первой встречи, но еще более усугубила его. Высказывая свое мнение в манере, которую я считал недопустимой в обращении, он заявил, что мне не следовало обсуждать его планы с генерал-фельдмаршалом Браухичем и сообщать ему о моем решительном отказе в сотрудничестве. Я эмоционально ответил, что не принимаю его упрек и что это мое дело – решать, с кем говорить и о чем говорить. Несколько понизив тон, Гитлер сказал, что генералы не имеют решающего голоса в любых вопросах; он один выносит решения. В ответ на это я заметил, что это очень опасная политика. Гитлер решил переменить тему разговора, но наша беседа не стала от этого менее непринужденной.

Не знаю, обратил ли внимание Гитлер на слова о «гневе мадьяр», присутствуя вечером в опере. Мы, со своей стороны, наслаждались «Лоэнгрином». На следующий день мы посетили Потсдам и могилу великого короля Пруссии Фридриха II, чье имя Гитлер так часто упоминал, хотя он и не обладал самоконтролем и стратегическим гением философа Сан-Суси.

Для того чтобы подчеркнуть свое особое положение, Герман Геринг появился, только когда мы прибыли в Берлин. Он пригласил нас быть гостями в его поместье «Каринхалле». Гитлер уже рассказал нам об опытах разведения зубров и диких лошадей в лесах Шорфхайде и добавил, рассмеявшись, что он не удивится, если однажды «Герман» выведет там штамм древнего германца. Идея «древнего германца», казалось, всецело захватила Геринга. Не только он сам встретил нас в охотничьем костюме «древнего германца», обойдясь разве что только без медвежьей шкуры, но даже его слуги и горничные были одеты соответствующим образом. Наш хозяин поменял свой гардероб по крайней мере дважды, включая браслеты и ювелирные украшения. Когда он приветствовал нас в своем «доме», он сразу же без передышки добавил: «И все, что вы видите вокруг, принадлежит мне».

Мы были удивлены, зачем ему было надо говорить об этом.

Несмотря на свое эксцентричное поведение и бившую в глаза роскошь, которой он окружил себя, Геринг обладал отдельными качествами, которые примиряли нас с ним. Так, я вспоминаю, как он вынул из колыбели младшую дочку Эдду и, полный отцовской гордости, начал восторженно раскачивать ее над своей головой. Он знал кое-что о правилах охоты и о видах дичи, вот почему я с удовольствием принял его приглашение поохотиться на лосей в сентябре в Восточной Пруссии. Так как я был страстным охотником, то меня вдохновили предложенные им правила охоты. Последний командир истребительной эскадры Рихтгофена[60]60
  Манфред Рихтгофен (1892–1918) – лучший ас Первой мировой войны (сбил с сентября 1916 г. 80 самолетов), с февраля 1917 г. вплоть до своей гибели в апреле 1918 г. командовал эскадрильей асов, затем истребительным полком (эскадрой) из четырех эскадрилий. После гибели Рихтгофена эскадрой командовал Вильгельм Райнхард, погибший в июле 1918 г., после чего до конца войны эскадрой командовал Герман Геринг (сбивший с марта 1916 г. до конца войны 22 самолета).


[Закрыть], награжденный высшим орденом Pour le Merite, Геринг был единственным из ближнего окружения Гитлера, которого иностранцы считали наиболее открытым. Я вспоминаю замечание фон Вайцзеккера: «Официальный мир Третьего рейха оставался полностью чужим для меня, и мне не нравились все контакты с ним».

Этот чужой элемент явно проявился во время нашего визита в Нюрнберг, где в последний день нашего там пребывания мы посетили место проведения партийных конференций. Древний город, который хранит память о Дюрере и Гансе Саксе, со своим прекрасным замком Гогенцоллернов, очень нам понравился. Но никакого чувства симпатии не возникало у нас, когда мы смотрели на здания партии, представлявшие собой горы камня. Нам рассказали, что на их строительство ушло больше камня, чем на постройку пирамид. Нам показали зал Пятидесяти тысяч, находившийся в процессе строительства, и герр Гиммлер объяснил нам, что здесь ежегодно собираются члены партии, чтобы послушать большую речь Гитлера. Моя жена не могла не спросить: «Я полагаю, что здесь они выступают с докладами и говорят о своих просьбах?» – «Конечно же нет, – ответил Гиммлер. – Только один человек имеет право говорить здесь – фюрер». Моя жена продолжала удивляться, что такое огромное и дорогостоящее здание строится только для проведения одного мероприятия в год. Гиммлер, явно недовольный ее неспособностью оценить величие фюрера, только бросил на нее презрительный взгляд.

В этот вечер мы сели на свой личный поезд и отправились в обратный путь домой. Если намерением Гитлера было поразить нас столь разнообразными празднествами и развлечениями, поездками и подарками, то в этом он точно преуспел, но не в том смысле, в каком он предполагал. Невероятные достижения, достигнутые за несколько лет начиная с 1933 г., трудолюбие, дисциплина и деловитость немецкого народа – все это вызывало восхищение. Дымили фабричные трубы, слышались звонкие удары множества молотов на судостроительных верфях; на полях трудились фермеры, собирая большие урожаи. Но все это оставляло впечатление некоей лихорадочной деятельности; и это вызывало недобрые предчувствия у внимательного наблюдателя, который не мог удержаться, чтобы не спросить себя: «К чему все это приведет?» Все это укрепило меня в моем решении не дать затянуть Венгрию в водоворот национал-социалистической политики. Гитлер мог стремиться к обретению Lebensraum, однако мы, венгры, не готовы были стать его частью.

Все же Венгрия, слышу я голоса критиков, получила часть трофеев при заключении Мюнхенского соглашения и даже, вслед за Германией, участвовала в разделе Чехословакии. Джон Уилер-Беннетт даже зашел столь далеко, что обвинил нас и Польшу в том, что якобы мы играли роль шакалов. Даже Уинстон Черчилль в первом томе своего труда «Вторая мировая война», пересказывая мои беседы с Гитлером, дает читателю понять, что это был я, кто настаивал, а Гитлер колебался; он также продвигает ту точку зрения, что мы были намерены участвовать в приготовлении блюда, чтобы потом иметь возможность поделиться им.

Однако на самом деле все было иначе, и я постараюсь изложить длительную историю переговоров как можно короче. Наше соглашение с Малой Антантой, как я уже говорил, зависело от ее согласия предоставить необходимые гарантии для венгров, относившихся к национальным меньшинствам, которые проживали на территории ее государств. В этих целях мы, одновременно с поляками, потребовали 21 сентября через нашего посланника в Праге предоставления тех же прав для венгров в Чехословакии, какие были гарантированы для судетских немцев. Это произошло после того, как мы были вынуждены заявить 16 сентября протест против военных приготовлений на венгерской границе. Мы не получили никакого ответа на наши ноты. Наоборот. Со времени моего возвращения из Германии положение в районах Чехословакии, населенных венграми, ухудшилось. Участились столкновения и другие инциденты. Подозрительный самолет с венгерскими опознавательными знаками, пролетавший над закрытым военным районом, был принужден нашими зенитчиками совершить посадку, и оказалось, что его пилотами были чехи. После этого случая, как раз перед Мюнхенской конференцией, мы сразу же обратились к двум государствам, которые были настроены к нам дружественно, Германии и Италии, с просьбой обязательно снова обсудить на переговорах хорошо известные требования, с которыми Венгрия выступила в Трианоне. Мы пошли на это не для того, чтобы получить дивиденды, но еще раз заявить о наших правах. Нашу правоту подтвердил Х. Сетон-Уотсон, сын хорошо известного славянофила Роберта Сетона-Уотсона.

Граф Чаки, шеф кабинета нашего министра иностранных дел Каньи, отправился в Мюнхен; его не принял ни Гитлер, ни Риббентроп, что было следствием моего поведения в Киле. Однако он смог переговорить с графом Чиано. В результате Муссолини добился рассмотрения вопроса Венгрии на конференции четырех держав и настоял на том, что необходимо повлиять на правительство в Праге, чтобы оно договорилось с венгерским правительством. В случае если соглашение не будет достигнуто на прямых переговорах, большая четверка повторно должна рассмотреть спорный вопрос.

Последняя альтернатива, как оказалось, была предусмотрена не зря. Переговоры, начавшиеся в октябре, вскоре зашли в тупик, хотя мы и предлагали провести плебисцит для решения проблемы гражданства. Мы предпочли бы разрешить ситуацию мирным путем, как это принято в отношениях между соседями, но, когда Йозеф Тисо настоял, выступая от лица пражского правительства, на передаче вопроса на усмотрение Германии и Италии, мы согласились. Мы предпочли бы после принятия мюнхенских решений вернуться к первоначальному предложению, которое заключалось в том, что четыре державы, подписавшие Мюнхенское соглашение, должны решить проблему. Но после того, как словаки выдвинули свое предложение, это означало бы выказать пренебрежение к Германии, чего наш премьер Имреди хотел во что бы то ни стало избежать.

Невозможно с уверенностью сказать, согласись мы на предложение Гитлера в Киле, передал бы он нам в таком случае всю Словакию. Однако представляется вероятным, что мысль о независимом словацком государстве пришла ему в голову только после наших переговоров.

В Вене наш министр иностранных дел Канья и Пал Телеки, наш самый выдающийся географ, не раз занимавший пост премьер-министра, следили за соблюдением интересов страны; чешские интересы защищал министр иностранных дел Чехии Хвальковски. На специально подготовленных этнографических картах Риббентроп и Чиано провели новые границы, и 2 ноября были оглашены результаты арбитража: часть бывшей Верхней Венгрии воссоединилась со своим отечеством. В официальном тексте арбитражного заявления, который подписали четыре министра иностранных дел, слова «Чехословакия» и «чехословак» были написаны через дефис, что, конечно, не было случайностью.

Здесь также следует упомянуть, что после заключения Мюнхенского соглашения немецкое правительство потребовало от Чехословакии предоставления плацдарма близ Пожони (Братиславы) – деревни Лигетфалу (Энгерау), расположенной к югу от Дуная и от города. Несмотря на тот факт, что этот район до 1920 г. принадлежал Венгрии и население здесь было сплошь венгерским, Лигетфалу и ее округ вошли в состав Третьего рейха еще до Венского арбитража. Это решение немецкого правительства, понятно, привело к тому, что популярность Гитлера в Венгрии резко упала.

Несмотря на то что Пожонь (Братислава), где проживало много венгров, была потеряна, 2 ноября стало для венгерской нации знаменательным днем. Простой венгерский гражданин не знал прошлой истории города и бывшего прежде на его месте поселения, не знал он также и о том, какими поступками дурного тона завершился день, который решил судьбу многих тысяч людей: шумным пиршеством в Кобенцле в окрестностях Вены и охотой на фазанов в Венском лесу. Я издал обращение к людям, вновь воссоединившимся со своим отечеством:

«Вы снова свободны. Дни скорби и бедствий позади. Ваши страдания, ваша непоколебимая решимость и наша общая борьба принесли победу в справедливом деле. Снова свет славы, исходящий от Святой короны, сияет над вами. Снова у нас с вами одна общая судьба, и тысячелетняя история государства за нами. Венгерское отечество ждало вашего возвращения с надеждой. Королевская Венгерская армия первой вступает на наши исконные земли, освобождая их от угнетения. С глубокой любовью мы приветствуем все народы на этих землях, они могут ликовать вместе с нами и участвовать в празднике освобождения. Пусть воцарятся мир и порядок. Не делайте ошибок: весь мир смотрит на вас. Да благословит Господь наше Отечество!»

6 ноября во главе колонны войск я перешел Дунай по мосту в Комароме; 11 ноября я вошел в Кашшу (Кошице. – Ред.). Я ощутил, с какой неподдельной радостью нас встречают эти два города; я увидел толпы людей, стоявших вдоль дорог и обнимавших друг друга, опускавшихся на колени, рыдавших от радости, потому что к ним наконец-то пришло освобождение – без войны, без кровопролития.