Текст книги "Жизнь для Венгрии. Адмирал Миклош Хорти. Мемуары. 1920—1944"

Я позвал Веезенмайера, который стоял в коридоре, и он подтвердил слова Лакатоша, что жизнь моего сына и его возможное возвращение действительно зависят от этой подписи. Я понял, что, с моей ли подписью или без нее, этот листок будет опубликован как «подписанный Хорти» и будет официально заявлено, что я отрекся от регентства после назначения Салаши. Я сказал себе, что раз я ничего не могу изменить в сложившейся ситуации, даже отказавшись от подписи, то мне остается только попытаться спасти жизнь своего единственного оставшегося сына и подписать злосчастный документ.

Я сказал Веезенмайеру: «Вижу, что вы стремитесь придать вашему государственному перевороту вид законности. Даете ли вы мне слово чести, что мой сын будет освобожден и воссоединится с нами, если я поставлю свою подпись?»

«Да, ваша светлость, – ответил Веезенмайер. – Я даю вам слово чести».

Тогда я сказал им, что я никогда не отрекался и не назначал Салаши премьером, я просто обменял свою подпись на жизнь моего сына. Подпись, вырванная у человека под дулом автомата, едва ли может считаться законной.

Веезенмайер и Ран ликовали, подавив попытку Венгрии заключить перемирие и удержав Венгрию в состоянии войны «мирными средствами», как их инструктировали, «если они не хотят неприятностей на свою голову». Кстати, как я узнал впоследствии, Веезенмайер предпринимал неоднократные попытки добиться освобождения моего сына, обращаясь к Риббентропу, барону Дёрнбергу и другим лицам в министерстве иностранных дел, а также к Гиммлеру через Винкельмана, важного функционера СС в Будапеште.

Документ, который я подписал под принуждением, находясь под арестом, был явно недействительным, хотя и был провозглашен официально в Венгрии. Я подписал перевод немецкого документа, и Лакатош заверил верность перевода. Конечно, я никогда не делал подобного заявления, да и подпись Лакатоша была от него получена, когда он сам находился в тюрьме. Доказательство этого – «Свидетельство об освобождении из заключения», которое Лакатошу выдали, когда отпускали на свободу.

21 октября Салаши послал благодарственную телеграмму Гитлеру за «истинную дружескую поддержку», которая была «столь вдохновляюще продемонстрирована» 15 и 16 октября и которая важна для «общей германо-венгерской судьбы». В своем ответе Гитлер назвал Салаши «ответственным премьером» и заверил его, что «Германский рейх никогда не предаст Венгрию». Только после этого обмена посланиями парламент 2 ноября собрался вновь. Так как многие члены парламента были арестованы, – в значительно большем числе, чем при правительстве Стояи, – его можно было назвать «куцым парламентом». При открытии сессии его спикер Ташнади-Надь зачитал два моих заявления, которые относились, вероятно, к ранее обсуждавшимся «документам». Не было известно даже о том, что они были когда-либо поданы в парламент. Избрание регента королевства было отложено. Парламент «принял во внимание» тот факт, что «премьер-министр» Салаши будет «временно исполнять обязанности регента» и отныне будет именоваться «Вождь нации». Этот парламент, вне всякого сомнения, уже не мог называться представительным органом. Все попытки Nemzetvezeto, «Вождя нации», получить признание своего «правительства» у нейтральных стран закончились весьма печально.

Собрав свои вещи, я вернулся из дворца в штаб СС. Здесь меня посетили моя жена и сноха; их привезли на немецкой посольской машине из резиденции нунция, тем самым нарушив право ее экстерриториальности.

17 октября я покинул столицу и страну в статусе заключенного. В полпятого вечера прибыл советник Файне, чтобы сопроводить меня на железнодорожный вокзал. В окружении многочисленного конвоя наша машина подъехала к станции Келенфёльд. Специальный поезд, в котором уже находились моя жена и невестка с маленьким сыном, был готов к отправке. Еще накануне доктор Веезенмайер спросил меня, кого из моего ближайшего окружения я хотел бы взять с собой. Я назвал Амбрози, Лазара, Ваттаи, а также моего адъютанта Тошта, который тогда еще был жив. Веезенмайер не имел ничего против названных мной людей, но в поезде я обнаружил только Ваттаи и еще одного человека, которого я вообще не упоминал.

Это было самое печальное путешествие в моей жизни. Почти четверть века я стоял во главе своей страны, наблюдая за тем, как она развивалась и крепла, пока Гитлер не вверг Европу в войну и Венгрия, не желая того, была затянута в смертельный водоворот. Теперь под принуждением меня заставляли покинуть Венгрию; узурпатор сверг меня с помощью нашего врага и установил режим, позорящий Венгрию.

Сигнал воздушной тревоги звучал на каждой венгерской станции, которую мы проезжали; и мы прибыли в Вену в полночь, находясь в глубочайшей депрессии. Здесь Веезенмайер сказал мне, что мой сын присоединится к нам. Я напряг свое зрение и оглянулся вокруг в надежде увидеть Миклоша, но, вероятно, произвел всего лишь смешное впечатление своими бесплодными попытками на начальника поезда. Мы не встретили его ни в Вене, ни в Линце, ни в Баварии. Мы даже не знали, где он находится и жив ли он. На нашу просьбу получить от него известие хотя бы на Рождество ответа не было. Риббентроп всего лишь сообщил в письме моей снохе, что он «прекрасно устроился», цинично намекая на его пребывание в концентрационном лагере Маутхаузен.

В Мюнхене в поезд сел барон Дёрнберг. От него мы наконец-то узнали пункт нашего назначения: замок Хиршберг в окрестностях города Вайльхайма-ин-Обербайерн, который в целях маскировки получил название Вальдбихль. Позднее мы узнали, что именно туда доставили Муссолини после его освобождения немцами. Мы прибыли в Вайльхайм в 11 часов, и на машине нас отвезли в замок, расположенный в живописной местности. Барон Дёрнберг показал нам подготовленные для нас комнаты; одну из них даже выделили для моего сына. Но что мог сделать министр иностранных дел, если сам Гитлер назвал меня «позорным предателем»? Мне не было позволено иметь при себе ни денег, ни каких-либо ценностей. Сотня эсэсовцев патрулировала территорию небольшого парка, окруженного забором с колючей проволокой. В самом замке находились двенадцать гестаповцев с тремя полицейскими овчарками. Во время наших прогулок нас сопровождали вооруженные охранники. Из письма от 8 апреля 1947 г., написанного Эриком Майером из Международного Красного Креста, мы узнали, что его жена, которая занималась делами военнопленных в этой организации, хотела лично передать письмо из Красного Креста, адресованное моей снохе, в замок в феврале 1945 г. Шеф гестапо, сделав вид, что ему неизвестна фамилия Хорти, отказался принять письмо и сказал ей, что в замке расположено обыкновенное государственное учреждение, хотя в этот самый момент в парке гуляли моя сноха с сыном. «Члены семьи Хорти, – сообщила госпожа Майер своему начальству, – заключенные гестапо, которым нельзя передавать никаких посланий даже от Красного Креста».

Мы не жаловались на условия содержания в нашей тюрьме; мебель в замке была из Мюнхенского дворца, а частично из Италии. Обслуживание вначале тоже было неплохим. После 1 декабря наш рацион стал явно недостаточным. Это было результатом причуды шефа гестапо, который заявил, что мы не можем больше претендовать на рацион питания, положенный дипломатам. Приятной неожиданностью стал приезд брата Енё. В сопровождении агента гестапо он приехал 3 января на своей машине. Машину не пропустили, но продовольствие, что он привез с собой, ему позволили пронести. Он передал нам незаметно небольшой приемник, что заставило нас изрядно поволноваться, так как пользоваться незарегистрированным радиоприемником и слушать иностранные радиостанции запрещалось под угрозой смертной казни. Мы рискнули воспользоваться им, а не полагаться только на скудную информацию, содержавшуюся в газетах; тщательно закрыв двери и соблюдая все меры предосторожности, мы смогли узнавать о событиях в нашем несчастном Отечестве и о наступлении союзных армий.

Из того, что смог рассказать мне мой брат, и из радионовостей вырисовывалась следующая картина: то, что режим Салаши сделал со страной, превзошло наши самые худшие ожидания. Партию «Скрещенные стрелы» поддерживали только деклассированные и уголовные элементы общества, которые совершали акты неприкрытого вандализма. Партия быстро выдвинула на официальные руководящие посты своих членов, которые не имели ни малейшего понятия об управлении страной и ничего не понимали в экономике. Поэтому государственные дела пришли в полное расстройство. «Вождь нации» удалился в имение близ Шопрона, где он продолжал работать над своим «Дневником», который был подобием печально известной «Майн Кампф». Каждой молодой паре в загсах выдавали ее экземпляр, и по ней сдавали экзамен в учебных заведениях.

22 октября правительство опубликовало указ о призыве всех лиц еврейской национальности от 10 до 60 лет в Трудовую армию обороны страны; 4 ноября государство конфисковало всю собственность евреев. Гитлер нашел время встретиться с Салаши, и 4 декабря оба фюрера, обманывая самих себя, приняли совместное заявление. Была высказана «твердая решимость немецкого и венгерского народа объединиться под лозунгами революционного венгерского национального движения» для того, чтобы продолжать и «дальше вести оборонительную борьбу всеми имеющимися в их распоряжении средствами, в духе традиционного и испытанного временем братства по оружию и дружбы двух наций».

Ко времени опубликования этого коммюнике армии маршалов Малиновского[97]97
  2-й Украинский фронт.


[Закрыть] и Толбухина[98]98
  3-й Украинский фронт.


[Закрыть] практически завершили окружение Будапешта. Кольцо окружения замкнулось накануне Рождества[99]99
  26 декабря 1944 г.


[Закрыть].

Тогда произошло то, чего я пытался всячески избежать, пытаясь заключить перемирие ради блага моей страны. Орды с Востока отомстили салашистам тотальным разграблением Венгрии за бессмысленное затягивание проигранной войны. Мосты и железные дороги были взорваны разгромленной и отступавшей немецкой армией. Венгрия во время этих последних дней перед катастрофой Третьего рейха стала полем кровавой битвы. Наша прекрасная столица была обращена в руины, как и многие другие города и села. Последние боеспособные части венгерских войск, несмотря на безнадежность положения, продолжали храбро сражаться с превосходившей их в численности Красной армией. Последствия этой войны вылились в небывалые моральные и материальные потери.

Представление о том, насколько пострадал Будапешт, можно получить из послания посольства Швейцарии в министерство иностранных дел в Берн, пересланное в конце марта 1945 г.

«Половина города, по предварительным оценкам, лежит в развалинах. Некоторые кварталы, как свидетельствуют сами русские, пострадали больше, чем Сталинград. Набережные вдоль Дуная, мост Эржебет и Цепной мост полностью разрушены. В районе Королевского дворца, сожженного до основания, не осталось практически ни одного целого строения. Стены Коронационного собора обрушились. Здания парламента сильно повреждены, хотя фасад все еще цел. Гостиницы „Ритц“, „Венгрия“, „Карлтон“ и „Геллерт“ в руинах. Часть зданий Банка и Национального казино уничтожены пожаром»[100]100
  Советские войска могли бы взять Будапешт гораздо быстрее, использовав тяжелую артиллерию и массированные бомбардировки авиации. Однако наши части старались максимально щадить город и его население (позже так было и при штурме Вены). Это потребовало немалых лишних жертв со стороны наступающих войск (и привлеченных румынских соединений) и дополнительного времени.


[Закрыть].

Возможно ли описать наши чувства во время последних недель нашего заключения в замке Хиршберг? Помимо беспокойства о доме, чувства тревоги за наших друзей и близких, мы не переставали думать о нашем сыне и о нашей будущей судьбе. Нам повезло, что мы не знали до последнего момента о приказе Гитлера расправиться с нами до прихода американцев, чтобы никто не узнал имена заключенных в Вальдбихле. По-видимому, командир эсэсовцев был готов выполнить этот приказ. Только благодаря усилиям генерального консула Хелленталя в Монако, второго человека после министра иностранных дел, который поддерживал с нами связь и которому мы всегда были признательны за его ходатайства, когда мы в этом нуждались, казнь была отложена. За два дня до прихода американцев эсэсовцы и гестаповцы, включая их командира, переоделись в гражданскую одежду и бежали.

1 мая 1945 г. передовые части американской армии вошли в замок Хиршберг. Мы верили, что придет час нашего освобождения.

Глава 22
Приход американцев

Мы ошибались. Мир настолько выбился из колеи, что требовалось время для восстановления утраченного равновесия, хотя бы самого относительного. Военные действия закончились, но воздействие пропаганды все еще давало о себе знать. Была допущена слишком большая несправедливость, совершено слишком много злодеяний, и люди были не готовы подавить чувство мести и не требовать наказания. Победители старались не видеть того факта, что Советы также совершили множество преступлений против человечности. Это пакт с Гитлером[101]101
  Договор с Германией был заключен в условиях саботажа Англией и Францией усилий СССР по противодействию агрессии нацистской Германии, а также угрозы войны с Японией (шли бои на Халхин-Голе).


[Закрыть]; участие в разделе Польши[102]102
  СССР вернул отторгнутые Польшей в 1919–1920 гг. области после фактического распада польского государства после 17 сентября 1939 г.


[Закрыть]; война с Финляндией, насилие над народами республик Прибалтики[103]103
  Республики Прибалтики добровольно вошли в состав СССР после вполне демократических выборов.


[Закрыть].

В случае с Венгрией ее преступление состояло в том, что она признавала Советский Союз тем, кем он был для нее на самом деле, – непримиримым врагом. После поражения Польши, а затем неудачного нападения Германии на Россию коммунистическая угроза все ближе подступала к нашим границам, представляя опасность для всей Юго-Восточной Европы. В наше время в мире совсем немного осталось тех, кто продолжает верить в мудрость и справедливость плана Моргентау[104]104
  Людоедский план Моргентау (1891–1967), министра финансов США в 1934–1945 гг. и видного сиониста, в отношении побежденной Германии. Этому плану помешали реализоваться действия руководства СССР, прежде всего И.В. Сталина.


[Закрыть]; решений Тегерана, Ялты и Потсдама, Парижского мирного договора 1947 г., заключенных под давлением Советского Союза и предусматривающих защиту только советских интересов и не принимающих во внимание интересы других стран. То же касается методов денацификации и демилитаризации и, в итоге, судебных процессов победителей над побежденными. Трудно было представить, что немцы и японцы спустя семь лет после окончания войны будут рассматриваться в качестве союзников свободных наций, в 1945 г. такое предположение посчитали бы плодом больного воображения. Я не чувствую ни потребности заявить: «Я вам говорил об этом», ни высказаться о горьком опыте, который я обрел. Я скорее удивляюсь и поражаюсь непредсказуемости человеческой природы.

Три американских генерала, которые появились первого мая 1945 г. в замке Хиршберг, были: командир 36-й дивизии 7-й армии, его начштаба и его начальник артиллерии. Они произвели на меня очень благоприятное впечатление; они выразили желание познакомиться с моей женой и пригласили нас на чай. Американские части вошли на следующий день.

Во второй половине дня пришел американский полковник, вежливый и корректный, и сообщил, что генерал Александр Патч, командующий 7-й армией, желает видеть меня и приглашает прибыть к нему в штаб. Без малейшего сомнения я собрал свои вещи, которые могли потребоваться мне на ближайшие несколько дней. Мы направились через Аугсбург в Гёппинген и прибыли туда в 9 часов вечера. Я долго ждал генерала Патча и уже начал испытывать беспокойство.

Вилла, у которой остановилась наша машина, имела мало общего со штабом армии. Не мог я также понять, почему мне нужно было ждать четверть часа в машине, прежде чем получить приглашение войти в дом. Меня провели в гостиную, где несколько молодых американских офицеров разместились как дома. Когда меня попросили предъявить личные документы и спросили, нет ли при мне оружия, денег или лекарств, я решил, что шутка зашла слишком далеко, и потребовал от офицера провести меня к генералу Патчу. Тогда мне сказали, что генерал Патч сейчас в Париже, что я теперь считаюсь военнопленным и мне придется провести ночь здесь в доме. Лейтенант, который говорил на венгерском, отвел меня в небольшую комнату на втором этаже, вся мебель которой состояла из простой кровати.

Я отказался терпеть подобное обращение, и после долгих препирательств меня перевели на другую виллу. Меня пригласили пройти в комнату, в которой было две кровати, одна из которых была уже занята. Я снова начал протестовать, и, поскольку больше свободных помещений не было, я заявил, что проведу ночь в машине. Едва я кончил говорить, человек, лежавший на кровати, сел и сказал: «Ваша светлость, может, вы все же захотите остаться. Я – генерал-фельдмаршал Лист».

На следующий день нас обоих перевели на другую виллу, где мы встретили генерал-фельдмаршалов фон Лееба, барона Вейхса и фон Рунштедта. Таким образом, я попал в приятную компанию, и за столом и во время прогулок мы оживленно беседовали. Я услышал новые подробности о методах ведения Гитлером военных действий и о войне в Венгрии. Всех этих рассказов было достаточно, чтобы, в зависимости от вашего темперамента, или взвыть от горя, или впасть в ярость. Что доставляло нам неудобство, так это то, что мы словно попали на какое-то шоу. Первое вторжение произвели две дюжины журналистов из Парижа, которые хотя бы проявили некоторый такт. После четырех дней нас всех перевели в Аугсбург вместе со штабом. Мы попали из огня да в полымя. Вместо того чтобы разместить нас на вилле, нас заключили в трудовой лагерь, который охраняли шумные пуэрториканцы. Мне выделили, однако, две комнаты и кухню, чистые и прибранные. Пища состояла в основном из консервов. Нам разрешили продолжить наши беседы и прогулки по большому лугу.

Нет ничего важнее военной тайны. Если генерал Патч действительно хотел со мной познакомиться, он сделал это очень необычным способом. Однажды утром на обходе какой-то незнакомый мне человек спросил меня о моем самочувствии. В ответ на это я спросил, с кем имею честь говорить. Мой собеседник ответил, что он генерал Патч. Его сопровождал весь его штаб. Высокий, с военной выправкой, генерал произвел на меня благоприятное впечатление, и я высказал пожелание переговорить с ним в частной беседе. Я мог бы обойтись без вездесущих фотографов. У меня не было никакого понятия, что ждет меня в будущем.

Тем временем лагерь постепенно заполнялся. Машины и грузовики привозили все новых заключенных, среди которых оказался Герман Геринг. Его, однако, изолировали от остальных. Настал день, когда привезли Ференца Салаши; впоследствии его передали венгерскому правительству; состоялся суд, и он был осужден. Его казнили 13 марта 1946 г. Американский офицер, говоривший на венгерском, свел меня с полковником Пайташем, командиром королевской гвардии, которому вместе с помогавшими ему пятью унтер-офицерами удалось вывезти железный контейнер с королевскими регалиями Венгрии. Полковник Пайташ рассказал мне, что американцы поместили запертый контейнер в надежное место. Однако короны Святого Иштвана (Стефана) в ней не было. Как это случалось в венгерской истории прежде, ее закопали в австрийской земле. Позднее, по моим сведениям, она оказалась в руках американцев.

Я вспоминаю 8 мая, День Победы в Европе[105]105
  День Победы 8 мая (у нас 9 мая) был днем поражения для Германии и ее союзников. Венгрия потеряла на советско-германском фронте 295 тыс. 300 человек убитыми, 489 тыс. – санитарные потери. В советский плен попало 513 тыс. 766 венгров. В плену умерло 54 тыс. человек. 1 января 1949 г. в СССР в плену оставалось всего 8021 человек – как правило, отъявленные военные преступники. Остальных отпустили домой.


[Закрыть], который пришелся на время моего пребывания в Аугсбурге, как счастливый день. Неизвестный унтер-офицер рассказал мне об услышанном по радио сообщении об освобождении американцами в Прагзер-Вильдзее в Южном Тироле моего сына Миклоша вместе с Каллаи, Леоном Блюмом, Шушнигом, сыном маршала Бадольо и несколькими другими бывшими узниками лагерей Дахау и Маутхаузен. Это была первая новость о моем сыне, которую я услышал за семь месяцев. В тот же день мне позволили посетить мою семью, которая все еще содержалась в Хиршберге; расставание с ними после нескольких часов, проведенных вместе, из-за неизвестности моей дальнейшей судьбы было крайне печальным.

Меня постоянно переводили из одного места содержания в другое. Я имел удовольствие встретиться с братьями Керестеш-Фишер, которых я считал погибшими; один из них в течение нескольких лет был нашим лучшим министром внутренних дел, младший брат длительное время был начальником моей военной канцелярии. Я не смог посетить обед, на который меня пригласил комендант лагеря, во время которого братья собирались рассказать мне историю своего побега, так как меня неожиданно вызвали и на самолете доставили в штаб генерала Эйзенхауэра. Я был готов ко всяким неприятностям, но на сей раз мне повезло. 11 мая 1945 г. меня привезли в очаровательную усадьбу Лебиоль поблизости от Спа в Бельгии с комфортными условиями проживания. Комендантом был майор секретной разведывательной службы Великобритании. Нас не только прекрасно обслуживали, но мы имели возможность музицировать на пианино, сыграть партию в бильярд или сразиться в шахматы. Была возможность вести интересные беседы, особенно с послом Францем фон Папеном. Бывший немецкий рейхсминистр продовольствия Дарре также был в Лебиоле во время моего там пребывания; он попал в немилость Гитлера еще в 1942 г.

С генералом Эйзенхауэром мы так и не встретились. У нас не было ни малейшего понятия, почему нас привезли в это место. Мы получили ответ три года спустя. Один из моих друзей, который живет теперь в Бельгии, написал мне, что он был приглашен в Лебиоль. Владелец поместья рассказал ему, что Лебиоль во время наступления заняли американцы. После того как они проследовали дальше на восток, ему позволили вернуться. Все было оставлено в идеальном порядке, только, к своему удивлению, он обнаружил, что в каждой комнате над люстрами на потолке были установлены гипсовые розетки. Он снял их, и в каждой из них обнаружил микрофон. Американцам было хорошо известно, что я поддерживал дружеские отношения с фон Папеном, и они надеялись из наших откровенных разговоров узнать что-либо интересное для них. Для того чтобы присутствие фон Папена было не столь явным, включался в разговор третий человек – отлично придуманная схема.

Меня уверили в том, что я не военнопленный, но имею статус «свидетеля под защитой». 21 мая в понедельник, в Духов день, наша одиссея продолжилась. Поскольку штаб переехал во Францию, мы должны были оставить Спа, и нас перевезли в Мондорфле-Бен, курорт в Люксембурге. В этом месте, в 15 километрах от столицы Люксембурга, содержались несколько высокопоставленных «военных преступников» и военнопленных. Здесь не было и речи о комфорте. Несмотря на мои протесты, меня поместили в удивительно грязный небольшой отель, и, если бы мой старый слуга не принес мне постельное белье и меховой плед, мне пришлось бы спать под наброшенной сверху одеждой. Еда была холодной и невкусной; меня от нее тошнило. Однажды, поднимаясь в свою комнату, я потерял сознание. Тревога лагерного доктора и коменданта, поспешивших прийти ко мне, была столь велика, что я решил воспользоваться своим недомоганием. Я оставался в постели два дня, и после этого мои материальные условия улучшились.

Так как лагерные вышки еще не поставили, нам не были разрешены прогулки. Я находился в подавленном состоянии, не имея известий от своей семьи. Особенно меня беспокоило здоровье моего сына, ведь он провел несколько месяцев в концентрационном лагере. Помимо этого, новости, приходившие извне, нас не радовали. Политические события последнего времени высветили тот факт, что Бенеш, как и в 1918, и 1919 гг., старался действовать как всезнающий советник в южно-европейских вопросах, и, естественно, в ущерб Венгрии. Он просто не осознавал, что договор, заключенный им с Россией (СССР) во время войны, будет совершенно бесполезен, и он не сможет предотвратить трансформацию Чехословакии в страну «народной демократии» несколько лет спустя.

Постепенно ко мне начал пробуждаться интерес. О моем сопротивлении гитлеризму, за которое мне пришлось заплатить заключением и поставить свою жизнь под угрозу, союзники не знали ничего, или притворялись, что не знают. Из американских газет я узнал, что Тито занес мое имя в список военных преступников, считая меня ответственным за зверские убийства в Уйвидеке (Нови-Саде) в 1942 г. Позднее я узнал, что Британия и США отказали требованию Тито о моей экстрадиции.

Напротив нашего «отеля» в Мондорфле-Бене строился лагерь для заключенных. Трехэтажное здание с оградой из колючей проволоки предназначалось для политических заключенных и военнопленных. Среди них были Геринг, Риббентроп, Кейтель и Дёниц. Меня спросили, не желаем ли мы расширить круг общения с «джентльменами через дорогу». Посоветовавшись с фон Папеном и Дарре, я назвал барона Штенграхта, парламентского секретаря министерства иностранных дел, и фон Бёттихера, генерала артиллерии. Действительно, 25 июня им разрешили присоединиться к нашей компании. Молодой барон Штенграхт проявил мужество и смелость и смог помешать реализовать некоторые планы своего начальника Риббентропа. Он рассказал нам о многих фактах своей «организованной деятельности по дезорганизации» Третьего рейха, как он назвал это. «Главной чертой характера Гитлера было недоверие, – рассказывал он нам. – Это приводило к тому, что он не доверял многим здравомыслящим людям в своем окружении, и в то же время прислушивался к тем, которые были сторонниками насильственных действий или высказывали безответственные подозрения».

Все заключенные в Мондорфле-Бене, за исключением нашей небольшой группы, подчинялись коменданту, американскому полковнику Эндрюсу. Он предпринимал все возможное, чтобы заполучить нас к себе, и в итоге ему это удалось. Его первым приказом было обыскать мой багаж и конфисковать все те предметы, с помощью которых я мог повеситься или совершить членовредительство. Под расписки забрали все мои ценные вещи. Он приказал отправить моего камердинера, который был со мной 24 года и никогда не служил в армии, в лагерь для военнопленных. Я послал письменный протест, но все было напрасно.

9 августа нас снова перевели, на этот раз в Висбаден; последнюю ночь на старом месте мы провели в отеле «Палас» Мондорфа. Зачем это было сделано? Двадцать пять человек из нас расположились в двух виллах в мирном небольшом городке. Я попал в дом известного врача-окулиста, где я мог принять ванну. За общим обеденным столом и во время наших прогулок в саду я познакомился с принцем Филиппом Гессен-Румпенхаймским, зятем короля Италии Виктора-Эммануила III; Шверин фон Крозигом, рейхс-министром финансов Германии; генерал-фельдмаршалом люфтваффе Альбертом Кессельрингом; генерал-полковником Йоханнесом Бласковицем, гросс-адмиралом Карлом Дёницем и другими старшими офицерами военно-морского флота. От принца Филиппа, жена которого трагически погибла в концентрационном лагере, я узнал подробности о страданиях узников Маутхаузена и о том, что мой сын после освобождения был переправлен на Капри. Миклош в концлагере был уверен, что его казнят, но достойно выдержал все физические и моральные пытки.

Гросс-адмирал Дёниц, с которым я близко сошелся, был чрезвычайно интересным человеком. Он рассказал мне подробно о том времени, когда он стал главой правительства во Фленсбурге и предпринял последнюю напрасную попытку добиться перемирия на Западе, чтобы чуть подольше продержаться на Востоке[106]106
  Сил «держаться на Востоке» у Дёница, 1 мая 1945 г. по завещанию Гитлера сменившего его на посту рейхсканцлера и главнокомандующего, не было. 2–5 мая Дёниц сформировал правительство в Мюрвик-Фленсбурге в Шлезвиг-Гольштейне. В это время уже пал Берлин, советские войска вышли на линию Висмар на Балтийском море, Шверин, Дёниц на Эльбе. Дёницу подчинялась лишь группировка войск на самом севере Германии, остатки группы армий «Центр» в Чехословакии и блокированные группировки в Курляндии, в устье Вислы и др.


[Закрыть]. Дёниц также рассказал мне о войне субмарин. Я был удивлен, когда узнал, что с осени 1939 г. до начала 1940 г. принимали участие в военных действиях всего от 30 до 40 подводных лодок. Первый этап подводной войны закончился, когда у британцев появились радары, а вслед за этим на лодки поставили шнорхель – устройство для работы двигателя под водой. Дёниц оценил число погибших подводников в 25 тысяч человек из 40 тысяч общих потерь флота. Вскоре его перевели из Висбадена в другое место. Мне довелось еще два раза встретиться ним. По просьбе других морских офицеров я занял его освободившуюся комнату.

Мой первый допрос состоялся незадолго до его отъезда 28 августа, после почти четырехмесячного заключения. Ведшего допрос приятного американского майора особенно интересовала роль Венгрии в войне, насколько она была важна, а также подробности моего ареста Гитлером. Благодаря его доброму ко мне отношению я вскоре получил первое письмо от моей жены с тех пор, как я покинул замок Хиршберг.

Затем меня перевели в Оберурзель, поблизости от Франкфурта-на-Майне, лагерь, который его узники вспоминали с отвращением. Нас было человек пятьдесят с достаточно хорошими условиями проживания, нам разрешалось играть по вечерам в бридж. Но независимо от звания и возраста заключенного, каждому приходилось заниматься черновой работой – проводить уборку комнат, например. Сначала морской офицер, а после его отъезда вице-адмирал, несмотря на мои протесты, всегда очень вежливо настаивали на том, чтобы сделать за меня мою часть работы. 24 сентября нас посадили на грузовик и повезли в новое, неизвестное нам место заключения. Им оказался Нюрнберг.

Я вспомнил известную фразу Данте «Lasciate ogni speranza voi ch’entrate» («Оставь надежду, всяк сюда входящий»), когда мы оказались за высокими стенами на тюремном дворе пятиэтажного пенитенциарного учреждения. Здание имело форму креста. Нас разместили в камерах одиночного заключения в одном из крыльев здания.

Несмотря на то что полковник Эндрюс заверил нас, что мы являемся только свидетелями, прошло три недели, прежде чем нас перевели в другое крыло. Камеры там выглядели так же, но двери оставались открытыми, и утром и вечером нам разрешали двухчасовую прогулку, особенно приятную в эту прекрасную осень 1945 г. Было менее приятно стоять в огромной очереди за едой, хотя немцы отдали распоряжение, чтобы мне не приходилось ждать. Мы должны были сами мыть свою посуду в огромных баках, к чему мы скоро привыкли. Все же мы не были отмечены клеймом «военные преступники», которые ходили в наручниках в сопровождении охранников. Не было в наших камерах и такого, чтобы свет горел с вечера до утра, как это было принято у них. Нам выдавали мыло, чистое белье, бритвы. Умывальники, душевые и хозяйственные комнаты значительно улучшали наш быт. Мы могли писать письма, и я поддерживал постоянную связь со своей семьей.

Среди свидетелей были генералы и фельдмаршалы, дипломаты, министры и государственные секретари. Были организованы небольшие группы по изучению языка, а любители шахмат провели турнир. Менялись книгами, и разгорались оживленные дискуссии по поводу новостей, о которых мы узнавали из американской газеты для солдат Stars and Stripes – о первой сброшенной атомной бомбе, например, или об окончании войны на Дальнем Востоке.

В это время в Венгрии были проведены выборы, которые, к удивлению коммунистов и могущественного маршала Ворошилова, закончились убедительной победой Независимой партии мелких хозяев, получившей абсолютное большинство голосов. За нее голосовали все патриотически настроенные избиратели. Это был их ответ на коммунистические методы «освобождения», и это было явным выражением духа независимости венгерского народа. Те круги, кто верил в возможность установления демократии в Венгрии, вскоре испытали разочарование. Своим поведением Золтан Тилди, глава Независимой партии мелких хозяев, облегчил приход коммунистов к власти. Когда мы говорили о Венгрии в Нюрнберге – и мне было задано множество вопросов, – я нашел в немецких слушателях, товарищах по заключению, полное понимание того переломного момента, который переживала моя страна.