Электронная библиотека » Наоми Френкель » » онлайн чтение - страница 19

Текст книги "Смерть отца"


  • Текст добавлен: 22 ноября 2013, 19:18


Автор книги: Наоми Френкель


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Уже сегодня вечером? До такой степени это срочно?

– Срочно, уважаемый господин доктор. Очень срочно. Все, что касается моего друга, сидящего за решеткой, срочно.

Дверь захлопывается столь же бурно, как была открыта гостем.

* * *

Над Бранденбургскими воротами несется в ночь колесница богини Победы – Виктории, дочери великана Фалеса, который был убит Минервой, богиней, мудрости. И она покрыла свое тело кожей этого великана. Виктория, дочь великана, была служанкой великого Юпитера. Ее сестры олицетворяли силу мужества. Здесь, над воротами, она держит в руке пальмовый скипетр. На острие скипетра – лавровый венок, из которого как бы вырастают крылья. Кони ее скачут поверх берлинских крыш, и бледный тонкий месяц стоит прямо над ее колесницей. Под аркой ворот – движение многочисленных ног и колес.

– Когда я гляжу на всю эту суматоху у ворот, – говорит Шпац Александру, – я должен закурить. – Он достает из кармана мятую пачку сигарет.

– Пошли, пошли, – торопит его стоящий рядом Александр, которому Шпац достает до плеча.

– Господин торопится? – с беспокойством воспринимает Шпац нервозность Александра.

– Нет, нет, – успокаивает его Александр суховатым голосом.

Улица Фридриха Великого кишит народом, мигает цветными огнями и оглушает пьяными криками, насмешливыми голосами женщин, аляповатыми предвыборными плакатами. Толпа давит и толкает. Шпац сжимает в руке тетрадь с рисунками. Александру трудно приспособить свой шаг к шагающей толпе. Никакая плотина не удержит рвущийся вдоль улицы людской поток.

– Здесь, господин доктор. Мы пришли.

Снаружи обычный дом, выделяющийся среди окружающих, сияющих огнями зданий, своим скучным видом. Длинный и темный коридор ведет в квадратный двор. Два фонаря освещают его красным светом. Высокая каменная стена соединяет с двух сторон двора два дома. В доме, стоящем сзади, окна темны, и только дверь подвала открыта. На стене подвала гаснут и вспыхивают красные буквы: «В «Пламени Ада»!

– Это ворота в «Ад», – объясняет Шпац, спускаясь по ступеням.

Множество запутанных коридоров в «Пламени Ада», подобных петляющим ходам лабиринта. С каждым порывом ветра или резкими звуками оркестра, позванивают мигающие китайские лампочки, освещая огромные картины с кричащим хаосом разных цветов, в которых нет ни облика, ни формы. У входа в каждый коридор стоит черная фигура картонного черта, вместо глаз у которого два маленьких фонарика пылают красным светом. Звуки музыки приводят Шпаца и Александра в большой слабо освещенный зал, в середине которого пылает огонь на камнях, огромных, как жернова. Это жертвенник Ада, пламя которого взметается под ритм ударника, звуки фортепьяно, завывание саксофона. Внезапно раздается тонкий стон скрипки, и тут же поглощается общим шумом. Развеваются волосы женщин, пляшет кисея пламени.

Александр сдвигает свою шляпу набок.

– Ду, ду, ватт ди, ду, ду, ватт ди! – гудит голос мужчины, аккомпанирующего самому себе на ударнике.

– Бум! Бум! Битти, битти, бум! Бум! – подпрыгивают женщины вокруг огня, кружатся и возвращаются в объятия мужчин.

– Биди, биди, биди, – соблазняет голос двигающего слегка бедрами мужчины со сцены.

– Лишь тебя я люблю! – движутся медленно фигуры в красной кисее пламени.

– Охо! Охо! Лишь тебя! Лишь тебя! – раздается вдруг вопль, заставляющий вздрагивать лампочки и тела. Ритм танца ускоряется, становится головокружительным, и стены подвала откликаются эхом.

Человек подбрасывает дрова в огонь под ритм ударника. Огонь вспыхивает. Ритмы ударника гремят, как барабаны дикарей. Танцоры подпрыгивают, кружение их ускоряется.

Шпац отбивает ногой ритм ударника. Александр чувствует, что мышцы его подрагивают. Пальцы одной руки танцуют в кармане пальто. Вдруг в один миг прекращается стук ударника, испуганные лица танцоров оглядываются вокруг, словно не могут понять, где они. Еще не остыв, отстраняются руки мужчин от женщин.

– Алло, Шпаци!

Мелькают мимо пары. Шпац тут знаком со всеми.

– Посидим здесь немного, господин доктор, – предлагает он Александру.

Стол стоит сбоку. Официанты, затянутые в черные костюмы мелких бесов, кружатся между столами и подливают напитки. Иногда раздается выстрел пробки из бутылки шампанского, и, обернувшись на звук, Александр озирает все общество в Аду: мужчины в черных вечерних костюмах, парни в рубашках с распахнутыми воротниками, женщины в вечерних платьях с большими вырезами, девицы в простых шерстяных юбках и спортивных белых майках. Головы в замысловатых прическах, разлохмаченные и коротко стриженные. Отблески огня уравнивают всех и делает их лица молодыми, мягкими и нежными.

– Кто приходит сюда? – спрашивает Александр Шпаца и с удовольствием пьет маленькими глотками из рюмки.

Шпац не отвечает. Слышен лишь треск пламени.

– Идите сюда, идите сюда, господин доктор, – Шпац взволнован, – Готфрид дает сеанс гипноза.

На деревянной скамье лежит женщина в блестящем вечернем платье. Голова ее на подушке, темные волосы обрамляют смертельно бледное лицо. Глаза женщины сомкнуты, мужчина склонился над ней. Виден лишь его острый напряженный профиль и длинные пальцы, поглаживающие однообразными движениями лицо женщины. Чернота его волос и черный костюм делают его похожим на чертей, которые стоят по углам, направляя гостей. Широкий круг наблюдающих лиц окружает черного врача и его белолицую жертву. Сотни глаз блестят от внутреннего напряжения.

– Что ты видишь? – падает в безмолвие монотонный голос врача.

– Что видят твои глаза? Что видят твои глаза? – пытается расшевелить ее этот монотонный голос.

– Германия возродится, – звучит голос женщины странным фальцетом в пространстве подвала. Неожиданно женщина поднимает голову, веки ее замкнутых глаз дрожат, и ужасный вопль вырывается из ее уст: Огонь!

Плечи Александра вздрагивают, он чувствует дрожь, прошедшую по телам соседей. Лицо Шпаца перекошено. Женщина смолкла. Голова ее беспомощно упала на подушку. В углу потолка зажигается яркая лампа, направленная на нее. Черный врач выпрямляется. Женщина открывает глаза, поднимается, смотрит удивленным взглядом на окружающие ее лица, и через несколько минут спускает ноги на пол, подбирает платье, и лицо ее полно покоя, как будто ничего не случилось. Черный врач подает ей руку. Черный мужчина и белая женщина под руку пробивают себе дорогу между наблюдающей публикой. Их сопровождает буря аплодисментов.

– Трудно поверить своим глазам, – говорит Александр Шпацу.

– Это одно из развлечений «Ада», господин доктор. Гипноз нравится всем.

– Интересно то, что вырвалось из уст женщины, – продолжает Александр.

– Ничего нового в этом нет, уважаемый доктор. Она сказала то, что многие говорят в эти дни. Из ее уст вылетели слова, которые рассекают пустоту нашего мира.

– Гипноз это преступная игра, – сердится Александр.

– Упаси Боже, – говорит молодой человек, стоящий неподалеку, – извините меня, господин, за вмешательство.

У молодого человека взлохмаченная светлая шевелюра, лицо излучает симпатию. Он отвешивает легкий поклон, и голубые его глаза устремляют в Александра задумчивый взгляд.

– Это поэт Бено, – представляет его Шпац.

– Пусть меня извинит господин, если без разрешения я отвечу ему на его реплику. Ничего плохого нет в гипнозе. Он ведет тебя к скрытым иррациональным силам души. Он приближает к изначальному и естественному базису человеческой души, снимает с нее неестественные одеяния, накопившиеся в течение стольких поколений… И это великое действие, господин.

– Алло, Шпаци! Алло, Шпаци!

Компания веселой и шумной молодежи подходит к ним. И хотя их приветствие обращено к художнику из Нюрнберга, они не спускают глаз с рослого гостя. В «Аду» уже все осведомлены, что адвокат, заинтересовавшийся судьбой несчастного Аполлона, находится здесь. Александра смотрит на двух светловолосых кудрявых девиц и парня в облегающей одежде, с дерзкими глазами.

– Разрешите представиться, – парень склоняется в глубоком поклоне, – меня зовут Фреди Фишер.

– Фишер… Фишер… – бормочет Александр и протягивает парню руку. – Я слышал где-то ваше имя.

– Может, господин читал одно из моих эссе, – вспыхивает радость в дерзких глазах парня, – последнее эссе об отношении пролетариата к Гете?

– Сожалею, – говорит Александр, – эссе господина я не читал. Так вы – писатель.

– Да, писатель, – поправляет молодой эссеист свой слегка сбившийся галстук.

– Господин доктор, утром я напомнил ему ваше имя, – говорит Шпац, – в связи с Аполлоном. Вот, еще один из наших друзей требует справедливости в деле Аполлона.

– Виктор, – громко раздается голос рядом с Александром. – Мое имя – Виктор.

Широкое румяное лицо растянуто в улыбке, круглая лысеющая голова. Из-за полноты парня, поскрипывающего блестящими лаковыми туфлями, трудно определить его возраст. Одет он странно. Бархатная коричневая куртка прикрывает широкую грудь, и черная широкая лента украшает белую рубаху. На пальце у него – большой красный камень в золотом кольце.

– Виктор, добрый друг Аполлона, доктор, – объясняет Шпац, – он тоже исполняет номер в кабаре, где выступали Марго и Аполлон. Он мастер художественного свиста, и нет такого музыкального произведения, чтобы он его не исполнил с большим блеском.

– Очень интересно, – говорит почтительно Александр.

– И, кроме того, он настоящий человек, – говорит взволнованно Шпац. – Любому артисту, попавшему в затруднительное положение, он приходит на помощь.

Мастер художественного свиста опускает голову, слушая множество отпускаемых ему комплиментов.

– Доктор, – выпрямляется Шпац, – пора от разговоров перейти к действиям. Я и Виктор хотим конкретно чем-нибудь помочь нашему арестованному другу.

– Все мы просим что-то сделать, – нетерпеливо говорит Фреди.

– Господин адвокат, – Виктор первым садится у столика.

– У него степень доктора, Виктор, – пресекает его Шпац.

– Господин доктор, – бьет себя в грудь мастер художественного свиста, – мы абсолютно уверены в том, что наш друг Аполлон невиновен. Пусть простит нас наш друг в тюремной темнице, но я позволю себе сказать несколько слов о его характере. Несчастный Аполлон – трус, доктор. Он боится даже уличных собак. И когда он приходил к своей подруге Марго, она запирала своего черного пуделя на кухне. Как может держать такой человек пистолет в руках? Это явный навет, господин доктор, и этого бы не случилось, если бы его товарищи по профессии встали на его защиту. Господин доктор, со дня его ареста я верчусь среди тех, кто дергает за ниточки общественное мнение, и настаиваю на том, чтобы они встали и направили свои известные всем перья в защиту Аполлона, чтобы своими пишущими машинками остановили зло, надвигающееся на нас.

– Доктор, – обращается Фреди Фишер решительным голосом к Александру, – как поставить мое перо на защиту Аполлона, если перо это частное? Невозможно. Свое перо я направил во имя большой кампании по борьбе за равенство и справедливость.

– Справедливость! – вскрикивает Шпац. – О какой справедливости ты говоришь?

– Об общественной справедливости, Шпаци, о гуманизме в обществе.

– Об общественной справедливости?! Чепуха! Справедливость личности предпочтительней коллективной справедливости.

– Шпаци, – как бы завершает дискуссию эссеист Фреди Фишер, – это давний спор между нами. Нет у меня желания его продолжать. Ты человек наивный и оторванный от реальности. Я хочу поговорить с господином адвокатом.

– Господин доктор, – обращается он напрямую к Александру, – как частное лицо, я готов сделать все во имя моего друга. Все свое имущество готов предоставить в его распоряжение, но перо мое является достоянием партии. Как писатель, я человек общественный, на службе моей партии. Не может моя партия встать на защиту беспартийного, к тому же, перекати-поля, этакого цыгана, певца. Не может Аполлон, сочиняющий куплеты сомнительного содержания, стать героем коммунистической партии. И потому мне приходится, как писателю, не подавать голоса, господин доктор, – выпрямляется партийный эссеист и вперяет хмурый взгляд в Александра.

– Вот оно как, уважаемый доктор, – вскидывается снова Шпац из Нюрнберга, – так они говорят. К кому ни обратишься, ответ один: Аполлон был просто человеком, без идеи, без партийного билета, и, будучи таким, не может быть героем. Ему надо быть «чем-то», и свидетельством этого «чего-то» является партийный билет в кармане. А если ты не принадлежишь ни к какой партии, ты беззащитен. Никто не будет бороться во имя твоей маленькой частной справедливости.

– Что ты так волнуешься, Шпаци? – вмешивается одна из девушек. – Мы ему поможем.

Публика собирается вокруг их стола. Взволнованные вскрики Шпаца привлекли многих посетителей «Ада», стоящих с рюмками в руках и прислушивающихся к спору.

– Поможем! Поможем! Слова, слова! Помощь отступает перед партийными билетами! – ударяет Шпац рукой по столу. – Я тоже присоединялся к разным организациям, чтобы обезопасить свою жизнь.

– К каким организациям ты присоединялся? – вскидывается теперь и Фреди Фишер.

– К объединению выращивающих кроликов, к союзу охотников, к объединению во имя девиц, которые оступились.

Громкий хохот сопровождает последние слова Шпаца. Вся братия поднимает рюмки, приветствуя его взволнованную речь.

– Чего вы надо мной смеетесь? – смотрит он в смеющиеся лица, и руки его безвольно опускаются. – Все, что я сказал, было сказано всерьез.

Смех усиливается, и глаза Шпаца, увеличенные стеклами его очков, в смущении смотрят на друзей, которых так развлекают кажущиеся им веселой шуткой его слова. Лишь мастер художественного свиста тихо сидит у стола, опустив голову и покручивая большое кольцо на пальце, и в серых его глазах печаль.

– Что вас развлекает в моих словах? Что вы всегда смеетесь надо мной? – не успокаивается Шпац.

– Ничего смешного нет в его словах, – говорит Александр, глядя в глаза Виктора, и, обращаясь к Фреди. – Извините меня, господин писатель, я всю жизнь был общественным представителем.

За спиной его слышен шорох шагов тех, кто пытается приблизиться к нему. Черные официанты стоят без дела.

– Все дни я был общественным деятелем, – Александр повышает голос, – но никогда не отделял в себе частного человека от общественного. Личность человека одна. Когда происходит разлом в целостной человеческой личности, происходит разлом и в его стремлениях. Понятие «общего» превратилось в нечто абстрактное и отделилось от реальных чувств человека. И чем человек более целостен, тем и «общее» становится более целостным, ощутимым и реальным. Я не верю в то, что есть смысл в высоких отвлеченных идеологиях, которые не связаны с каждодневной деятельностью. Господин, – оборачивается Александр к писателю Фреди Фишеру, – общественный деятель, подчиняющийся партийной дисциплине, вовсе не освобожден от принципов морали, таких, как, например, верность и самопожертвование во имя друга, попавшего в беду. Господин говорит мне, что его несчастный друг, заключенный в тюрьму, не более, чем сочинитель сомнительных куплетов, а не великий провозвестник. Почему должен писатель из маленького человечка, создать героя нашего времени?

– Уважаемый доктор, – Шпац вскакивает со стула, – извините меня, что я позволяю себе вас прервать. Если бы господин приехал в наш свободный город Нюрнберг, и прошелся бы по множеству храмов, и всмотрелся бы в лица святых, созданных руками истинно великих мастеров, таких, как Витт Штос и Адам Крафт, то увидел бы, что у них обычные человеческие лица, у этих великих святых. Ибо они – сыны человеческие, страдающие, любящие, ненавидящие, борющиеся, носящие на своих лицах печать всех человеческих страстей. Великие мастера низвели Бога на землю, изобразили святых в образах обычных живых людей. Все добро и все зло…

– Да что это такое? – возмущенно вскакивает поэт Бено со всем пылом нежного своего лица. – Что такое добро, и что такое зло? Я не знаю, как определить эти понятия. Я знаю, что красиво и что уродливо, что – слабость и что – сила. Дух мой может отнести слабость к злу, а силу – к добру. И нет для меня иного смысла в этих понятиях. Просто человек, маленький и слабый, не может для нас быть героем. Даже если с ним поступили несправедливо, это мелочь, лишенная всякой ценности. Маленький человечек, как Аполлон, затянут в мощный поток событий. Кто обратит внимание на это ничтожное существо, тонущее среди волн, когда ты можешь насытить глаза свои потоком элементарной силы, втягивающей всех, прорывающей все.

– Браво, Бено! – аплодируют разгоряченному оратору и чокаются в его честь. Приятная взволнованность голоса поэта усилила веселое настроение молодых. Тяжелый и серьезный голос Александра звучит диссонансом их легкому настроению.

– Где они сейчас? – продолжает воспламеняться Бено. – Где они, все эти ценности – уважение, честь, прямодушие, и то, что называется личной свободой? Какая из всех партий может признать публично, что в ее силах хранить эти священные ценности? Да будет благословен разрушитель иллюзий! Все эти ценности потеряли силу своего существования. Тот, кто все еще живет в этом иллюзорном мире, оказывается обманутым.

– Ах, мой милый Августин, все прошло,все прошло, – внезапно начинает насвистывать артист мотив этой народной песни, и несколько молодых людей подпевают ему.

Александру кажется, что эта мелодия сопровождает единственные слова, которые вертятся в его голове: несчастный Аполлон, несчастный человек…

– Марго, – восклицает Шпац из Нюрнберга, – поглядите!

Она пришла одна. Стоит посреди «Ада» – высокая, затянутая в черный шелк, толстый слой пудры на ее лице особенно подчеркивает пунцовость накрашенных губ.

– Алло, Марго! – окликает ее молодежь и тянет к ней рюмки.

Она приближается к столу и садится напротив Александра.

Шпац из Нюрнберга вскакивает со своего места:

– Вот, Марго, уважаемый господин адвокат интересуется судьбой Аполлона.

Александр встает и отвешивает легкий поклон. Ноздри Марго вздрагивают.

– Я знаком с госпожой, – говорит Александр, и взглядом следователя рассматривает ее лицо, – я был в ресторане в ту ужасную ночь, и видел вас рядом с вашим другом.

Марго отвечает ему призывной улыбкой, но хмурые глаза мужчины, стоящего напротив, не смягчаются.

– Да, – продолжает Александр, – госпожа была ближе всех в эти ужасные мгновения.

Худое обтянутое ее тело сжимается. Она кладет руку на стол, словно хочет ее протянуть мужчине напротив. Ее длинные пальцы с ногтями, на которые нанесен красный лак, похожи на острые шпильки.

«И пфеннига одного не дам за твои мысли», – смотрит Александр в напудренное лицо с темными глазами, над которыми, вместо выщипанных бровей, нарисованы две дужки.

– Марго, – обращается Шпац к ее замкнутому лицу, – что с письмом, которое полиция нашла в твоей квартире? Аполлон его написал или нет?

– Почерк его, – сухо отвечает она.

– Марго, – кричит Шпац, и вся молодежь вокруг застывает, – Марго, ты читала это письмо? Ты, конечно, помнишь о чем ты думала, когда читала его.

– Не помню, читала ли я вообще это письмо? – отвечает Марго не Шпацу, а всем, уставившим на нее вопросительные взгляды, и краска заливает ее лицо. – Я вообще не читаю эти письма. Письмо Аполлона было среди них и лежало в ящике вместе с другими.

Кто-то заказал оркестр, и громкие звуки музыки сотрясают пламя «Ада».

 
Каждый шаг твой и движенье
Вызывают вожделенье,
Словно стих ни на миг не стих
В сладком танце ног твоих.
 

В единый миг все исчезли. Огонь вспыхнул сильнее, и тени заплясали вокруг. Александр наблюдает за танцем. Черный доктор пляшет со своей белой жертвой. Возбужденный поэт держит в объятиях красавицу Марго. Фреди обнимает свою кудрявую подругу. У стола остались только трое: Александр, мастер художественного свиста, глаза которого печальны, и Шпац в состоянии депрессии.

– Господин Шпац, почему вы не танцуете? – пытается Александр его подбодрить.

– Ах, уважаемый доктор, нет у меня настроения. Да, к тому же, этот дикий ритм не в моем духе…

– Он из ушедшей эпохи, – говорит Виктор, и все его жирные складки трясутся.

– Знаком ли уважаемому доктору доктор Леви?

– Я ведь сказал уже сегодня вам, господин Шпац, что не знаком ни с каким Леви, имеющим степень доктора.

– Жаль, уважаемый доктор, что вы с ним не знакомы. Есть в вашем облике с ним нечто общее и разное одновременно. Достоинство и прямота равнозначны у вас с ним, только, что с лица доктора Леви не сходит выражение печали, или, я бы даже сказал, скрытого страдания. Это несколько уменьшает сходство между вами и вызывает беспокойство. У него, уважаемый доктор, нет тени, затемняющей ясность образа. Когда я гляжу на вас, уважаемый доктор, передо мной открывается окно в мир, который я жажду запечатлеть в моем альбоме все годы, тот цельный и чистый мир голландских художников. Посидите, пожалуйста, уважаемый доктор, не двигаясь, несколько минут, и я зарисую ваше лицо.

– Господин Шпац, – Александр быстро встает со стула, – я полагаю, что час поздний.

– О, уважаемый доктор, я весьма огорчен, что вы хотите так быстро уйти.

– Господин Шпац, – Александр застегивает пуговицы пальто у выхода, – пожалуйста, возвращайтесь к своим друзьям, и разрешите мне вас покинуть. И еще я хочу вам сказать, что я окончательно решил взять на себя защиту вашего друга.

– Доктор, с момента, когда я вас увидел, я знал, что вы не оставите человека в беде.

Ночной ветер ударяет в лицо Александра. Уж зажглись городские огни и небо потемнело. Только потертая монета луны бледно мерцает между облаками. Проспекты пусты, и между темными зданиями огромные универмаги щедро льют из широких окон снопы света на темные улицы.

Шаги Александра тяжелы, он чутко прислушивается к звукам города. Дымная ароматная завеса от сигары скрывает его лицо. День и ночь он шатается без дела по городу и плечи слегка согнуты. Неожиданно он оказывается у начала знакомой улицы. По ней он когда-то много раз ходил. Улица эта ведет к дому Георга, который любит работать по ночам. Окно его рабочего кабинета светится.

«Пришло время – войти в теплый и добрый дом», – размышляет Александр и издает у освещенного окна знакомый с их юности свист.

Впервые они встретились в маленьком университетском городке на юге Германии. Александр уже студент юридического факультета. Георг прибыл из маленького городка в Восточной Пруссии. Это был студенческий вечер. Члены разных организаций явились в своих формах, и между ними – члены организации еврейских студентов. Александр вышагивал по залу в черных сапогах до колен, белых штанах и коричневой бархатной куртке. Высокий стоячий воротник подпирал подбородок и вынуждал его смотреть только вперед, перед собой.

– Кот в сапогах! – поднял его на смех Георг. Он ненавидел униформу и общества. Жидкие усики, которые Александр только начал отращивать, встали торчком. Сердито ощетинившись, смотрел с удивлением юрист старшекурсник на явного новичка, отпустившего реплику. Союз еврейских студентов был только в начале своего пути, и у каждого еврейского студента был гонор. И нельзя было легковесно отнестись даже к этой реплике и насмешке на лице ее произнесшего в отношении тех, кто провозглашал свое еврейство, словно держал в руках ключи от нового рая. То, что Георг был тоже евреем, не имело для него никакого значения. Из прусского городка он привез с собой высокие общечеловеческие идеи, обуревавшие его душу. В прусском городке улицы были прочерчены, как по линейке, и дома стояли по шеренге, как солдаты по стойке смирно, отдающие честь статуе кайзера на площади, и усачам, прогуливающимся по чистым улицам. Одна зеленая аллея прорезала городок в сторону реки, и старые липы с развесистыми кронами разносили аромат по всему городку. По субботам почтенные жители города прогуливались по ароматной аллее около темной реки. Обладатели усов шли впереди, постукивая тростями по асфальту аллеи, а за ними, отставая на шаг, шли обладательницы широкополых шляп с дорогими страусовыми перьями, покачивающимися от множества приветствий. И от них отставая на шаг, шли дети, чистенькие и воспитанные, одетые в белые матроски. Гордой поступью шагал отец Георга по зеленой аллее, несмотря на малый рост, выделяющееся брюшко и слегка опущенные плечи. Но усы его возносились над усами широкоплечих, обладающих сильным шагом мужчин.

Отец Георга был известным юристом, прокурором города, и все шляпы на зеленой аллее склонялись перед ним! Известен был, как строгий прокурор, не делающий никаких скидок в наказаниях. В душе он питал истинное отвращение к преступным наклонностям и отвергал все слепое и дикое в природе человека, не раз уводящей его с нравственного пути. И всякое преступление, и отклонение от морали он осуждал без всякого снисхождения. Жена же его, симпатичная и мягкая мать Георга, бывало, говорила своим приятным голосом:

– Понять все, значит простить, – и поглаживала волосы сына.

Мать Георга в молодости была певицей. Жительница большого города, она пошла за мужчиной с брюшком, в его городок с его скучными улицами и хмурыми людьми, одержимыми принципами. Была она мягкой, нежной, но с бурной душой. От шумной жизни искала она укрытие в богатом безопасном доме слишком строгого господина. Все сверкающие чистотой комнаты дома были полны колоратурными пассажами ее приятного голоса, любовью к любому живому страдающему существу, подругами, приезжающими к ней из большого города. Это были певицы, красивые и уродливые, молодые и в летах. Все они находили прибежище у нее в тяжелые минуты. И все занимались подростком – сыном хмурого господина и мягкой госпожи. Молодой певице, красавице Маргарет, Георг изливал свою горячую душу. Было ему тогда десять лет, и душа его, подобно душе его матери, полна была преткновений, потаенных уголков и какой-то безымянной смутной тоски. Маргарет была окутана тайнами. Когда упоминалось ее имя, хмурый господин и мягкая госпожа просили его выйти из комнаты и понижали голоса. Из этих шепотков он сделал вывод, что нечто тяжелое и непонятное случилось с красавицей Маргарет. Богатое его воображение ткало чудные рассказы вокруг красавицы и ее судьбы. Она была его первой любовью. Много часов они гуляли по аллее у темной реки, когда аллея была безлюдной, лучи солнца скользили по асфальту и витали на волнах реки. Воды становились прозрачными, цветистыми, и подгонялись ветром в неизвестные дали, и с ними маленькое трепещущее сердце Георга, замирающее рядом красавицей Маргарет, вместе с ним следящей за игрой волн, высветленных лучами солнца.

Однажды, в одну из таких счастливых минут, на цветущей аллее возникла странная фигура: высокий худой мужчина с бородой, спадающей ему на грудь. Одет он был в длинное пальто из черного шелка, из-под которого поблескивали черные сапоги. Из-под черной шляпы смотрело темное лицо, иссеченное морщинами. На спине его висел мешок, и подозрительно бегающие глаза смотрели по сторонам, пока не увидели рыжеволосую красавицу и, рядом с ней, подростка с сияющим лицом на берегу реки. Уже не первый раз Георг видел таких людей. Они прокрадывались через границу между Польшей и Германией, пересекали городок и исчезали в германских землях. Георг не придавал этим встречам никакого значения. Когда он случайно упоминал об этих встречах, отец замолкал, а мать опускала голову. Но в такой прекрасный день этот высокий черный мужчина упал тенью на зеленую аллею и рассердил маленького Георга. И когда мужчина прошел мимо них, забыл подросток всякие правила приличия, и плюнул.

– Как ты себя ведешь? – поразилась красавица Маргарет.

– Нехороший запах идет от этих, – покраснело лицо Георга.

– Эти, – мягко сказала Маргарет, – такие же евреи, как ты.

– Я не такой, как они, – оскорбился подросток, – если я еврей, то не такой.

И светловолосая христианка Маргарет, окутанная тайнами, склонила голову над маленьким Георгом и сказала со странным раздражением:

– Тебе надо решить, к кому ты принадлежишь, Георг. Или к этим чернобородым существам с той стороны реки или к существам, живущим по эту сторону. Ты не можешь, мальчик, провозгласить, что ты еврей, но не такой, как они. Это нечестно.

И они замолчали, пока черный мужчина не дошел до конца аллеи и не исчез.

– К кому я принадлежу? – пристал маленький Георг к отцу. – К темным евреям, что приходят из-за границы, или к этим местам?

Лицо отца побагровело. Впервые подросток видел отца в таком смятении.

Отец происходил из богатой и многочисленной еврейской семьи. Купцы и ученые были гордостью различных ветвей семьи, с гордыми лицами и высоким статусом, немцы и патриоты, верные кайзеру. Но где-то там, в сложном, порой запутанном родословном дереве, высоко-высоко, скрытые за множеством поколений врачей, ученых, адвокатов, банкиров, сидели раввины, склонив головы над книгами Талмуда, в домах по ту сторону границы. И они, или их сыновья, или сыновья их сыновей, прокрадывались через границу в германские земли, не взяв оттуда с собой ничего, кроме острого ума. И каждый раз, когда хмурый господин извлекал из ящика своего письменного стола родословное дерево своего почтенного семейства, лицо его становилось особенно серьезным, когда палец его доходил до бородатых раввинов с того берега. Теперь хмурый господин смотрел на своего сына, и на окружающую их тяжелую мебель, наследие отцовского дома. Каждое утро приходил парикмахер в дом отца, чтобы побрить хозяину щеки, также каждое утро отец этого парикмахера приходил брить щеки отцу отца Георга. Мэр города приходил к нему каждый год в день его рождения, ибо помнил дату и был всегда желанным гостем в этом доме. В этом кабинете они выпивали по чарке в день рождения первенца. Жизнь была упорядочена, как по линейке. Прямым и ясным тянулся единый путь через цепь поколений, пока не искривлялся в давней давности, далеко, – натыкаясь на раввинов по ту сторону границы. Оттуда поднималось какое-то смутное эхо, оттуда шло скрытое и темное в жизнь хмурого господина, ненавидящего истинной ненавистью все смутное. Потому он ненавидел этот вопрос, который пробормотал сейчас его сын.

– Мы евреи, – сказал отец, встав со своего стула, – но немецкие евреи, – и подошел к сверкающему чистотой окну – посмотреть наружу на улицы города.

– И мы не принадлежим к этим… С той стороны границы? – не отставал сын.

– Нет, – отсек отец, – нет у нас никакой связи с ними. Мы – немцы, язык наш немецкий, культура немецкая, – но вдруг почувствовал, что голос его лишен обычного для него уверенного тона, и сильно смутился.

Знал строгий прокурор, что никогда не проникнет свет в один темный угол его души, тот угол, который отделяет его от абсолютной цельности с самим собой и с его окружением. И его острый ум, любящий комментарии и высшую силу закона, все то, что пришло к нему наследием от тех далеких раввинов, – именно этот ум вел его к толкованию существующих законов, на которых держится мир. Начал прокурор обвинять мир и стал одним из пламенных последователей Фердинанда Лассаля. И все дни пытался дать ясный ответ на его вопрос в духе Фердинанда Лассаля:


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации