Текст книги "Смерть отца"

– Да, доктор, и там извивался этот черный дождевой червь перед публикой, и пел о грабителе Ринальдини. В песне об этом разбойнике есть припев – «Пробуждайся, Ринальдини». Она неожиданно поменяла слова, и вдруг я слышу, поет – «Пробуждайся, Германия! Пробуждайся, Германия!» В стиле новых ее друзей…

– Это важно, господин Шпац, – Александр стряхнул с себя усталость.

– Да, доктор, очень важно. И эта, извивающаяся как угорь, певица возбудила всю массу. Улица прямо пылала, возбужденная песней. И этот червь поджег всех. – Шпац переводит дыхание, делает несколько глубоких вдохов.

– Доктор, – вскакивает он со стула, – но это еще не главное в этом деле. Кого я видел на этом празднестве? Офицера полиции, который делал обыск у Марго и нашел то письмо, выставленное в обвинение Аполлону. Он!

– А-а, – еще более удивлен Александр.

– Да, доктор, очень важно. Но и это еще не все, что я видел. У офицера этого с Марго большая дружба. После окончания торжества он проводил ее домой и вышел из ее дома рано утром.

– Так.

– Так, доктор. И это еще не все. Офицер этот – жених Эдит.

– Эдит?!

– Да, Эдит, доктор, дочери доктора Леви. Вы с ним не знакомы?

– Я же сказал вам несколько раз, что с доктором Леви не знаком.

– Жаль, уважаемый доктор, ибо следовало бы вам его знать, и его, и его дочь. В детстве, когда я что-то рисовал на бумаге, люди спрашивали меня, что это ты нарисовал? Это требование людей, что нечто должно обязательно быть чем-то, доводило меня до слез. Люди привыкли задавать вопросы по любому делу и о любом человеке. Кем должен быть этот человек – умным, глупцом, трубочистом или профессором? Увидишь Эдит, дочь доктора Леви, тотчас же перестаешь думать, таким образом, и не задаешь этих вопросов. Эдит это Эдит и все. И не важно, глупа она или умна. Как это здорово, что человек может просто быть тем, кем он есть. Эдит – существо аристократическое, родовитое…

– Прекрасно, господин Шпац, Все это прекрасно. Но какое отношение Эдит имеет к Марго, кроме того, что жених Эдит недостойно повел себя по отношению к ней, своей невесте?

– Доктор! – Шпац снова садится на стул против Александра, опускает глаза, как обвиняемый, приведенный в суд. – Доктор, честно ли рассказать Эдит о ее женихе и этом червеобразном существе?

– Не дай Бог, господин Шпац. Не будьте третьим, не вмешивайтесь ни действием, ни словом, в дела других.

– Доктор, но я это сделал. Доктор я… Тут начало моей запутанности, ее. Всех.

– Очень плохо, господин Шпац.

– Доктор. Я повиновался мгновенному порыву, и рассказал ей правду. Точнее, я не рассказал ей, а открыл перед ней мой альбом рисунков, а там все ясно нарисовано. Их танец и потом они в обнимку у входа в ее дом. Доктор! – вскрикивает Шпац. – Доктор! Я не побежал сразу ей все это показывать. Прошло некоторое время после этого празднества. Но сегодня это случилось. Сегодня я пришел к ним в дом, и она спускалась ко мне по ступенькам. Я бы не сказал ей ни слова и не показал бы ей рисунки, если бы не чистый шелковый шарф на ее шее и бледное ее нежное лицо, и золото волос, и прозрачная глубина глаз. Именно потому, что была она так чиста и невинна, спускаясь по ступенькам, я непроизвольно, в каком-то порыве раскрыл мою тетрадь с рисунками и положил на стол в гостиной. Она подошла к столу и долго рассматривала мои рисунки, перелистывала страницу за страницей, и мгновенно поняла, что к чему, доктор!

– И что она сказала, господин Шпац?

– Ничего не сказала. Да и что она могла сказать? Вернула мне мою тетрадь, и несколько мгновений стояла недвижно, с белым окаменевшим лицом. Вдруг повернулась ко мне спиной и поднялась по ступенькам. Порыв ветра взметнул шарф на ее шее. А я, доктор, с тех мгновений не могу прийти в себя, не могу забыть ее белого лица. Окаменевшего лица без всякого выражения. Если бы отец ее, доктор Леви, был здоров, я бы тут же побежал к нему и умолял его, чтобы он просил у нее прощения от моего имени. Но отец болен. Очень болен.

– Минутку, господин Вольдемар, минутку… Вы говорите, что отец ее болен, серьезно болен. За что этот доктор Леви получил степень доктора? Кто он по профессии?

– Не знаю, доктор. Он отрицает, что у него есть такая степень, но я не могу произнести его имя без нее.

– Не занимается ли он производством и торговлей стали и железа, господин Вольдемар?

– Да, это его дело.

– Если так, то я знаком с господином Леви. И его дочь – невеста того офицера полиции? – Александр начинает прохаживаться по комнате, скрестив руки за спиной.

– Плохо дело. Очень плохо.

– Плохо, доктор. Знаю, что плохо. Больше никогда не сделаю того, что я сделал.

– Нет, господин Шпац, я не имею в виду ваш поступок, ничего плохого вы не сделали.

– Нет, доктор? Вы полагаете, что нет? – вскакивает Шпац со стула и начинает сопровождать Александра в его прогулке по комнате. Неожиданно оба останавливают свою стремительную прогулку и смеются.

– Ваша слежка за Марго и офицером, – говорит Александр, – невероятно важна, господин Вольдемар.

– Господин доктор, что нового у вас по делу Аполлона?

– Суд его отложен на время после выборов.

– После выборов? – тяжко вздыхает Шпац и направляется к окну. Старые дома за окном, опираются друг на друга, как инвалиды. Свет из окон тянется полосами в темноте, освещая местами тихую безлюдную улицу. Глаза Шпаца тонут в волнах тьмы за окном.

– Доктор, – печально говорит Шпац Александру, который подошел к нему, – завтра я покидаю Берлин. Уезжаю в родной мой город Нюрнберг. Гитлер завтра устраивает там большое выступление. Патриции свободного города готовятся встретить его торжественной процессией, подобно пилигримам, поклоняющимся святому месту. Я еду все это запечатлеть в моей тетради.

– Когда вы вернетесь оттуда, господин Шпац, приходите ко мне со своими рисунками. Они меня очень интересуют.

– Вправду? Ах, доктор, беда в том, что только вы это говорите.

– Господин Шпац, – Александр кладет руку на плечо молодого человека из Нюрнберга, – ведите себя там осторожно. Дни трудные, и человек должен остерегаться. С этими шутки плохи.

– Уважаемый доктор, – смотрят на него карие глаза Шпаца с обожанием, – не беспокойтесь за меня. Ко мне никто не относится всерьез.

– Не обращайте внимания на слова людей. Во дворах тиранов правду слышали лишь из уст паяцев. Разве мы не вернулись к существованию во дворах и дворцах тиранов, господин Шпац?

– Уважаемый доктор, не называйте меня господином Шпацем. Обращайтесь ко мне по имени – Вольдемар.

– Когда вы вернетесь оттуда, Вольдемар, немедленно сообщите мне. Я беспокоюсь за вас.

– Премного благодарен, доктор!

– До свидания, Вольдемар.

* * *

На перекрестке, где поезд метро выходит из-под земли на поверхность, всегда большая суматоха. Забитые толпами улицы встречаются в этом месте, и перекресток освещен множеством фонарей. Рельсы метро покоятся здесь на бетонных столбах посреди широкого шоссе.

Около одного из таких столбов стоят Иоанна и Саул. Он прислонился спиной к столбу, руки в карманах. Иоанна опустила голову. Она не знает, что делать с руками. Она скрещивает их на животе, и снова они опускаются, и вяло висят вдоль тела.

– Так обо мне говорят в подразделении, как ты рассказываешь?

– Тебя очень критикуют.

– Так я и полагал. Завтра меня точно не утвердят кандидатом. Но я их опережу, Хана. – Саул гордо вскидывает голову. – Сразу же с началом беседы я встану и скажу им: я снимаю свою кандидатуру на молодежную репатриацию. Лучше будет, если я первый им скажу, чем они мне.

– Нет, нет, Саул! Ничего им не говори. Дай мне сказать первой.

– Тебе? И что ты им скажешь?

– Я расскажу им о том английском преступнике, который сумел проникнуть в тайник, где хранились драгоценности королевы и украсть их. Когда его поймали, то не наказали, а дали ему награду за ловкость, мужество и смелость.

– Хана, не начинай там со своими байками. Англичане, эти империалисты, в подразделении не являются образцом.

– Но и ты достоин награды за мужество и силу духа. Ничего плохого ты не сделал.

– Я нарушил законы Движения, Хана.

– Но не любой грех абсолютное зло.

– Если ты так будешь говорить там, тебя тоже подвергнут критике.

– Меня и так критикуют. Потому мне можно говорить то, что я думаю.

Суета вокруг усиливается. На мосту, над их головами гремит поезд. Воздух дрожит от шума сверху и криков людей. Какое-то напряженное ожидание ощущается в воздухе. Оно приходит от колышущихся и шуршащих флагов, от огромных плакатов, от нервных физиономий людей, свистков полицейских, гудков автомобилей. Широкий луч света одной из машин ударяет в столб, на который опираются Саул и Иоанна. На столбе написано красной краской:

«Евреи, вон!»

– Саул, смотри, что там написано! – вскрикивает Иоанна. – Пошли отсюда!

Саул сплевывает, и они переходят к другому столбу. И тут большие красные буквы:

«Против Версальского договора!»

– Тут можно стоять, – решает Саул.

Теперь Иоанна прислоняется спиной к столбу, а Саул стоит перед ней.

– Саул, что ты будешь делать, если тебя не утвердят кандидатом на молодежную репатриацию?

– Тогда, – пожимает Саул плечами, – придется пойти на кладбище и работать там у садовника.

– Нет, ты должен ехать в страну Израиля, в любом случае.

– Но они меня не утвердят.

Сердце Иоанны сжимается от горя за друга. О, если бы она могла ему помочь! Но в Движении никто не прислушается к ее голосу.

– Саул, – возникла у нее идея, она выпрямляется, – пойдем к той женщине, расскажем ей всю правду. Она поможет нам.

– Откуда ты знаешь, Хана? Ты ведь с ней совсем не знакома.

– Да, не знакома, но я себе ее представляю. Она так добра, Саул, щедра душой, и все понимает.

Лицо Саула напряжено, словно взвалили ему на спину груз. Молчание длится долго, пока он говорит Иоанне ломающимся тонким фальцетом:

– Да, идея хороша. Пойдем к ней и расскажем всю правду. Может, она и согласится нам помочь. Филипп говорит, что у этой госпожи нельзя заранее знать, что она скажет и что решит. У нее свое мнение и свой подход к любому делу. Но если согласится мне помочь, она может поговорить с Беллой, которая сейчас работает секретаршей сионистского Движения. И если она убедит Беллу, та сможет убедить и подразделение. Можно также попросить дядю Филиппа, чтобы он поговорил с госпожой.

Иоанна совсем сбита с толку таким количеством вариантов, вырывающимся воистину потоком из уст Саула. А тот завершает весь свой монолог вопросом:

– Когда мы пойдем к госпоже, Хана?

Хорошо, что Саул не видит смущенного и покрасневшего лица Иоанны. Она почти погружает голову в воротник своей куртки.

– Ты не слышишь, Хана? Когда мы пойдем к госпоже?

– Отец очень болен, Саул… С тех пор, как он так сильно заболел, никто из нашего дома не выходит. Даже Гейнц и дед не едут на фабрику. Фрида согласилась с тем, что я завтра не пойду в школу, и также доктор Гейзе сказал мне, что придет нас проведать. И если хочу остаться около отца, то мне можно в школу не приходить Неудобно мне покидать дом, Саул. Я даже в Движение сейчас не пойду.

– Из-за отца ты не пойдешь в Движение?

– Да, Саул, – отвечает Иоанна слабым голосом. – Но у меня день рождения через несколько дней. Отец сказал, что хочет, чтобы мы отпраздновали это дома, как каждый год. Дед сказал, что так и будет, что не надо дать отцу почувствовать, что он очень болен. И Белла сказала мне сегодня по телефону, что если я не могу прийти в Движение, все подразделение придет ко мне в день рождения.

– Конечно, Иоанна. Все придем. И я… каждый день буду приходить.

– И не пугайся, если электрический звонок не будет звучать. Выключили его, чтобы не мешал отцу. Свистни мне из сада нашим условным свистом, принятым в Движении.

Шум вокруг усилился. Каждый раз, когда раздается свисток полицейского, плечи Саула передергиваются. Пьяница хохочет им в лицо. Саул протягивает руки вперед, опираясь спиной о столб, Иоанна стоит между его рук защищенной. Пьяница продолжает свой путь, Саул не опускает рук.

– Но, Саул, если в молодежном движении будет беседа, я все-таки приду туда, и скажу то, что хочу сказать, даже если меня не будут слушать.

– Беседа перенесена на время после выборов. Белла сейчас очень занята. Знаешь, начали снова организовывать еврейскую самооборону. Боятся, что в день выборов и сразу после них начнутся погромы в еврейском квартале. Белла – в штабе обороны, и дядя Филипп тоже.

– После выборов? Может, к этому времени отец выздоровеет?

– Конечно, Хана. Не будь такой грустной.

– Но к той женщине ты должен пойти немедленно, завтра – сам.

– Нет, я тебя подожду.

– Когда же ты успеешь повлиять на Беллу, а она – на подразделение, и Филипп – на нее…

– А-а, это не проблема!

На шоссе усиливается движение. Машины, как огромные черепахи, останавливаются каждый миг, и рядам их нет конца. На переходах стоят плотной толпой пешеходы, собирающиеся переходить шоссе, и тем временем читающие листовки, которые им суют со всех сторон. Все улицы усеяны листовками и плакатами. Бумажный дождь сошел на столицу. Даже под мостом, по которому проносятся поезда метро, крутятся раздатчики листовок.

– Я хочу вернуться домой, – говорит Иоанна, – когда я далеко от дома, я ужасно не спокойна. Ужасно.

– Завтра я приду к тебе, Хана.

– Когда?

– Утром.

– Ты не идешь в школу?

– Нет. Когда твой отец так сильно болен, я в школу не хожу.

Они спускаются по ступенькам в подземную станцию метро. Саул сопровождает Иоанну через толпу, напирающую со всех сторон, взвинченную спорами о выборах. Споры не прекращаются у касс для продажи билетов.

– Боже, – пугается Иоанна, – как я доберусь домой? Пока ты добудешь мне билет…

– Подожди здесь минуту, я быстро достану тебе билет.

Не проходит нескольких мгновений, и Саул возвращается с билетом в руках.

– Как тебе удалось? – удивляется Иоанна.

– Очень просто, – с гордостью говорит Саул, – в начале очереди стоял еврей, я и попросил его купить билет. Обратился к нему со словами – «Шалом алейхем».

Иоанна исчезает в толпе. Еще долгие минуты стоит Саул, пока не раздается шум приближающегося поезда, увозящего Иоанну домой.

Глава двадцать первая

Свет бледной зари медленно расползается по комнатам дремотного дома, прокрадывается сквозь опущенные жалюзи и заполняет сумрак. Только в кабинет господина Леви заря вливается полным сиянием. Здесь жалюзи не опускали уже несколько дней. На кожаных коричневых креслах несколько забытых вещей. Пепел накопился в фарфоровом блюде, которое, не очень задумываясь, превратили в пепельницу. Бутылка коньяка на столе, и несколько наполненных рюмок, из которых сделали, быть может, один-два глотка. Никто и не подумал убрать в кабинете.

В день, когда ухудшилось состояние господина Леви, весь заведенный распорядок в доме был нарушен, и как бы выведен за пределы нормальной жизни. Домашние оставили все свои дела. Никто не выходит из дома. На маленьком столике в гостиной скопились газеты, но никто не интересуется новостями в эти бурные дни. Внешний мир ушел на дно, как материк во время внезапного потопа. Остался лишь одинокий дом, никто не выходит и редко кто приходит. Фердинанд, которому поручили отвечать на телефонные звонки всем, кто интересуется здоровьем господина Леви, роняет ответ равнодушным голосом. На пороге дома несколько пустых корзин, на дне которых бумажки заказов – лавочнику, молочнику, пекарю. Старый садовник берет полные корзины и возвращает их пустыми – на порог. Звонок на дверях выключен. Время замерло на пороге замкнутого дома.

Только немногим верным друзьям разрешено зайти. Каждый день дверь раскрывается перед доктором Гейзе и священником Фридрихом Лихтом. В полдень является Филипп, доктор Вольф все свободное время проводит у постели больного, и даже ночью не покидает его.

В десять утра Гейнц спускается по ступеням к дверям и видит ожидающего его Эрвина.

– Заходи, Эрвин.

– Не хочу мешать, Гейнц, – сопротивляется Эрвин, – пришел лишь справиться о здоровье твоего отца.

Но разговор затягивается.

– Что у тебя, Эрвин?

– За меня не беспокойся, Гейнц.

– Ты уже начал работу на нашей фабрике?

– Жду, пока пройдут выборы.

– А Герда?

– Герда не знает, что я в Берлине.

– И когда же ты вернешься в свой дом, Эрвин?

– Не беспокойся обо мне, Гейнц. После выборов все дела будут упорядочены.

– Пока, Эрвин, успеха тебе.

– Пока, Гейнц. Только хотел еще сказать тебе, что если понадобится моя помощь, я готов в любое время.

– Спасибо, Эрвин.

Эрвин уходит, Гейнц запирает двери.

День за днем, ровно в десять утра, они встречаются на пороге дома.

* * *

Свет зари прокрался и к деду, погруженному в кресло-качалку у постели больного. Всю ночь дед не смыкал глаз, дежуря у изголовья сына. Ночное дежурство он не доверяет никому. Он весьма подозрительно относится к темноте, которая укрепляет душевные силы больного. Дед немного дремлет. И когда свет зари скользит по его лицу, он открывает один глаз, как тогда, в раннем детстве, так и сейчас, в глубокой старости. Открывает он левый глаз и в полудремотном состоянии долго оглядывается. Взгляд раскрытого глаза падает на большой кислородный балон, стоящий у кровати сына, и на сердце старика становится немного легче:уже несколько часов часов не возникала потребность в кислороде. Хотя дыхание господина Леви тяжелое, но нет такого пугающего хрипа, который открывал и второй глаз деда. Теперь сын погружен в сон. Горка подушек подложена ему под спину. Температура у него все еще высокая, но все же несколько снизилась, а от кровотечения он оправился. После нескольких часов отдыха он позвал Гейнца, и в хорошем настроении начал с ним разговаривать, хотя и очень медленно, часто прерывая речь. Он вспоминал какие-то фрагменты прошлого, как тот долг, который он должен другу с давних дней. Улыбка все время блуждает на его губах, он внимателен и прислушивается к своему доброму настроению. И, несмотря на все это у врачей свое мнение: ко всем бедам прибавилось воспаление легких. Деду не нужны врачи, чтобы понять, что ничего хорошего это воспаление не сулит.

Ночь прошла спокойно. Не было необходимости в успокаивающих лекарствах, которые приготовила Елена. И дед самоуверенно закручивает усы.

Дверь медленно раскрывается, на пороге вегетарианка Елена в одежде «сестры милосердия». Дед не терпит шороха выглаженных белых медицинских халатов! Как тигр, бросается дед к двери и преграждает путь Елене.

– Сними немедленно этот халат! – выталкивает ее дед своим большим телом в коридор и захлопывает дверь перед ее носом.

– Но, дядя Яков, – заикается Елена, – врачи приказали, чтобы при нем была сестра милосердия.

– Ты хочешь, чтобы ему в голову прокралось подозрение, что он смертельно болен? Беги и переоденься в нормальное платье, чтобы оно радовало его взгляд.

Елена отправляется выполнить его указание. На ступеньках появляется Эдит, красивая сама по себе и в красивой одежде, глаза деда загораются радостным светом.

– Как прошла ночь, дед?

– Отлично, девочка моя, отлично! – любовно касается дед ее щеки, – торопись к нему, девочка. Нет лучшего лекарства, чем вид такой красавицы, как ты. – И дед торопится к Фриде – выпить свой утренний кофе.

Щеки отца покраснели, ноздри расширились, подрагивают. Кровь усиленно пульсирует в жилах на висках. Отец сидит в постели, упираясь на ладони. Эдит складывает руки на груди, боясь шелохнуться. Господин Леви не спит. Он знает, что дочь рядом с ним, первая утром, когда он открывает глаза, и последняя вечером, когда она дает ему снотворное. Внешний мир, и все, что влекло ее туда, погрузился на дно ее души, как падающая звезда, за которой некоторое время тянется светящийся хвост.

– Не звони мне больше. Не смогу. Не приду. Больше я дом не покину, – отвечала она на увещания Эмиля и бесконечные его звонки.

Когда Шпац из Нюрнберга пришел к ним и открыл перед ней свой блокнот, в сердце ее ничего не шевельнулось, все рисунки были словно из иного чуждого мира, в ворота которого она не собирается стучать.

Отец не спит, и дочь кладет свою мягкую прохладную ладонь на его горячую руку. Легкое выражение покоя пробегает по его лицу. Он погружен в состояние притупленности чувств, какое бывает у человека под влиянием сильных наркотиков. Пытается отереть пот, но руки его слишком слабы, и затемнено сознание. Беззвучный вздох вырывается из его уст. Глаза его раскрываются, глядя на стакан на столе. Эдит понимает намек, и ваткой вытирает ему сухие посиневшие губы. Теперь глаза его обращены к окну, и Эдит поднимает жалюзи. Отец закрывает глаза, яркий свет приносит ему боль и подчеркивает следы болезни на красивом лице. Эдит задергивает занавеси, и свет несколько тускнеет. Отец снова открывает глаза. Он улыбается дочери улыбкой доброго утра, и эта улыбка на посиневших губах пугает дочь. Хорошо, что в этот миг вошла Елена. Обувь ее проста и разношена. Коричневое платье бесформенно, лишено всяческих украшений. Только на шее что-то поблескивает.

– Температура у нас упала, дядя Артур, – провозглашает она во весь голос, – здоровье улучшается, – и термометр уже торчит у него во рту.

– Я ведь была права, дядя Артур, температура у нас упала, – ликует ее голос и возвращает господина Леви из смутного мира в реальность светлой комнаты, – а теперь Эдит принесет нам завтрак.

В кухне Фрида стоит у плиты. Питание господину Леви она готовит, как говорится, своими руками. Сохранение режима в доме возложено на Фердинанда. С момента, как нога его ступила на порог этого дома, парень точно знал, чем ему здесь заниматься. Свои обязанности он исполняет с преувеличенным рвением и даже весьма успешно. А дел в доме в эти дни – уйма, ибо все те, кто в обычное время приглашались в дом стирать, гладить и заниматься множеством других услуг, больше не приглашаются, и все это возложено на Кетхен, Эмми, старого садовника, и Фердинанд командует всеми ими. Он мобилизует себе в помощь кудрявых девиц, заботится о салфетках для всех жильцов дома, сидящих за завтраком. Дети еще спят. Все за столом молчат, говорит лишь Фрида у плиты.

– Уважаемый господин, я спрашиваю вас, как это я открою двери сорока детям, которых приглашает Иоанна на свой день рождения? Как это можно сделать, уважаемый господин? Кому на пользу эта суматоха и шум, который они здесь поднимут?

– Отец просит, чтобы отпраздновали день рождения Иоанны, – обрывает Эдит обвинения Фриды. Она почти неслышно вошла в кухню, села к столу, налила себе кофе. Кухарка Эмми, Кетхен и старый садовник, хлопочущие в кухне, приблизились к столу.

– Температура у него упала на несколько градусов, – сообщает Эдит.

– Здоровье его улучшается, – подтверждает дед.

– И теперь, когда температура у него почти упала, и здоровье немного улучшилось, поднимут здесь большую суматоху, что навредит больному, упаси, господи? – сердится Фрида у плиты.

– Но отец требует, Фрида, чтобы девочку не лишили ежегодного праздника, – объясняет Эдит Фриде.

– Так и будет! – выпрямляется дед и повышает голос, что давно не делал, особенно в последние дни. – День рождения девочки отпразднуем, как все годы. Нет никакой причины этого не делать, говорю я вам, – закручивает он усы, и в голосе его слышны угрожающие нотки.

– Если так, – усиленно помешивает Фрида кашу для больного, отчаявшись от того, что ее не послушались, – если так, надо будет завтра привести сюда сестер Румпель.

– Нет в этом необходимости, – постановляет Фердинанд в новой своей роли, – торты и пироги я закажу у пекаря. Инга и Руфь помогут мне организовать праздник.

– Дед, – сминает Гейнц сигарету, – ты не полагаешь, что надо сообщить дяде Альфреду о болезни отца?

– Что?! Сообщить Альфреду? Зачем ему сообщать? Что, это первый раз Артур болеет? Сообщить из-за воспаления легких? Пока Альфред сюда приедет, это пройдет, как и не было, я вам говорю.

– Дед, – повторяет Гейнц, в надежде, что все же ему повезет.

Но дед упорен в своем мнении. – Приезд Альфреда только усилит подозрение в душе Артура, что состояние его ухудшилось. Нет! Нет!

– Но, дед, отец будет очень рад, если дядя Альфред будет с нами. Пригласим дядю на день рождения Иоанны.

– Нет! – стучит дед кулаком по столу. – Говорю же, нет! Не за чем приглашать сюда Альфреда. – Дед встает с кресла.

– Уважаемый господин, вам надо немного поспать, набраться сил. Ночью вы бодрствуете, днем вы бодрствуете. Вам надо лечь и поспать, – приказывает Фрида.

Дед подкручивает усы и идет выполнять ее требование.

– Франц, поможешь Эмми чистить картошку, – Фердинанд начинает мобилизацию сил с началом нового дня.

– Завтрак для уважаемого господина готов, – Фрида раскладывает еду на серебряном подносе.

– Минутку, Эдит, – Гейнц встает со стула, – пойду вместе с тобой к отцу. – Он берет поднос из рук сестры.

В гостиной она задерживаются. Два письма пришли в дом. В белом конверте – приглашение на большое собрание Фонда существования Израиля, и открытка от Шпаца из Нюрнберга – пожелание выздоровления и торжественное сообщение, что с приездом в Берлин он посетит дом Леви.

Отец улыбается. Он еще слаб после утреннего мытья. Все лекарства со стола убраны. В комнате аромат духов. Он причесан и побрит, в грудном кармане пижамы шелковый чистый платок. Букет цветов около настольного портрета покойной жены.

Настроение у господина Леви хорошее. Все годы он старался сбежать от болезни, и сейчас она его догнала. И потому, что он чувствовал себя побежденным, замкнул перед старым врагом своим тело и душу. Все его боли в течение долгих лет, все накопившиеся переживания, все это, как трофеи, поглотила эта слабость.

Дед ослабил громкость своего голоса, Эдит вернулась домой, и больше не уходила. Она нашла успокоение рядом с ним, и свет любви вернулся на ее красивое нежное лицо, разговоры с первенцем-сыном обрели давно пропавший дружественный тон, и дед сидит рядом и рассказывает всяческие байки.

– Прачку Шрофкан ты помнишь, Артур? Она приходила к нам на усадьбу стирать. Мы называли ее «несчастная Шрофкан». Пятеро мужей у нее, и всех она похоронила с почетом. Каждый муж приносил ей комплект постельного белья, и время от времени постель ее становилась мягкой и более драпированной. Маленький Гейнц любил с ней проводить время. У нее были черные косые глаза. Маленькому Гейнцу она рассказывала длинные истории о пяти своих мужьях. Ты помнишь это, Гейнц? – Обращается дед к внуку, тоже в это время сидящему у постели отца.

– Конечно же, дед, конечно, – смеется Гейнц, – она пробуждала в моей душе тоску по супружеской постели, такой высокой и мягкой, И верхом моей мечты было лежать в кровати, застеленной постельным бельем пяти мужей.

Смеется Гейнц, смеется дед, смеются Эдит и Елена.

Артур лежит на горе подушек и слабо улыбается.

– Так это было, Артур. Однажды, когда Шофкан, потерявшая пять мужей, пришла к нам стирать, маленький Гейнц прокрался в ее дом, стоящий на околице села, и, наконец, удостоился осуществить главную свою мечту: полежать на мягкой супружеской постели несчастной Шофкан. Заснул он там сладким сном, а на усадьбе паника: где маленький Гейнц? Все носятся, все его ищут. Пока прачка не вернулась домой, и потеря была обнаружена: маленький Гейнц спал на мягкой горе постельного белья, унаследованного вдовой от пяти мужей.

– И ты надрал мне уши, и все спрашивал: что из тебя выйдет, непокорная твоя душа?

– Отличный парень вышел из тебя, Гейнц! Артур, дела на фабрике идут успешно. Гейнц оказался удачливым дельцом.

Дед смеется. А когда он смеется, смеются все. И как он не старался смеяться тише и сдерживал голос из-за болезни сына, в смехе его все же ощущалась прорывающаяся наружу сила жизни. И Артур старается смеяться вместе с дедом и членами семьи, пока не начинает тереть грудь, чувствуя острое покалывание. Оно тотчас приводят к кашлю и кровохарканью. Но в мгновение ока Елена оказывается рядом с ним с успокаивающим лекарством.

Ему хорошо и приятно в лоне семьи и друзей, и он больше ничего не просит, кроме того, чтобы проводить дни в их обществе. Когда, в конце концов, болезнь одолела его, он старался не думать о ней, как раньше. Со всем унижением, которое она приносила, она дарила ему отрывки из прошлого, как милостыню. Внезапно обрывки переживаний и снов прорывали слабость и притупление чувств и зажигали воображение. Ясность его ума туманилась, и как бы ускользала от слабости и лихорадки, приникая к внезапным обманчивым видениям и расширяя их. Так возникла перед ним та ночь, когда он последний раз увидел Александра, своего потерянного друга. Воображение, снедаемое лихорадкой болезни, вспыхнуло, как обжигающий огонь, и Александр предстал перед ним, высокий, аристократичный, лучший из его друзей. Он вернулся в воображение больного той ночью, когда, вспомнив, что не заплатил за обслуживание, сгорая от стыда, вернулся в бар, и ему было сказано, что долг его оплачен. Он знал, кто заплатил за него, и стыд его еще более усилился, пока не обернулся гневом на Александра.

– Отец, мы принесли тебе завтрак.

Отец открывает глаза, улыбается сыну и дочери. Оба красивы, оба радостны в это утро, и это доставляет ему удовольствие.

– Разреши мне немного помочь тебе, отец, – Эдит кладет перед ним поднос. Отец отрицательно качает головой, берет ложку.

– Отец, мы принесли тебе письма. Прочесть?

– Пожалуйста, – шепчет отец.

– Пригласительный билет на собрание сионистов Иоанны, отец, – шутит Гейнц.

– Сионистов? – странный трепет пробегает в глазах отца.

Эдит склоняется над отцом, который отложил ложку и сдвинул брови, словно его внезапно атаковала сильная боль.

– Отец, почему ты не ешь? Ты плохо себя чувствуешь?

– Гейнц, – с трудом выдавливает из себя отец, – с какой целью они организуют собрание?

– Для собирания денег, думаю, отец.

– Гейнц, пошли им пожертвование. Большую сумму. Прямо на имя Александра. – Сильный кашель сотрясает господина Леви, тело покрывается потом, хрип удушья поднимается к горлу.

– Кислород! – Елена тут же оказывается с ним рядом. – Балон кислорода! Быстрее!

Кашель прошел. Капелька крови в углу рта. Тяжело дыша, лежит господин Леви, глаза его закрыты. На одеяле покоятся его белые руки, все еще сжатые от тяжелого приступа. Доктор Вольф входит в комнату. Щупает пульс друг. Сильное сердцебиение.

– Вдруг он очень заволновался, – шепчет ему Эдит.

– По какой причине? – спрашивает доктор Вольф.

И никто толком не знает причины.

* * *

Уже дважды Инга входила в комнату и просила Иоанну, в конце концов, встать с постели Эдит. Ей необходимо привести в порядок постели на втором этаже. В обычные дни она бы сделала замечание ленивой девчонке, но в эти дни никто никому не делает замечаний и не повышает голос, словно каждый болен, и нуждается в осторожном отношении.

Инга открывает окна, и зайчики света прыгают по хрустальной люстре, ломко перепрыгивают на стены небольшими кубиками, трепещут красным и синим цветом.