Текст книги "Игра времен (сборник)"

До торгового союза Сламбед почти невозможно добраться с этой стороны гор. Не только Торгерну, но и другим хищникам. Поэтому в Сламбеде есть чем поживиться тому, кто жаден до чужого… если рискнуть армией лишь летом, в другое время года это прямое самоубийство. Сейчас – ранняя весна…

То, что она узнавала, хотелось бы записать, чтоб как-то привести в систему. Но она решительно отказалась от этого. Ни закорючки, выведенной ее рукой. Не важно, что Торгерн не умеет читать! Найдет грамотных. Хотя поначалу так и подмывало написать что-нибудь глупое или грубое – утрись! Но, опять же, зарываться не следовало, и она сдержалась. Ребячеству не время и не место здесь. А скоро стало и вовсе не до шуток. Шутку пошутить, видите ли, решили над ней самой.

Но это произошло не сразу. Как и прежде, она не могла сидеть без дела и продолжала упорно заниматься врачеванием. В числе пациентов оказался и отец Ромбарт, действительно страдавший жестокими болями в желудке. Карен приготовила для него настойку и обещала после Пасхи принести еще.

Настала и Пасха. В церковь Карен не пошла, как решила, впрочем, никто и не звал ее в церковь. Потом начали праздновать. Во двор крепости выкатили несколько бочек вина, из города подвалили музыканты, жонглеры, шлюхи и прочий шатающийся люд, а уж о том, что творилось внутри, лучше бы не говорить. Отец Ромбарт уже успел пожаловаться ей на нравы Торгерна и его военачальников. Вряд ли он думал, что ей об этом тоже кое-что известно, и больше, чем ему.

Кончился праздник, и незамедлительно начались воинские учения. Казалось, Торгерн находил удовольствие в том, чтобы доводить до изнеможения своих солдат и офицеров, и так еле живых с похмелья.

А ей-то что? Она обходит своих больных. Стража уже не таскалась за ней по пятам. Если за ней и следили, то скрытно.

С отцом Ромбартом они снова встретились у часовни. Капеллан хвалил лекарство и одновременно жаловался на новые боли. Был полдень, сырой, ветреный, между плитами в углу лезла трава, и Карен, не переставая давать указания капеллану, к ней приглядывалась.

Откуда-то плелись Флоллон и Катерн, имевшие довольно жалкий вид.

– Как наш преподобный с ведьмой растабаривает!

– Славно спелись!

– Неразумное вы говорите, дети мои, и горько мне слышать такие слова. Эта девушка не владеет никакими искусствами, кроме данных ей от Бога, и вы не можете называть ее ведьмой за добро, которое она творит.

– Как это не можем? – Катерн натужно веселился. – Все говорят, что ведьма!

– А ведьм вообще не бывает!

– Как это не бывает? – Теперь Катерн удивился.

– В постановлениях Святых Синодов подлинно записано: «Кто, ослепленный дьяволом, подобно еретику, будет верить, что кто-либо может быть ведьмой, и на основании этого сожжет ее, тот подлежит смертной казни».

– Может, тогда не было ведьм, а теперь есть.

– Ересь, подлинная ересь! – Он даже возвысил голос, чего раньше за ним никогда не замечалось. Как легко он дал себя убедить. И он будет на моей стороне, думала она, всегда, пока у него будет болеть желудок. А желудок у него будет болеть до самой смерти.

Ораторский порыв капеллана утих, однако Катерн и Флоллон все еще пребывали в некотором недоумении и мрачно переглядывались.

– Слышали вы, дураки, что святой отец говорит?

Они были настолько мельче ее, что она могла свободно общаться с ними и даже шутить.

– Ведьма, не ведьма… какая разница? – проворчал Катерн. – Тут как послушаешь самого, так не только ведьму от знахарки, так и попа от жеребца не отличишь.

Оскорбленный отец Ромбарт отошел, но для нее существенным было другое. Тем более что Флоллон тут же добавил:

– Лучше бы ты взаправду была ведьмой. Тогда бы ты могла угадать, что он затевает. Мы не можем.

– Как? Даже вы, самые верные, не посвящены в его замыслы?

Катерн сплюнул на землю, а Флоллон с яростью произнес:

– Если бы еще знать, чего от него ждать! Сламбед или Вильман? Север или юг? И никого не слушает! Хоть бы бабу себе постоянную завел… Жалко, что ты такая уродина и не годишься для постели.

– Это мое спасение… Или мало, что ли, смазливых?

– Много. – Он махнул рукой. – Да только…

Карен кивнула, запахнулась в плащ и пошла своей дорогой. Она направлялась к жене коменданта – у ее мальчика был нарыв в ухе.

Вот как? Приближенные Торгерна не прочь были бы ее подставить? Не выйдет, голубчики… и сами знают, что не выйдет. Север или юг? Сламбед или Вильман? Сейчас весна… у герцога нет сыновей, есть незамужняя дочь…

Ей предстояло пройти через второй внутренний двор. Здесь и подстерегала ее непредвиденная задержка.

Еще не видя, по доносящемуся лаю и визгу, она поняла, что происходит. Перед Пасхой среди прочих прибыл в крепость некий Брондла, один из сеньоров средней руки. Был он со многими здесь в дружбе, между прочим, и с Элмером. Сам бы по себе этот Брондла ничего не значил, но был известен своими собаками, необычайно сильными и злобными. Брондла хвастал, что они у него пробовали человечье мясо. Неизвестно, как там с человечиной, однако охотники Брондле завидовали. И целую дюжину таких псов Брондла привез в крепость – то ли продавать, то ли обменивать на что-то. Находились они под охраной трех угрюмых дуболомов, таких молчаливых, что их можно было принять за немых, а может, они разучились говорить, общаясь исключительно с собаками. И вот этих собак кто-то выпустил из псарни во двор.

Рычащая, взлаивающая свора металась по брусчатке, а народ разнесло по сторонам. Карабкались на крыши пристроек, висели на столбах, вжимались в стены. Женщины визжали. Карен встала у деревянной пристройки, тихо присвистнула.

Огромные, черные, рыжие, оскаленные пасти, пена, стекающая с языков. Визг, вой, лай. Ад. Бред. Хорошая картина для весеннего дня. Ей показалось, что наверху, на галерее, стоят Брондла и Элмер. Показалось? Да нет же, она их ясно видела. А на лестнице – один из псарей. Вот оно что. Просто так решили позабавиться, пугнуть народ от скуки… или знали, что она идет? Так она и пойдет. Игры…

И сбившиеся у стен и по углам увидели, как ведьма пересекает двор. Свора сбилась в кучу, но она продолжала идти, и свора расступилась. При этом Карен вроде бы разговаривала с собаками, произнося что-то тихим, ровным голосом, и те успокоились и завиляли хвостами. Она прошла, не оборачиваясь. Пусть теперь псари с плетьми делают свое дело. Миновала она и ближайший дверной проем, в котором увидела еще одного человека. Измаил смотрел на нее. Доволен, просто сияет. И, конечно, не подумал двинуться ей на помощь. Уверовал, черт бы его побери! Созерцатель чудес. Ему что ни покажи, все чудо. И теперь будет рассказывать всем и каждому, и ему, да, разумеется, ему в первую очередь.

Когда она возвращалась от коменданта, Измаил дожидался ее на том же месте.

– Ну и что ты здесь торчишь?

– Мне приказано тебя охранять.

– Так что ж ты в дверях отдыхал, когда Брондла с Элмером хотели меня собаками затравить? Может, ты своего господина так охраняешь?

– Он – другое дело. А про тебя я знал, что собаки тебя не тронут. Тебя защитит твоя магия.

– Какая еще магия? – с досадой сказала она. – Просто все твари не любят, когда кричат, машут руками и бегают, а когда ты спокойно говоришь с ними и не суетишься, они тебя не тронут. – Это была правда, но Карен знала, что Измаил не верит в ее слова. – Лучше скажи – ты был когда-нибудь в Вильмане?

– Нет. Не приходилось.

– А о госпоже Линетте ты что-нибудь слышал?

– Ну, еще бы! Говорят, ее красота превосходит человеческое понимание.

– Да? Это плохо. Красота должна быть доступной пониманию. Особенно в данном случае. Надеюсь, это просто фраза.

– Ничего не понял, – признался Измаил.

– Напрасно. Во всяком случае, в ближайшее время ты еще не раз услышишь о госпоже Линетте. А может, и увидишь ее. Это я, Карен, тебе предсказываю.

Пусть она сейчас похожа на человека, руками толкающего крепостную стену. По крайней мере она знает, в какую сторону ее толкать.

Через два дня ей передали, что князь требует ее к себе. Она медлила несколько минут, прежде чем встать и пойти. Вот – настало время. Месяцы ожидания не прошли даром, а ноги не идут. Странно. Пора бы привыкнуть, и ведь она давно уже не боялась, а тут снова этот вязкий, отвратительный страх. Но она быстро справилась с собой.

И не смешно ли – для того, чтобы начать действительно важный разговор, понадобилась эта история с собаками? Она нашла в себе силы усмехнуться, и страх прошел совсем. Она встала.

Конечно, он прослышал и про собак, и про коня. (Последний случай она считала столь незначительным, что забыла про него. Один из недавно приведенных коней словно взбесился и никого к себе не подпускал, а она взяла его за уздечку и отвела в стойло. Любой порядочный коновал сумел бы сделать то же.) Впрочем, была еще причина, по которой Торгерн велел ей прийти. Понятное дело, он не хотел ее больше. Он бы вообще давно выкинул из головы само воспоминание об этом, если бы воспоминание не было столь позорным. А это оскорбляло. И как это могло произойти? Он пока что в своем уме. А раз так, может, было в этой девице что-нибудь такое? Он много раз смотрел на нее потом и видел, что это не так, но ему необходимо было в этом убедиться. Зачем – он не знал. Он просто проверял. Ее? Себя? Он не задумывался. Он просто хотел посмотреть на нее вблизи.

И вот она сидела перед ним. Ничего в ней не было. Глянуть не на что. Что и требовалось увидеть.

– В крепости теперь только и разговора, что о тебе.

– Это их дело.

– Знаешь, как тебя называют?

– Знаю. «Княжеская ведьма».

– По-прежнему будешь упираться и повторять, будто то, что ты делаешь, не колдовство?

– Это не я делаю. Это сила, которая бывает во мне. Она приходит и уходит, сколько можно повторять. А может, спит и просыпается, точно не знаю.

– Откуда в тебе эта сила?

– Не знаю, – повторила она. И добавила убежденно: – Может быть, это потому, что я никогда никого не убиваю.

– Тем, кто не убивает, сила не нужна.

– Для этого, пожалуй, нужно больше сил, чем для того, чтоб убивать.

Это была правда. Как и то, что она сказала Измаилу. Но была еще правда, о которой она не могла сказать никому. О том, что, изучая живые существа, она научилась овладевать их волей. Сначала животные, потом люди. Но она избегала этого, потому что считала подобное действие злом. И еще потому, что не все люди были ей подвластны. Так и теперь она это чувствовала. Он был слишком силен, единственный по-настоящему сильный противник, которого она встречала. Более того, она понимала – то, чего она достигает с помощью постоянной работы ума, у него получается просто так. Грубая, все подминающая сила. Другая сила, противоположная ее.

– Мне не нужны пустые разговоры. Мне нужно, чтобы ты ясно сказала, кто окажется сильнее – Вильман или я?

– Ты собираешься воевать с Вильманом?

– Чему это ты так удивилась, про-ро-чица?

Она медленно сказала:

– Не понимаю, зачем тебе это понадобилось – завоевывать, когда ты его и так можешь получить?

– Как это?

– Госпожа Линетта. Единственная дочь. Наследница. Женись на ней, и ты получишь Вильман.

Она говорила медленно и обстоятельно, как ребенку, который сам ничего не поймет. Он не удивился. Скорее выражение злобного упрямства появилось в его глазах.

– Это тебя Катерн с Флоллоном подучили?

– Плохо ты их знаешь, если думаешь так. Они слишком высоко о себе мнят, чтобы действовать через меня. Кстати, они вовсе не дураки, если им пришла та же мысль.

Он не перебивал, она продолжала:

– Получив Вильман, ты и Сламбеду сможешь диктовать свои условия. Тем более что ты сохранишь свои силы в неприкосновенности. Я скажу тебе, как это можно сделать.

– А ты-то что с этого будешь иметь?

– Я? То же, что и все люди в твоей стране. То, чего все хотят. Мир.

– Мир? – Он усмехнулся.

– Ты и тебе подобные всегда найдут, из-за чего подраться. Я говорю о большей части населения. Речь не об этом. Тебе в руки идет подлинное могущество, может быть, корона. – Она выбрала единственно верное слово, и слово это, конечно, не «корона», а «могущество».

– Хорошо, иди.

Уже в дверях ее догнал его голос.

– Странно, однако, что именно ты советуешь мне это.

Она не ответила.

Вот и еще шаг сделан. Подсобные работы можно оставить на Флоллона и Катерна. И они работали, работали, как выяснилось, и то, что они не знали, на кого они работали, было, безусловно, к лучшему. «Выгода, выгода, выгода, – твердили они наперебой. – И вдобавок ко всему красавица, каких свет не видал».

Они снова встретились у крепостной стены. На этот раз как бы случайно (она в этом сомневалась). Измаил маячил поблизости.

– Все как взбесились. Это ты мне людей сбиваешь?

– А ты отпусти меня на волю – сам увидишь.

– Хватит, заладила – «отпусти». Много хочешь! Кто еще из пленных так живет?

Она отвернулась и пошла вдоль стены, а он за ней. Теперь она уже могла позволить себе эту роскошь – не смотреть на него. Он продолжал говорить:

– Ладно бы, только здесь все свихнулись. Нет, вильманский герцог гонца прислал. Предлагает начать переговоры. А как ты тут руку могла приложить, пусть черт разбирает. Ты здесь сидишь безвылазно. Хоть и говорят, что ведьмы летают, ты-то, похоже, не можешь. Могла бы летать, не сидела бы.

Она не отвечала, продолжая идти впереди него. Ее длинный плащ волочился по земле.

– Переговоры. Никогда за ним такого не водилось. Может, старик убить меня замышляет? Он сволочь хитрая, с него станется! В честном бою ему нипочем меня не одолеть, вот и заманивает в ловушку! А договор и выгоды – это как приманка. Ну! Что молчишь?

Совершенно невпопад она спросила:

– У тебя был когда-нибудь свой дом? Не место для отдыха и ночлега, а дом, о котором ты помнишь вдали и не забываешь, когда живешь в нем, где каждая вещь тебе знакома не потому, что так надо для чего-то, а потому, что сжился с ней, куда тебе всегда хотелось бы вернуться, как бы ни баловала тебя удача в чужой стране?

– Нет. Никогда. Зачем? А у тебя был?

– У меня был. Но твои люди разрушили его.

– Ты говоришь о городе?

– И о городе тоже.

И обернулась. Он мало что понял из этого неожиданного монолога, кроме того, что сейчас она говорит с ним откровеннее, чем когда-либо. И сказал:

– Знаешь, я решил принять приглашение Вильмана. Я сам поеду обсудить с ним договор. Ловушками меня не запугать.

– Это твое дело, – безразлично сказала она.

После этого разговора ей была предоставлена свобода передвижения внутри крепости – без провожатого. Но это было не важно. Ничего не было важно, кроме одного – крепостная стена, которую толкали голыми руками, поддалась!

Хотя Измаила освободили от наблюдения, он продолжал периодически появляться перед ее очами – из чувства долга, из любопытства или еще по какой-либо причине. Он подробно рассказывал о подготовке к отъезду. Сам он, конечно, должен был сопровождать Торгерна. Карен позволяла ему говорить сколько хочется. Он не мешал думать. Выгода есть выгода, она на первом месте, но Флоллон прав – чего ждать от человека, который всегда предпочтет урвать, а не выторговать? И потом – в этом она была уверена, – при любой выгоде этот мерзавец не женится, если женщина ему не понравится. (Хотя это скорее было в его пользу. Но она о том не думала.) Значит, еще и это на мою голову – чтоб она понравилась. Прекрасная Линетта. Знатная дама всегда хороша по представлениям простолюдинов, но, судя по тому, как все единодушно твердят о ее красоте, она хороша на самом деле. И еще – кроме пресловутой красоты, о ней ничего больше не известно. Это, пожалуй, хорошо.

Она сказала Измаилу, когда он пришел накануне отъезда («С очередным докладом», – мысленно съязвила она).

– Теперь гляди в оба, потому что будут происходить важные вещи – для твоего хозяина, а значит, и для тебя.

Он согласно кивнул головой. Так что же? За кем он отныне будет следить и для кого?

Торгерн и его люди выезжали из крепости рано утром. Уже рассвело, но день обещал быть пасмурным. Дул промозглый ветер. Впрочем, почти все население крепости все равно сбилось во дворе поглазеть на торжественный выезд. Торгерн глядел равнодушно на всю эту давку, гомон, суету. Сама поездка, казалось, ничуть не занимала его. Катерн, возглавлявший свиту, озабоченно на него косился. Но ничего не случилось, двинулись.

Ничего из царившей внутри крепости суеты не отразилось снаружи. Все те же мрачные пустынные пространства, жмущиеся к земле редкие фигуры крестьян, лужи, в которых не отражалось солнце. Выезжая из ворот, Торгерн обернулся. И увидел ту, которую бессознательно искал в толпе. Она стояла на крепостной стене в своем вечном темном плаще, длинном и широком. Не женщина, скорее птица. Тщедушное тело, острый нос и большие сложенные крылья. Он знал, что забудет о ней еще до того, как за ним захлопнутся ворота крепости.

И забыл.

Но она! Словно в неизлечимой болезни наступило непредсказуемое облегчение. Конечно, ее ненависть по мере роста укрепляла сама себя, как Милон со своим быком, но даже ей требовалась передышка. Карен казалось, что только с отъездом Торгерна по-настоящему наступила весна. И дни еще бывают солнечные, и трава наливается зеленью. Господи! Мир существует! Мир, оказывается, еще существует… Теперь она могла посвятить все время больным и приготовлению лекарств. Она привлекла к этому Бону и Магду – пусть учатся! Кроме этого, она засадила их за шитье платья, потому что ее единственное и неснимаемое страшно обветшало (правда, это платье во всем должно было повторить первое). Самой ей было некогда – она составляла новую мазь от ожогов.

Новости, приходившие из Вильмана, были самые утешительные. Она узнавала их от Флоллона – он наместничал в отсутствие Торгерна и в последнее время заметно зауважал ее, хотя вряд ли считал реальной силой; а еще больше от жены коменданта – ее мальчик быстро выздоравливал. Она могла торжествовать – первое же большое сражение оказалось выигранным. Но понемногу смутное недовольство начало овладевать ею. Она не доверяла Торгерну, не доверяла даже тогда, когда он шел по пути, который она считала наилучшим. И теперь, когда он предоставлен себе… Надолго ли его хватит?

Снова приехал гонец, и ей удалось узнать привезенные вести. Торгерн покинул герцогскую резиденцию, но все еще оставался в Вильмане. Его пребывание там было отмечено празднествами. Празднества! Она понимала, что это значит. Флоллон определял это словечком «загулял». Хотя, судя по всему, госпожа пришлась Торгерну по нраву (а может, даже и больше), дольше сдерживаться он не мог. И, между прочим, все к этому относятся с полнейшим пониманием. Может даже, предполагаемые тесть и жених прохлаждаются у одних и тех же девок.

Они ведь сговорились. Правда, письменный договор не был составлен. «Рыцарское слово»! Но хоть это… И вот теперь празднуют. Ладно, пьянство, разврат – это цветочки. Но, сволочи, они же наверняка гуляют по окрестностям. Эти господа охотятся на крестьян – все равно, своих или чужих, как на зверей… только к зверю проявляют больше милосердия.

Нет, не получалось у нее отдыха. И не могла она оставить того, что, как она считала, было ей предназначено в этом княжестве. Теперь, когда телесно ей стало немного легче, и ненависть не сковывала ее панцирем, мысль ее должна была бы получить большую свободу – и что же? Карен неотступно думала о Торгерне. Если бы она выкинула его из своего сознания, без сомнений, в логической цепи что-то бы разрушилось. И в то же время ей казалось, что в этих мыслях заключено какое-то зло. В самих ее мыслях. Как будто недостаточно зла в Торгерне! И душа наполнялась недобрыми предчувствиями.

Торгерн появился раньше, чем весть о его возвращении.

Он никогда в жизни не видел снов. А если и видел – никогда не помнил. И когда увидел сон впервые, то сразу оказался беззащитен перед ним. Сам сон был продолжением, а также развитием действительности – в своей постыдной сущности, которая, впрочем, не казалась ему ни мерзкой, ни грязной, ни непристойной, до того самого мгновения, когда он заметил, что она наблюдает за ним. Она. Карен. О которой он ни разу не вспомнил за весь этот месяц. Она именно наблюдала – не подсматривала, не пряталась. Стояла в длинном плаще с капюшоном. Только тогда он не видел вблизи ее лица. А сейчас видел и отчетливо различал презрение в устремленном на него взгляде. Затем она повернулась и пошла прочь. Он бросился за ней – не зная, не представляя зачем. Но, хотя он бежал, а она шла не торопясь, он никак не мог догнать ее и скоро потерял в этих длинных темных переходах.

Потом он проснулся – все еще с ощущением долгого бега. Сердце тяжело колотилось, и хотелось пить. Хотя, возможно, это было с похмелья.

Сон кончился, но ведьма не ушла никуда. Она ни разу больше не снилась ему, но наяву он не мог от нее избавиться. Не то чтоб он о ней думал. Он просто не мог о ней забыть. Он поймал себя на том, что готов крикнуть: «Да не торчи же ты у меня перед глазами!» А ведь такого никогда не было, когда она действительно была поблизости. И еще он ощутил, что ему ничего не хочется.

Мир стал тусклым и серым. Нет, ему не было скучно. Просто ничего не хотелось. И болен он не был. Все было отлично, вина – хоть залейся, и девки – что надо и дело свое знали, и если бы не этот сон…

Даже не перед глазами она торчала, а как гвоздь в голове. Или опять повторялось то же наваждение, что и в Тригондуме? Так ведь не было же в ней ничего! Он так определил, решил, и все. Душевное неудобство усиливалось от того, что доказывать это приходилось самому себе, а он спорить с собой не привык. Спор же проистекал не потому, что он не решился бы взять то, что ему хотелось, а из-за того, что желать такую безобразную женщину было унижением в собственных глазах.

Но была ли она так безобразна? Конечно, была! Сколько раз он задавал себе этот вопрос – и стоило посмотреть на нее, как он в этом убеждался. Стало быть, и сейчас самый простой выход – увидеть ее. И все пройдет. За этим он и рванулся – за испытанным средством. Из-за этого торопился, гнал коня по дымящимся весенним дорогам. Он ехал не к ней, а к себе, чтобы обрести свободу от нее.

Почему-то Торгерн ожидал, что Карен будет так же стоять на стене над воротами, как когда он ее оставил. Но ее там не было. И не было вообще нигде. Ни в толпе встречающих во дворе, ни на галереях.

Сбежала? Умерла? Прячется?

Карен была на заднем дворе. Она не хотела идти встречать Торгерна и сидеть у себя тоже не хотела. Последние минуты относительной свободы. Впрочем, здесь тоже было немало народу, в основном женщины и в основном занятые делом, те, кому не до ротозейства. Кто-то развешивал мокрое белье – день выдался ясный и солнечный, многие сновали между кухнями и кладовыми. Ей бы тоже пора было пойти заняться делом. Но она стояла просто так и смотрела на синее небо и молодую траву. И тут появился Торгерн в сопровождении Флоллона, Элмера и еще нескольких им подобных. Флоллон что-то докладывал на ходу.

По приезде Торгерн сразу же решил обойти крепость, проверить, все ли в порядке. Подлинная цель, однако, была все та же, что привела его из Вильмана. Увидев Карен, он остановился. Он ее искал, и все же то, что она оказалась именно здесь, было для него неожиданностью. Флоллон продолжал что-то увлеченно говорить, остальные слушали.

Она не двинулась, не повернула головы, все время ощущая тяжелый, неотвязный взгляд, нацеленный на нее.

В это мгновение кто-то потянул ее за край плаща, и тонкий голос произнес ее имя. Она повернулась. Это был маленький мальчик, которого она вылечила, – сын коменданта.

– Карен! Карен! Смотри, что я тебе принес. – Он вытащил из-за пазухи маленького черного котенка. – Это подарок. Для тебя.

Ей сразу стало легче. Вот здоровые громилы стоят навытяжку перед князем. А мальчику наплевать – он ей котенка принес, и это главное событие. И где он еще его взял? В крепости она ни у кого не видела кошки. Недавно из Малхейма привезли, надо думать…

Котенок вертел головой, глядел узкими, не до конца прорезавшимися глазами.

– Смотри, какой черный!

Карен взяла котенка на руки, погладила, и он незамедлительно лизнул ее ладонь.

– Есть, наверное, хочет, – задумчиво сказала Карен.

– Он был совсем слепой! – восторженно сообщил мальчик. – А теперь видит!

– А глаза еще глупые… Ладно, пойдем покормим его.

Мальчик ухватился за ее руку, и они пошли вдоль стены. Торгерн смотрел, как она уходит с мальчиком и котенком. Он молчал.

Он ехал сюда, чтобы ее увидеть. Он ее увидел. Не прошло.

Она сидела за столом в своей комнате, подперев голову руками. Из-за перегородки доносились смех и восклицания – Бона и Магда возились с котенком, смотрели, как он лакает молоко. А она сидела одна, размышляя. Значит, опять! Ведь, кажется, с этим было покончено. Значит, ошиблась, не учла, на какие выверты способна эта душа, успокоилась… Она думала, что нашла единственную брешь в защите, окружающей его душу, защите почти безупречной, слабое место в ней нащупалось лишь после долгих поисков. И в этом оказалась опасность!

И теперь ее замысел потребует вдвое больше усилий: вершить дело, ради которого она пришла, и одновременно противостоять гнусным вожделениям – да кто ж такое выдержит! Бежать прочь из княжества – разве не сумеет она усыпить бдительность своих сторожей? Нет! Свобода – это то, чего она желает больше всего, и на эту приманку ловит ее Враг. Похоть для сластолюбца, золото для скупца, и свобода для вольного человека… искушение… Она усмехнулась. Хороша бы она была, бросив свое дело, не доведя его до определенного конца. Но что же делать? Никто не поможет, никто не поймет. К черту! Она уже не та, что в Тригондуме, не станет ждать, пока ее потащат на бесчестье. Она сама нанесет упреждающий удар. И такой удар, для которого понадобятся силы немалые. Это не мелкого подонка вроде Оскара припугнуть. Тут расплачиваться придется по большому счету. Может быть, не сразу, но придется. Так что же – оставить себя беззащитной? Рабски подчиниться насилию? А главное – отказаться от единственной возможности действовать?

Опять этот тупик. Убежать. Не сделать. Так нет же. Клин клином вышибают. На чем обожглась, то и станет оружием. Оружие? У меня, у лекарки? Да, для защиты.

Трудно? Она вспомнила любимого Исаака Сириянина: «Носи иго свободы своей, или будешь согбен под иго рабское и послужишь врагам своим».

Лучше, пожалуй, не скажешь. Только надо собраться с силами. Сколько времени в запасе – день, два? Мало…

Два дня прошли спокойно. Она почти не выходила и виделась только с Измаилом, от которого выслушала подробный рассказ о том, как шли переговоры в Вильмане. Разумеется, он замечал лишь внешнюю сторону событий и не имел на них влияния, но он хотя бы лично присутствовал там. В особенности он восхищался красотою госпожи Линетты. Однако, как поняла Карен, это восхищение было абсолютно бескорыстным. Измаил и в мыслях не посягнул бы на женщину обожаемого хозяина. Он страстно желал этого брака, не распознав, что на идею эту навела его Карен. Какое недоступное пониманию, диковинное порождение природы – верный слуга, думала она. Торгерн не являлся и не приказывал ей прийти. И снова она задавала себе вопрос – надолго ли его хватит?

Он и в самом деле не хотел ее видеть. Серый, точно присыпанный пеплом мир снова обрел цвет, и… стало еще хуже. Теперь он точно знал, что его мучило все это время, и это доводило его до бешенства. Тяга к этому жалкому созданию унижала, но от того не проходила и не ослабевала.

Но почему? За что? Ведь ясно же видел, какая она. А «любить душу» – этого он не понимал и слов-то таких не знал, да и не нужна была ему ее душа. Не душа, а тело. Хилое, кособокое, тщедушное тело. И глаза-плошки, и темные космы – они тоже принадлежали телу, а больше он ничего не видел. Только космы и глаза, голос и усмешка – что же это делается, будь оно все проклято!

Странное воспоминание. В детстве он часто убивал птиц – сворачивал им шеи, ломал спины – и отчетливо помнил отчаянный трепет под своими руками, сердце, колотившееся почти о самую ладонь, слишком сильно, слишком часто, как не бывает у людей, жар и хруст костей, и нечто похожее, нет – то же самое – он ощутил тогда ночью в Тригондуме.

Он ни с кем не мог поделиться этим – унижение стало бы еще большим. Он сохранял над собой власть и занимался делами, но лишь настолько, чтоб не заорать и не начать биться головой об стену.

Она тоже занималась своими делами и ни с кем не делилась мыслями. Но она не хотела кричать. Когда так темно, криком не столько призовешь друга, сколь привлечешь разбойника.

Он проснулся в полном мраке. Несколько мгновений лежал, не в силах пошевелиться. То, что он увидел, еще стояло перед глазами. Слава Богу, все приснилось, ничего этого не было. А… если нет? Он сел на постели, машинально вытер залитое потом лицо – руки были такими же мокрыми. Все тело ломило. А если было? Ведь не бывает же таких снов! Он слышал однообразные тупые удары – это кровь стучала в висках. Быстро, не зажигая огня – привычка, – оделся. И оттого, что это делалось часто и безотчетно, никак не мог вспомнить, делалось ли это уже нынешней ночью.

Глаза привыкли к темноте, а может, начинало светать. Измаил спал на полу у порога. От звука шагов он проснулся, приподнялся – но Торгерн молча сделал знак оставаться на своем месте.

Проще всего было спросить у Измаила – выходил я нынче или нет? – и все тут же разрешилось бы, но он не мог этого сделать, не потому что не хотел выглядеть посмешищем в глазах подчиненного, плевал он на Измаила, нет, он должен был сам удостовериться, собственными глазами.

И, молча, вперед по коридорам, как тогда, только не за кем гнаться, и такая предутренняя тоска и ощущение, что он знает, что увидит там, что он уже шел здесь, что все это уже было недавно, было, а потом…

В слабо освещенной комнате он увидел темную фигуру, сидящую на краю неразобранной постели. Теперь-то он точно не спал, и оттого, что явь совершенно совпадала со сном, и оттого, что мертвое изуродованное тело обретало не призрачное, а живое существование, все стало на грань, через которую разум не способен перешагнуть, а когда она так же, как во сне, быстро поднялась и обратила к нему удивленное лицо, он почувствовал, что не в силах больше этого выносить.

Не глядя, на ощупь он придвинул к себе табурет и сел за стол, положив голову на руки.

– Что случилось? Что с тобой? – спросила она.

Он молчал.

– Ты болен?

Ответа не последовало. Она встала напротив, ожидая, когда он уберет руки от лица и посмотрит на нее. Он убрал руки и посмотрел.

– Нет, ты не болен, – сказала она скорее себе, чем ему, и словно желая утвердиться в том, что уже знала: – Ты видел дурной сон… про меня?