Текст книги "Игра времен (сборник)"

Нет. Она усмехнулась. Кто победил демонов в своей душе, не испугается их в воздухе. А теперь займемся тем, для чего пришли.

Встав на колени, Карен расстегнула сумку и стала вынимать из нее пучки засушенных трав. Ромашка… болотная мята… рута… тимьян… а главное – полынь. Все это она побросала в огонь. Губы ее шевелились, и Линетте казалось, что ведьма читает свою колдовскую молитву – «Отче наш» навыворот. Над костром попалил, кренясь, густой и горький дым.

– Ветер с востока, – сказала Карен, – это хорошо.

Она вынула из сумки ореховый прут и начертила круг на песке. Костер был в середине круга. Отступила.

– Теперь слушай меня.

Они стояли друг против друга, разделенные костром. За огненной преградой – глаза ведьмы, как темная вода.

– Скажи, ради чего ты пришла сюда.

– Чтобы исполнилось мое желание.

– Назови свое желание.

– Я хочу, чтобы Торгерн вернулся.

– Готова ли ты призвать его?

– Да.

Будничным голосом Карен сообщила:

– Разденься донага и босая трижды обойди костер, но не выходя за круг, что я начертила. Идти нужно по ходу солнца. Затем встань так, чтобы дым омывал тебя с ног до головы, и мысленно призывай того, о ком думаешь. В этот миг он также будет думать о тебе. Вот все, что нужно.

После чего села на землю и подперла щеку кулаком. Самый тон ее, сухой и педантичный, как бы заранее исключал возможность оскорбления, но кто их знает, этих… Линетта молчала.

«События в сией главе подошли к повороту. Либо она сейчас повернется и уйдет, либо…»

Линетта бросила плащ на землю. Она сделала все, что ей велели. Карен не смотрела на нее. За годы знахарства она навидалась голых человеческих тел – мужских, женских, детских, старческих, живых и мертвых. Были среди них на редкость безобразные, были прекрасные. Возможно, тело Линетты было самым прекрасным из них, но смотреть на него Карен было неинтересно. Важно само действие.

Выйдя из дымового столба, Линетта не спешила одеваться, хотя было довольно свежо. Что она – знает, что хороша, и хочет покрасоваться? Карен улыбнулась ей ободряюще, но в ответ получила взгляд мрачный, пожалуй, даже яростный.

– А сейчас ты сделаешь то же самое!

Вот как? Ну, конечно, оскорбление было, а паче того – унижение. Благородная кровь, Господи Боже мой!

– Ты этого требуешь?

– Да! Требую!

«Ты хочешь отомстить? Очень хорошо, прекрасно! Я красавица – ты уродина, унизься предо мной! О, бедные, другого языка вы не знаете и не хотите знать… унижать, либо унижаться».

– Я говорила тебе, что магия опасна. – Линетта продолжала упорно смотреть на нее. – И если ворожбе помешают, могут возникнуть последствия, которых никто не предскажет.

Все тот же яростный взгляд.

– И все-таки ты этого хочешь.

– Да. Исполняй!

– Ну, что ж…

Она легко выступила из упавшего платья. По кругу ходить не стала, а сразу подошла к костру. Ведь ты этого хотела – обозреть меня? Во всей красе… о, бедная. Ты и не знаешь, зачем ты это сделала.

Такого Линетта не ожидала. Плоская грудь, неразвитые бедра, ноги как палки, длинные руки с отчетливо читаемыми линиями мускулов – об этом она могла догадаться, это она и увидела. Но это тело вдобавок словно когда-то пропустили через мельничные жернова. На ребрах, выступающих над впалым животом, – следы переломов. И шрамы, шрамы, шрамы – толстые белые змеи, хвосты которых сплелись клубком на животе. Все, как бы изгоняющее мысль о любви, деторождении, обо всем, что от века предписано женскому естеству. И то, что она стала тягаться с подобным безобразием, каким-то образом унижало ее, Линетту, а не ведьму, унижало страшно. Она подняла глаза, ища торжествующей улыбки в лице колдуньи. Ее не было, но она должна, должна была быть! Может быть, во взгляде…

Не в силах больше выносить этого издевательства, Линетта разрыдалась. Одной рукой она закрывала лицо, другой тщетно пыталась нащупать свое платье. Голый, беззащитный, плачущий комок плоти на голой проклятой земле. Карен перебросила ей одежду, которую ослепшая от слез Линетта никак не могла найти, и оделась сама.

Немного постояла над своим костром, оценивая результаты. Разумеется, Линетта с самого начала рассудком не считала Карен своей соперницей. Но подсознательно, каким-то женским чутьем… Теперь эта догадка убита. Она убедилась, кто я. Все к лучшему. А теперь пора возвращаться, пока нас не принялись искать. Кончается ночь ворожбы.

Костер она забросала песком. Линетта всхлипывала, уткнувшись лицом в колени. Убедившись, что потух последний уголек, Карен обернулась к ней.

– Идем. Нам пора.

И зашагала по направлению к крепости. Линетта покорно последовала за ней. Карен шла не торопясь, время от времени нагибаясь, чтобы рассмотреть ту или иную травинку, а то и сорвать – теперь она могла себе это позволить. И все же Линетта отставала. Она оставила на берегу свои башмаки, а идти босиком с непривычки ей было больно и колко.

Они спустились в долину, являвшую тягостное зрелище отошедшего праздника. На вытоптанной сотнями ног земле – черные круги выгоревших костров. Многие еще дымились, и дым, дым, дым затенял рассветную долину в это утро. Раздавленные венки, россыпи углей, и кое-где – распластанные на земле тела тех, кого свалила усталость, вино, а может, и удар ножа. Сейчас все они неотличимы друг от друга. Спят. Храп, стоны, и еще где-то поблизости, за пеленой дыма, женский голос выводит монотонно и надрывно:

 
Как я песню пела —
Голос сорвала.
Как душа болела —
Не заживала.
 
 
Как звезда скатилась —
Слезой умылась.
Что из глаз сокрылось —
Не позабылось.
 
 
Птица прилетела
И улетела.
Как душа болела.
Душа болела.
 

Голос захлебнулся, словно задушенный дымом, и смолк.

Этот дым, горький его запах пропитал все – платье, плащ, волосы. Он напоминает о сгоревших домах, о пепелищах посреди города, о разрушенных стенах, обо всем, что осталось позади.

Невыразимая печаль. Слезами неразрешимая. Но она не имеет права печалиться. Пусть женщины печалятся из-за любви, несчастья городов и княжеств требуют действия. А действовать можно только с ясной головой.

И все это оттого, что пахло дымом. А что, собственно, в дыме печального? Только что глаза ест.

Они подходили к крепости. Из-за тумана ли, из-за того, что она никогда не бывала здесь рано утром, – знакомые стены казались темными и страшными, какими они, в сущности, и были.

…Вот еще забота – ворота. Как мы в крепость-то попадем, если они заперты? Придется ведь орать, вызывать часовых, пожалуй, что и о Линетте придется сказать. Загуляли где-то телохранители…

Но ворота были открыты. И вовсе не ради них. Несколько всадников выезжали, выплывали впереди – туман глушил топот копыт и скрип ворот. Один из всадников обернулся.

– Карен?

– А, это ты, – безразлично сказала она.

Он остановил коня и возвышался прямо перед ней – огромная серая тень. Капюшон плаща сполз на плечи. И хорошо знакомый взгляд. Только мне-то теперь что…

– Откуда ты? Что здесь делаешь?

– Странный вопрос. Нынче праздник, и мы с госпожой, – она кивнула в сторону, – были на празднике.

Торгерн с недоумением повернул голову, похоже, не сразу понял. И было отчего. Увидеть госпожу Линетту в такой час, босую, растрепанную, простоволосую, в подозрительном обществе ведьмы – кто вообще в такое поверит? Но это была она, и теперь его упорный взгляд переместился на нее. Линетта молчала. Карен, зевая и кутаясь в плащ, прошла в распахнутые ворота. Все, братцы, дальше – сами. Я хочу спать.

Она следила за руками Боны и Магды, сидя у края стола. Это было нечто вроде экзамена, и управлялись девицы, надо сказать, неплохо. Все последние дни она не давала им передохнуть, а то совсем запустили учебу, будь оно все неладно. Все, все, никаких любвей, никаких страстей, никаких посторонних в доме. Хватит валять дурочку, пора заняться настоящей работой. Снадобья, снадобья, снадобья… и не надо никому врать… ну, не врать – мистифицировать. Травяной дух сменил запах дыма. Бона и Магда схватывали все на лету… и вот так бы я могла прожить всю жизнь… а как же мое предназначение? А Летопись?

Ни слова о Летописи. Она предостерегающе подняла руку, заслышав шаги в коридоре. Девушки удивленно вскинули головы – увлеченные работой, они не слышали ничего. Карен кивнула и спросила довольно громко:

– Скажи-ка мне, Магда, если б ты жила на пустыре, где ничего, кроме полыни, не растет, что бы ты сделала?

Магда рассмеялась, приняв вопрос за шутку.

– Как это? Полынь – трава полезная. Она останавливает кровотечение, лечит горло и легкие. Еще полынь…

Двери распахнулись. Линетта стояла на пороге.

– Правильно, Магда, – сказала Карен, – полынь – трава полезная. Что же ты не входишь? – Она обращалась уже к Линетте.

Линетта молчала, глядя на нее.

– Так, девушки. – Карен встала. – Идите пока погуляйте. Сходите хоть в поле. Вернетесь, и мы продолжим наши занятия.

Она взяла Бону и Магду за руки и подвела их к задней двери. Вернувшись, обнаружила, что Линетта уже вошла и сидит за столом. Но Карен не села напротив, как в прошлый раз, а отошла к очагу и стала переставлять кувшины и миски. Она ни за что не хотела первой начинать разговор.

Когда пауза протянулась достаточно долго, Карен наконец обернулась к Линетте. Та смотрела на нее так же яростно и неотрывно, как тогда, у костра. Но во взгляде ее уже не было той повелительной силы. Скорее было в нем нечто молящее. Да. Яростно и умоляюще.

– Ты… ты… – сдавленно начала Линетта, потом замолчала, видимо, не могла подыскать нужное слово, и вдруг закричала: – Подлая тварь! Ты обманула меня!

Выкрик не удивил Карен, она ждала истерики с той минуты, когда Линетта вошла, и, казалось, испытывала удовлетворение от того, что не ошиблась.

– Погоди. Разве я не исполнила все, о чем ты меня просила?

Спокойствие ее подействовало на Линетту.

– Да… – прошептала она.

– Я пошла с тобой на Громовую пустошь. Я зажгла костер. Я устроила ворожбу. Разве я плохо исполнила это?

– Да, но…

– Ты сама назвала свое желание. А хотела ты в конечном счете одного – чтобы приехал Торгерн. Он приехал.

– Да, но все напрасно… – Она говорила все тише и тише, голос ее почти сошел на нет, последние слова можно было лишь прочитать по движению губ. – Он разлюбил меня… – И снова внезапно разрыдалась. Слезы брызнули как-то сразу, неожиданно для нее самой, она закрыла лицо руками, и слезы текли сквозь пальцы.

Карен быстро – заранее подготовилась – налила воды, сунула чашку в руку Линетте, достала из-под подушки платок и, пока Линетта, давясь, пила воду, вытерла ей глаза. Линетта вытерпела это безропотно, но слезы все текли.

Что ж ты так плакать-то любишь. Нетерпеливость нетерпеливостью, но надо же сдерживать себя, думала Карен, но как-то отстраненно, понимая: Линетта не научилась сдерживаться, потому что до встречи с княжеской ведьмой ей не приходилось плакать.

– Перестань ты, ради Бога, слезы лить. – Теперь она уже могла позволить себе повелительный тон. Вслед за тем, как перестала называть Линетту «госпожой». – Подожди, давай разберемся. Вы видитесь с ним наедине?

– Нет.

– Ну вот!

– Но мы и раньше никогда не встречались наедине.

– Ты ему что-нибудь говорила?

– Нет. Никогда. Никому. Только тебе.

– Так, может, он ни до чего не догадывается? Ты думаешь, он шибко умный? Может, он и вправду думает, что ты приехала на богомолье? Если он вообще что-либо думает… – От последнего замечания следовало бы удержаться, но Линетта не обратила на него внимания.

– Правда? Нет… нет… я чувствую, что не из-за этого.

– Почему?

– Я не знаю, как сказать…

– Попробуй. Это важно. – Карен считала, что всякая мысль может быть выражена словами.

– Не знаю… У него пустые глаза, когда он на меня смотрит.

– Они у него всегда пустые, – быстро возразила Карен.

– Неправда! Раньше не были… а сейчас… как будто я мертвая… или он сам уже умер.

Она прижала руки к вискам. Карен молчала. Не могла она, хоть убей, поверить в глубину любви к одному человеку и страданиям из-за этого. Для нее имели значение лишь общая любовь и общие страдания. Да и вообще любовь в ее понимании не имела самостоятельной ценности. Она входила как составляющая в те мысленные категории, которыми Карен обыкновенно пользовалась, – власть и подчинение, свобода и зависимость. И так хотелось сказать ей – брось, пренебреги, где твоя гордость, из-за кого ты страдаешь, не привыкать же ей убеждать обиженных женщин. И она сумела бы убедить Линетту, конечно, сумела бы. Но, если она это сделает, пропал весь ее замысел. Все, что достигалось таким трудом. И особенно теперь, когда Линетта дала себя убедить, что Карен не может быть ее соперницей, и доверилась ей совершенно. Погруженная в свои мысли, она не смотрела на Линетту, а та по-своему расценила молчание Карен.

– Помоги… ведь ты же все можешь! – Бросилась, схватила руку, рывком поднесла ее к губам. – Я сделаю все, что ты скажешь!

Карен оцепенело взглянула на Линетту. Та, конечно, не могла знать, о чем она думает. А Карен внезапно вспомнила несчастную солдатскую потаскушку, целовавшую ей руки у въезда в Торгерн. Но той по крайней мере было за что целовать руки.

– Хорошо, – сказала она, с трудом разлепляя губы. – Что смогу, сделаю. – И с некоторой большей уверенностью: – И не приходи ко мне больше. Жилище ведьмы – не место для девицы из благородного дома. Я сама к тебе приду. Все.

И снова, оставшись одна, она продолжала сидеть за столом. Силы ушли на то, чтобы подавить волну бешенства.

Ну, братцы, это уже ни на что не похоже. Мошенничество – еще куда ни шло. Но быть сводней… До чего я еще дойду – ради добра?

Спокойно! Не накаляйся понапрасну. Разве ты не достигла чего хотела: Линетта полностью перешла под твою руку – и без всякого вмешательства высших сил. А ведь она сопротивлялась. Пыталась сопротивляться. Только зубки у нее пока мягкие. А в остальном – сама виновата. Нельзя было устраняться прежде времени. Да, но я не хотела вставать между ними. И потом, кто мог ожидать, что Торгерн так себя поведет? Это он-то! Заболел он, что ли? Надо узнать. Для лекаря нет ничего стыдного и непристойного. Сейчас же она более, чем когда-либо, чувствовала себя лекарем перед сложной операцией, лекарем, готовящим свои инструменты. Инструментами были мысли. Их следовало отточить и разложить по местам.

…Между прочим, не стоило сбрасывать со счетов ту версию, которую она изложила Линетте. Она сказала так, чтобы ее успокоить, но и это следовало принять во внимание. Не знает? Точнее, не хочет знать. Однако пока все сводится к одному. Придется поговорить с самим Торгерном. Ужасно мерзко, но придется.

Она подняла глаза. Перед ней на столе сидел Черныш. Он вспрыгнул давно и терпеливо ждал, когда хозяйка посмотрит на него. Как будто он ждал, пока она не примет решения.

– Вот так, малыш, – сказала она, усмехнувшись неизвестно чему.

И словно в ответ – смех, голоса, шаги за дверями. Вошли Бона и Магда с охапками ромашек в руках. И вправду уходили из крепости. Ждут похвалы. Как они красивы! Правда, не так красивы, как Линетта, но… лучше им не быть на месте Линетты.

– Вот и хорошо, что собрали.

– Будем делать настой?

– Будем, будем.

– А потом?

Это Магда. Все торопится. Забыли уже, что ли, о визите Линетты? Или надеются, что она сама проговорится? Напрасно надеются.

– Какая разница, что мы будем делать потом? – И добавила странно: – «Потом» не существует, есть только «сейчас», и все, что есть, существует сейчас…

Магда бросила цветы на стол и повернулась к Карен.

– Я сейчас скажу одну вещь… только попробуй не смеяться надо мной. И ты тоже, Бона. Когда ты говоришь, как про «потом» и «сейчас», мне становится страшно, будто я смотрю в какой-то колодец, а там – черно, и неизвестно, что в этом колодце есть.

– Что может быть в колодце, кроме воды? Разве что жабы.

– Ну вот, ты все смеешься. Я не то хотела сказать… Вот что: ты обладаешь могуществом. Не возражай. Ты никогда не говоришь об этом, но мы знаем. И все знают. Так – обладаешь. Но ты им не пользуешься. Ты живешь так, будто бы его у тебя не было. Пуще того – все те, у кого его нет, могущества, я разумею, не захотят так жить. Ты живешь, как по обету, когда рядом – только протяни руку – и богатство, и почитание, и преклонение.

– А все это не имеет никакого значения.

– Что же имеет?

– Разум, ради которого никогда не устану постигать новое, к тому же зову и вас обеих. Божественный разум, один лишь разум, всегда и везде.

Огорчение выразилось на лице Магды.

– А душа?

Кажется, она ожидает услышать от меня панегирик чистой добродетели… бескорыстному служению? Но нет, нет, этого я не скажу.

– А что душа? Где она? Может, ее и нет у меня.

* * *

На следующий день случай представился сам собой. Был назначен малый совет. И Торгерн велел позвать ее. После Большого совета это означало подъем еще на одну ступень в иерархии.

Присутствовали, кроме Торгерна, еще четверо. Понятное дело, Катерн с Флоллоном, Оффа, уже оправившийся от ранения – все-таки живуч здесь народ, и Кеола, начальствующий над городскими укреплениями.

Было позднее утро, свет лился сквозь распахнутые окна. Сидели в небольшом покое, расположенном прямо над главной трапезной, на скамьях за квадратным дубовым столом, в таком порядке – Торгерн, рядом Флоллон, Карен, Оффа, Катерн и Кеола.

– Ну, что мы имеем? – спросил Флоллон и сам себе ответил: – Горожане…

– Горожане пока притихли, – возразил Кеола. – Примас их успокоил.

– Мне сейчас нет дела до Малхейма, – заявил Торгерн. – Лучше скажи, Оффа, что там с гарнизонами дальше на западе.

– Получен ответ от всех, кроме Сантуды.

Карен вспомнила свои вечерние беседы с Боной и Магдой.

– Сантуда. Так звали короля, покорившего Агелат.

Это были первые слова, которые она произнесла, и не обращенные ни к кому. Отозвался Катерн:

– Он утверждает, что это его предок. Во всяком случае, нос он дерет кверху, будто сам – король.

– Сдается мне, что сейчас этот нос повернут в сторону побережья, – заметил Флоллон.

– Узнаем, – сухо сказал Торгерн. – Когда они будут готовы?

– Большинство говорит, что смогут подойти к сентябрю.

– Дальше медлить нельзя. В начале сентября мы должны выступить.

Так. Выступить. Слово сказано. Он все-таки замыслил войну. Карен взглянула на Торгерна и тут же отвела взгляд. Успеется. Нельзя стрелять по двум целям сразу. Сначала нужно довести до конца дело с Линеттой. Кроме того, у нее была странная, но твердая уверенность в том, что этой войны не будет. А она привыкла доверять своим предчувствиям.

Как бы отозвавшись на ее мысли, Катерн спросил, обращаясь к князю:

– Не поделишься ли, что тебе сказал Сигферт? Беседовать со мной он счел ниже своего достоинства.

– Ничего нового. В общем, подтвердил обещания герцога.

– И то хотя бы. Негоже, если во время похода они ударят нам в спину.

В спину. Значит, Сламбед. Все-таки Сламбед.

– Я тебе говорил, Сигферт сам по себе значения не имеет. Пустое место.

– Он много времени проводит с капелланом.

– Вот именно.

– А если все они вновь зашевелятся? – спросил Флоллон. – Малхеймские горожане, Вильман, да еще Сантуда в придачу – не много ли?

– Много чести для Сантуды, – отозвался Оффа, но видно было, что он не слишком уверен в своих словах.

Карен проговорила, по-прежнему в пространство:

– Сантуда – старый Сантуда – уничтожил Агелат, но и от королевства Сантуды остался прах. Так было, так будет. Тригондум вряд ли поднимется из руин, но пройдет немного времени, и люди забудут место, где стоял Малхейм.

– Это что, понимать как пророчество? – резко спросил Флоллон.

– Понимай как хочешь, – безразлично ответила она.

– С чего это ты вдруг вспомнила про Тригондум? – поинтересовался Катерн, но Торгерн не дал ему продолжить.

– Я сказал – мне нет дела до Малхейма! Захочу – срою его и землю солью велю засыпать. Захочу – и будет новый город.

В голосе его Карен послышались знакомые ноты угрозы. Он считает себя свободным. Это хорошо, это очень хорошо сейчас, что он так про себя считает.

– О чем разговор? – проворчал Флоллон.

– Ни о чем, советники мои. Не слышу от вас сегодня ничего дельного. Короче, вы все слышали, что нам всем предстоит. Кеола, сегодня ты вернешься в Малхейм. Когда понадобишься – пошлю за тобой. Остальные будут нужны здесь. Флоллон, посмотришь новобранцев, чему их там Горм наобучал. Катерн – лошадей. Тебе, Оффа, поручаются оружейники. Все. Разговорами от меня не отделаетесь.

Они встали. Кроме Торгерна. И Карен. И тогда все взгляды обратились на нее.

– Хоть ты и против разговоров, – твердо сказала она, – однако я должна поговорить с тобой о деле, которое касается тебя самого.

– Хорошо.

Остальные ушли, и хотя она сидела спиной к двери, но чувствовала, что они шеи сворачивают, оглядываясь.

Они остались вдвоем. Она молчала долго, и он не спрашивал, не прерывал тягостного, по крайней мере для него, молчания. Наконец он все же решился.

– О чем ты хотела говорить со мной?

– О тебе, – сказала она мягко, даже вкрадчиво. – Ты что же, болен?

Он резко обернулся. Карен сидела, придвинувшись к столу. Одна рука ее, сжатая в кулак, подпирала подбородок, другая лежала на столе.

– Почему это болен? – спросил он, уставясь на эту руку, как будто увидел в первый раз что-то непонятное. Между прочим, рука была большой красоты, хотя кое-кому она могла бы показаться страшной – сильно удлиненная кисть с узкими сухими пальцами, имеющая в своей цепкости некоторое сходство с птичьей лапой.

– Ну, значит, я плохо тебя лечила.

– С чего ты взяла?

– Потому что только больной будет стоять столбом, когда красивая девушка бросается ему на шею.

– Ты о Линетте?

– Не о себе же. Я, братец, не красивая, не говоря уж о том, что я на тебя не бросаюсь.

– Не лезь не в свое дело!

– А кто говорил: «Мои дела – это твои дела»? И обидно же за девушку, она по нему сохнет, а он делает вид, будто ни при чем…

– Она что, сама тебе сказала?

Карен оскалилась.

– Как будто об этом нужно говорить.

– Врешь ты все, с самого начала врешь.

– Я когда-нибудь раньше лгала тебе?

Он отрицательно покачал головой.

– А я все трачу время, доказывая тебе очевидное. Все всё понимают, только ты ничего не понимаешь. Неописуемый дурак. Или уж не мужчина вовсе. Иначе хоть что-нибудь расчухал.

– Заткнись!

Это был слишком большой риск, танец на трясине. Но хоть чем-то его зацепило, ради этого стоило пойти на риск и еще на один шаг над топью.

– И перестань наконец таращиться на мою руку! Если она тебе так глянулась, отруби ее и возьми себе!

– Подожди. Я верю, что ты хочешь мне добра. Я не могу сказать… Что-то нехорошо у меня на душе. Она красивая. Она мне нравится, правда.

– И если бы меня здесь не было…

– Да. Но я не хочу, чтобы тебя здесь не было.

– В этом-то все и дело. Я должна оставить вас друг другу. Ты понимаешь? Я не буду торчать поблизости и мешать вам. Ах, да ни черта ты не понимаешь. То, что я сейчас готова орать и махать руками, как уличная торговка, ничего не значит. Дело совсем не в этом. Грядет большая беда, князь, и только Линетта может тебя спасти.

Она встала, от дверей обернулась.

– Только она, слышишь меня, Торгерн? Только она стоит между тобой и твоей судьбой.

«Напрасно я сказала ему про руку. Возьмет и отрубит, с него станется. А куда годится лекарь без руки? Без ноги и то проще. Да, но не о том речь. Задача – толкнуть их друг к другу, не попадаясь при этом на глаза. А выпускать их из-под опеки нельзя, никак нельзя. Иначе можно ожидать всего, особенно от Торгерна. Давления он не терпит… А ведь у него наверняка не было женщины с тех пор, как он выздоровел. Неужто он решил сохранять мне верность, Господи, спаси и помилуй! Смешно, ей-богу. И, следовательно, все зависит от женщины. От Линетты. А она уже ступила на эту дорогу, и пойдет ли она по ней дальше, зависит от меня. Толкну ли я ее? А почему, собственно, я должна ее жалеть? Я заставляю ее делать только то, что она хочет. Хочет сама.

Игра продолжается, но ставка в ней – главная ставка – будет на то, что я всегда исключала. Ставка на плоть».

– Ты поняла, что ты должна сделать?

Линетта ответила не сразу. Карен и не ждала скорого ответа. В какой бы доступной и деликатной форме Карен ни выразила свою мысль, смысл ее достаточно груб – Линетта должна соблазнить Торгерна. Лечь с ним в постель. Сделать это не трудно, дело за готовностью. Но Линетта задержалась с ответом, потому что искала глазами Карен. Она смотрела туда, откуда исходил голос, но в тени, где сидела ведьма, ее не было видно, будто говорила сама темнота. И эта темнота неудержимо тянула за собой, как притягивает маленького ребенка провал колодца.

– Я поняла. Я согласна.

Карен кивнула, хотя знала, что Линетта ее не видит. Она себе кивнула.

– Все должно быть так, как ты захочешь. И никакая магия тут не поможет. Все зависит только от тебя. – Объясняя Линетте, одновременно она следила за ходом мысли, которая ее тревожила. Линетта сама сделала первый шаг, замыслила поступок. Но потом она только и делала, что подчинялась. И это было правильно. Но теперь сумеет ли она вновь принять решение – она говорит, что да, сумеет, но сумеет ли довести дело до конца? Карен не ломала ее души, лишь оказывала на нее некоторое влияние, однако бывают души, которые, раз подчинившись, привыкают к этому, как к вину.

Прервав молчание, Линетта сказала:

– У меня дурное предчувствие… Я боюсь…

– Чего?

– Я видела дурной сон.

– Как, и ты тоже стала видеть сны? – спросила Карен с неподдельным удивлением. – Впрочем, в этом нет ничего особенного, все могут видеть сны, независимо от… Ладно, что же в твоем сне было дурного?

– Мне приснилось, будто я стою на улице в городе, не знаю, в каком, и самый полдень, и жара. Да, солнце светит так, что глаза болят. И будто мне нужно перейти улицу, а по улице идет войско, конные и пешие, вперемежку, и я не могу перейти, и все иду вдоль стены, и жду, когда войско пройдет. А оно все тянется и тянется. И глаза слепит солнце, и жарко, жарко!

Из темноты протянулась узкая рука и коснулась лба Линетты. Ладонь была холодна как лед, но это обжигающее прикосновение принесло облегчение.

– Ты тоже это видела? – спросила Линетта. – Ведь ты можешь…

– С чего ты взяла?

– Он сказал мне.

– Вы говорили с ним обо мне?

– Да…

– С какой стати? И кто завел этот разговор – ты или он?

– Он. Он сказал: «Она может не только читать чужие мысли. Она может увидеть чужие сны. Я знаю». – И, после краткого молчания: – Ты это сделала?

– Покарай меня Господь, если я когда-нибудь пыталась сделать это с тобой, – твердо сказала Карен и убрала руку.

– Значит, не надо верить снам?

– Почему же? Надо. И делать то, на что решилась, тоже надо.

На лице ее тревога. А когда ладонь была у лба, оно было таким спокойным. И еще я утирала тебе слезы. О, ты не отвернулась тогда. Бедная, бедная. Ты хочешь власти и в то же время мечтаешь о сильной руке, которая тебя защитит и поддержит. И в минуту слабости можешь схватиться за любую руку, которая покажется тебе таковой.

И надо же было случиться, чтоб рядом с тобой оказалась именно я. Врачевательница недугов телесных и всяких иных. Как мне знакомо это выражение глаз, я видела его, наверное, у тысячи людей. Появилась, может быть, только обещана надежда, и наступает минута, когда в лекаре видят единственного спасителя, служителя Господня, каковым он, в сущности, и является. И я принимала этот груз на свои плечи и несла его без жалоб. Но ни с кем из этой тысячи я не собиралась поступить так, как с тобой.

– Но ведь ты этого хочешь? Скажи!

– Да. Хочу.

– Тогда – повторяю – все зависит только от тебя. Меня рядом с тобой больше не будет, – сказала тьма голосом Карен.

И хотя главное действительно зависело от нее, от Линетты, предстояло еще многое сделать. Потому что она сама это свидание может лишь назначить. Вот первый шаг, а дальше нужно будет поспособствовать.

Сделай шаг, Линетта, а я буду наготове.

И она сделала этот шаг. Как они встретились, о чем говорили, Карен не интересовало. Главное было сделано. И рассказал об этом сам Торгерн, когда они повстречались на крепостной стене. Он возвращался с учений, Карен – из башни. Никого поблизости не было. Торгерн шел почему-то без Измаила. Остановились, не здороваясь, подошли к бойнице. Торгерн не смотрел на нее, потом сказал:

– А ты правду говорила… насчет Линетты.

– Я всегда говорю правду, – привычно ответила она, но прислушалась со вниманием.

И тогда он с неким вызовом рассказал ей, что виделся с Линеттой. Черт знает почему. Вероятно, его крепко зацепили обидные слова, которые она ему сказала в прошлый раз. А может, ему просто льстила любовь такой красивой и знатной девушки, и все это было обычное мужское бахвальство.

– Ты пойдешь к ней? – быстро спросила она, не слишком надеясь на ответ.

– Пойду.

Она кивнула – своим ли, его ли словам.

– Ты про это говорил кому-нибудь, кроме меня?

– Нет.

– И не говори пока что. Ну, прощай.

Что она могла ему сказать? Только повторить, что одна Линетта может спасти ему жизнь? Так это правда. Она не знала еще, каким образом, но правда. Нет, достаточно того, что уже сказано. Что я делаю? Что мне еще предстоит сделать?

Лучше уж уйти туда, в ночь Тригондума, раскалывающуюся от криков, туда, где самый снег пылал! И почему выпало так, что ради исполнения задуманного плана она должна спасать от смерти того, кто повинен в этом? Потому что на нем все держится в этом проклятом военном государстве, потому что с его гибелью все рухнет. Бред, бред. Но надо продолжать.

И хотя она продолжала действовать, все это действительно все больше начинало походить на бред, на кошмарный сон, до того все, что она делала, было ей несвойственно. Да, она поступала безотчетно и в то же время безошибочно, как это бывает во сне, и по свершении необходимого тут же забывала о нем, как забывают мимолетное сновидение. Везде быть, все разведать, разговорить и подкупить прислугу (доверенная служанка Линетты – небольшого роста, круглолицая, быстрая в движениях и на язык – вильманская сестрица Боны и Магды, но попроще), выслушать все сплетни, домыслы, жалобы на то, что волосы падают, рассказы о Линетте, ее надменности, гордости, капризах, только мне все это лишнее, уже лишнее, намекнуть на покровительство, пообещать притирание, укрепляющее корни волос, пугающе промолчать и узнать наконец, когда и куда будут все отосланы, и все, достаточно, можно прекратить это мельтешение, потому что, если я вынуждена буду продолжать…

Ну, хватит, хватит. Любите друг друга, плодитесь и размножайтесь, я так говорю. А я, Карен, возвращаюсь в свое обиталище, содержащееся в порядке стараниями Боны и Магды. Никому не помешаю, никуда не выйду. Разрази меня гром, если мое тело куда-нибудь выйдет. А в остальном… О, как долго я держала себя под спудом… да и сейчас я ничего не позволю себе… так, слегка… Я прихожу и ухожу, когда пожелаю, и нет у меня в этом мире ни господина, ни госпожи! Пальцем не шевельну, ресницей не двину… а потом… как это в песне поется: