Текст книги "Игра времен (сборник)"

 
Я выйду на свободу,
Черпну горстями воду…
 

Забыла. Не важно.

* * *

Магда кончала разливать зелья по горшкам. Она могла уже делать это самостоятельно, и ей очень хотелось похвалиться и вообще поговорить (Бона ушла в слободу), но хозяйка молчала. Зная незлобный ее нрав, Магда рискнула начать сама, однако не раньше, чем расставила горшки по полкам.

– Зачем ты нас тогда выгнала?

– Когда?

– Когда пришла госпожа.

– Потому что я разрешаю вам любые развлечения, кроме зрелища человеческих страданий.

– Но ты сама однажды говорила, что нам с Боной нужно, необходимо видеть страдания.

– Правильно. Чтобы закалить разум. Чтобы стать сильнее других людей. И по этой силе жалеть их. Потому что, если лекарь не жалеет людей, он не лекарь, а убийца. Все это в основном относится к страданиям тела. А соблазн развлечения душевными страданиями силен… особенно в молодости. Ты довольна ответом?

– Да. Но потом я спрошу еще. Когда поразмыслю немного.

– Вот правильно. Поразмысли. И не мельтеши у меня перед глазами. А то я перестаю различать, кто из вас Бона, а кто Магда.

– Как это? Раньше различала, а теперь перестаешь?

– Это потому, что я раньше к вам еще не привыкла. Ладно. Ты все сделала на сегодня?

– Все. Черныша покормила, зелья расставила…

– Хорошо. Теперь разведи огонь в очаге и можешь делать, что хочешь. Только оставь меня. Я должна думать.

Магда, которую все лето приучали к тому, что думать – это занятие, все еще не могла окончательно в это поверить и, запалив огонь, не удержалась от замечания:

– Огонь. Тепло же! Может, ты нездорова, раз тебе холодно?

На что Карен ответила непонятно:

– Я мерзну только от своих мыслей.

 
Напьюсь воды холодной,
Пойду тропой свободной…
 

Магда приоткрыла дверь. Вбежал Черныш, прыгнул на колени хозяйке. Карен погладила его, и он, довольный, свернулся клубком. Магда пожала плечами и вышла. Но любопытство продолжало терзать ее. Несколько раз она тихо заглядывала в соседнюю комнату. Однако ничего интересного она там не увидела. Карен сидела на постели с ногами, прислонившись к стене. Глаза ее были закрыты, ни один мускул лица не двигался, дыхание было ровным, как дыхание крепко спящего человека, и лишь движение руки, иногда поглаживающей спину кота, говорило о том, что она не спит.

Но время проходило, а она продолжала сидеть все так же неподвижно. Магда уже не могла уйти. Она неслышно примостилась в углу, так, чтобы можно было наблюдать за хозяйкой. Поскольку полностью занять себя «думаньем» она не умела, с собой она прихватила шитье.

Стежок – взгляд на бесстрастное лицо на фоне стены – узкая рука провела по черной шерсти – стежок – темные ресницы все так же неподвижны – стежок…

Неожиданно, в очередной раз подняв голову, Магда увидела, что глаза у Карен открыты, и поразилась, какие они огромные и темные – почти сплошные зрачки. Распахнутые глаза. Она быстро вскочила на ноги – свалившийся на пол Черныш с мяуканьем умчался. В ее движении, взгляде, мгновенно исказившемся лице Магда угадала то, чего никогда не видела в ней раньше, – злость. В ужасе она сочла, что хозяйка гневается на нее из-за того, что Магда нарушила ее уединение. Но потом она поняла, что Карен ее вовсе не видит. А видит она что-то другое.

Карен шагнула вперед, казалось, ей хочется что-нибудь разбить или разломать. Перепуганная Магда шмыгнула в дверь. Карен ударила кулаком по столу и так и осталась, полусогнувшись. Распустившиеся волосы свисали по острым плечам.

– Проклятие, – прошипела она. – Проклятие.

Больше она не хотела встречаться с ними. В особенности с Линеттой. Проявить нерешительность в последний момент! Значит, сама не хотела по-настоящему. Ни любви, ни власти. А просьб-то было, просьб… Или она ожидала, что я за нее лягу в постель с Торгерном? Ну уж нет. Я вернусь к своим больным и своим лекарствам. По крайней мере мы знаем, чего ждать друг от друга.

Да, она пыталась сделать вид, что ее ничего больше, кроме лекарских занятий, не интересует. В суматохе, предшествующей отъезду Линетты, о ней, казалось, совсем забыли, и она снова могла беспрепятственно ходить по всей крепости. Во время одного из таких походов она столкнулась с Торгерном. Отвернулась, пошла, он за ней, оторвавшись от своих спутников. Он, кажется, ждал, что она первой начнет разговор, но она и не думала этого делать. Она по-прежнему молчала. О Господи. Мало того что Линетта испугалась. Еще и он решил поиграть в благородство… как будто я не знаю, чего оно стоит.

Он все еще продолжал идти рядом. И не убегать же! И вдобавок не отрываясь смотрел на нее. Не хватало еще, чтоб он сам принялся рассказывать, как все было. Но он сказал:

– Ты же все знаешь. Как тогда, во сне. Ты была там и все видела. Я все время это чувствовал.

Она наконец взглянула на него – с видимым презрением. Но, только оставшись одна, она поняла и ужаснулась. Цепь, о которой она думала и раньше, цепь, выкованная ею самой, звено за звеном, стала слишком прочна. Не означает ли это, что цепь стала связывать и ее? Но если так… Нет, неправда. Она может ошибаться в любом другом, но не в этом. Я свободна, свободна, я должна быть свободна, несмотря ни на что. Иначе гибель. Хуже гибели. Пропасть, в которой блуждает душа среди неразрушимой тьмы. Я верю в свет. Я свободна.

Накануне отъезда Линетты она пошла в слободу к гончару, который работал по ее указаниям. Он сам просил взглянуть, хороша ли посуда, и, кроме того, приятно было смотреть, как он работает. Когда она стояла под навесом, следя за движением гончарного круга, ее окликнули. Это был Измаил, появившийся, вероятно, от оружейника, работавшего по соседству. Она вышла, спросила жестко:

– Это он тебя прислал?

– Нет. Я не знал, что ты здесь. Но… – он почесал в затылке, – странные дела творятся у нас…

– Ну?

– Вчера в церкви, все мы там были, кроме тебя, конечно, после службы подошла ко мне служанка госпожи Линетты, такая, в полосатом покрывале…

– Знаю. Дальше.

– И говорит, что ее госпожа меня зовет. Я удивился. Подошел. Она сказала, что еще с нашего приезда меня помнит. И еще сказала, что, если ты, то есть я, увидишь где-нибудь княжескую ведьму, передай ей, чтобы она вышла проводить меня. Просто вышла, и все.

Карен сделала утвердительный знак. Измаил глядел на нее тревожно и вопросительно. Может быть, хотя бы он поймет?

– Что ты сам, собственно, думаешь о Линетте?

Лицо его приняло восторженное выражение.

– Я таких красивых никогда не видел. Как в сказке. «Прекрасны были лицо ее, стан, облик и одежда».

– Согласна. Но – кроме этого? Ладно, поставим вопрос по-другому. Что ты скажешь об ее отъезде?

– Как что? Жаль, конечно…

– О Господи, почему до людей очевидное доходит с наибольшим трудом? Неужели ты не чуешь, что за отъездом последует разрыв договора, а там и война?

– Но война все равно будет. Со Сламбедом. Ты наверняка уже слышала.

– Я сейчас о Вильмане. Война. А мог быть союз. Накопление сил, а не рассеивание.

– Ты говоришь так, будто чего-то боишься.

– Я не боюсь, Измаил, я тороплюсь. Мне нужно многое успеть. Если меня не убьют, я проживу еще лет семь, ну, может, десять, и я должна успеть…

– Но ты сама не так давно говорила мне, что никуда не спешишь.

– У меня свой счет времени… Ладно, речь не обо мне, о Линетте была речь.

– Но ты придешь, как она просила? Только не отвечай: «А ты как думаешь?»

– Ты делаешь явные успехи. Именно так я и собиралась спросить.

– Я не знаю. Я никогда не угадываю, как ты поступишь. Но я хотел бы, чтоб ты пришла.

Она вышла, но с галереи не спустилась. Понятное дело, что Линетта должна ощущать вину перед ней. Не оправдала. Другое дело, понимает ли она это.

И длились речи капеллана, епископа и Сигферта, и Торгерн стоял внизу, и свита вокруг него, и Линетта перед ним, и она должна знать, что видит его в последний раз. Но она повернула голову. Отвернулась от него? Подняла глаза. Они блестели. Может быть, от слез? Не много ли было слез в последнее время? Но сейчас она сдержалась. Другое. Она хотела видеть Карен, хотела проститься с ней. Когда Карен услышала, что Линетта просит ее прийти, можно было предположить ловушку, однако Карен знала, что этого не будет. Она знала, что сейчас Линетта не питает к ней злых чувств. Несколько позже, когда горе ее утихнет и она кое-что поймет в произошедшем, вот тогда она возненавидит Карен лютой ненавистью и будет ненавидеть ее всегда, даже после смерти Карен (особенно после смерти), и еще Карен знала, что из-за этой ненависти Линетта совершит в жизни много ошибок, пытаясь отомстить за свое первое поражение. И с этим уже ничего нельзя поделать. Сама же она не испытывала в эту минуту ничего, кроме жалости.

Уловил ли Торгерн направление взгляда Линетты или сам заметил присутствие Карен, и сейчас он тоже смотрел на нее. Как странно. Я на галерее. Они внизу. Я вижу их всех, и все они смотрят на меня. Все трое. Но почему трое? Почему Измаил? Она отступила от перил и закрыла глаза, а когда открыла их, ворота уже распахнулись, чтобы выпустить Линетту из крепости.

Теперь она могла только сдерживать отчаяние. Все, ради чего она терпела плен, опустилась до участия в пошлейшей интриге, оказалось напрасно. Война со Сламбедом начнется, а оскорбленный отец Линетты ударит тебе в спину. Ну и получай же, негодяй! Но что делать с тысячами невинных людей? Им-то эта война – за что? И самое ужасное в том, что никто не понял, что произошло. Никто. Даже те, кто искренне огорчен, что дело не сладилось. Здание, возведенное ею, снова рушилось – и в полной тишине.

Это произошло во второй половине дня, ближе к вечеру. Она возвращалась из слободы и уже вошла в главный двор, когда увидела пересекавших его Торгерна и советников. Никто в мире не заставил бы ее сейчас поравняться с ним. Она свернула и поднялась по лестнице в Западную башню, где не бывала давно. Там у окна она стояла и смотрела, как солнце движется к закату. Она не хотела выходить раньше времени.

Размышления ее прервали шаги на лестнице. Она сразу поняла – чьи. Но отступать было некуда.

За спиной раздался голос.

– Я посылал за тобой. Но оказалось, что ты здесь. Поэтому я пришел сам.

– Да, я здесь, – сквозь зубы ответила она. – И занята важным делом. А ты мне мешаешь.

– Ты ничем не занята, а сюда поднялась, чтобы не встречаться со мной.

Смолчала.

– Я должен поговорить с тобой.

– Нам не о чем говорить.

– Я должен поговорить с тобой, – повторил он.

Неожиданно она изменила решение. Резко повернулась.

– Хорошо, поговорим. Только попытайся не орать на меня и попробуй понять то, что я тебе скажу. А говорить я буду не о том, о чем ты думаешь. Я не стану укорять тебя за Линетту. В этом больше виноват не ты, а я. Ты теперь убедился в том, что тебе от меня одни неприятности?

– Нет.

– Так убедись. Ничего хорошего не вышло из моего пребывания здесь. Поэтому в последний раз говорю тебе – отпусти меня. Иначе будет большое несчастье. Я могла бы много раз уйти за это время, но соглашалась терпеть по доброй воле. Добрая воля моя кончилась. Отпусти меня.

Можно было ожидать взрыва, но он спросил довольно спокойно:

– Ну и куда же ты пойдешь, если я тебя отпущу?

– Как будто мало мест, куда я могу пойти. Пойду, скажем, в Вильман, может, еще удастся что-нибудь поправить. Уговорю герцога не нападать на тебя, что он наверняка собирется сделать. Буду Линетте поддержкой и утешением.

– Я не боюсь старика, – сказал он, не обратив внимания на упоминание о Линетте.

– Никто и не говорит, что ты боишься. Ты всегда считал, что я тебе угрожаю. Но это не так. Я говорю тебе правду. Я тебе не нужна. Любить я тебя не буду, тайны своей не открою, помогать больше не хочу. Но правду я тебе говорю всегда. И этого достаточно.

– Ты сказала, теперь я скажу. Я начинаю войну со Сламбедом. Я иду на войну, и ты будешь со мной.

– Мне нечего делать на войне. Я не убийца.

– Тебе не будет плохо. Я буду тебя беречь. Я никогда не буду тебя обижать.

– Ты тоже решил, что я испугалась. Но не об этом речь. Я просто не хочу этого больше выносить. Если бы ты знал, чего мне стоит терпение! И если я не причиняю тебе зла, то вовсе не потому, что ты мне мил, а потому, что я никому не делаю зла.

– Я не отпущу тебя. Ты мне нужна.

– Хочешь, чтобы талисман стал камнем на шее?

Верила ли она в свой дар убеждения? Кто знает? Сколько раз ей удавалось то, что казалось невозможным! Но сейчас ей было тяжело. Месяцами сдерживаемая ненависть рвалась к горлу. Лицо Торгерна расплывалось перед ней, и она видела только черную фигуру, закрывающую путь к выходу, к свету.

Но в ответ она услышала:

– До тебя я не жил. До тебя я не знал, что я не жил. Как я могу отпустить тебя? Мы никогда не расстанемся. И после смерти не расстанемся. Если я умру раньше, моя душа будет ждать твою – там.

Что могла она чувствовать, она, обученная всем правилам риторики, слушая это тяжелое и корявое объяснение?

– Мне ничего не нужно, кроме тебя. Мне никто не нужен, кроме тебя. Мне от тебя ничего не нужно. Только чтобы ты была. Здесь. Всегда.

– Это невозможно.

– Можно. Я так хочу, и так будет.

– Нельзя, чтобы так было! Не должно. Я послана в этот мир, чтобы творить добро. А ты – зло! Нам нельзя быть рядом, мы уничтожим друг друга!

Она почти кричала, не думая, что Торгерн не понимает, да и не может понять ее слов. Но то, что произошло, заставило ее замолчать. Этот неукротимый человек бросился перед ней на колени и так, на коленях, пополз к ней, пытаясь поцеловать ее пыльные башмаки. Все это в страшно перевернутом виде напоминало ночь в Тригондуме, но сейчас она не помнила об этом. Жалость и отвращение выразились на ее лице, отвращение и жалость. Она отпрянула к стене, выкрикнув с отчаянием:

– Да не унижайся ты!

Слова ударили как обухом. Она не знала, что он понял, но он поднялся с колен и пошел к выходу. От дверей он обернулся и как-то очень просто сказал:

– Если ты попытаешься меня бросить, я сам тебя убью.

И вышел. Молча, с каменным лицом, она смотрела ему вслед.

IV. Карен
^{(продолжение рукописи)}

…потому что я говорю правду, и противоречия ничего не значат. Я могу привести двадцать объяснений, и все они будут правильными.

Осень подошла, и армия готовилась выступить. Стало быть, я снова оказывалась там, где была полгода назад, хотя и выиграла лето, золотое время. Выиграла? А кому от этого стало лучше? Не мне и никому. Там же? Но ведь я была уже не та. Тогда я была преисполнена надежд – теперь увидела их тщету. Однако осознать свою слабость означает также узнать, где твоя сила.

Но изменилась не только я. Теперь, после нашего последнего разговора, я знала, какие перемены произошли с Торгерном, и были они ужасны. Ужасны, говорю я вам, и в то же время не изменившие его сущности. С виду я снова впадаю в противоречие, но на самом деле это впечатление ложно, и я объясню.

После решающего разговора в Западной башне я могла ожидать для себя самого худшего. Но ничего такого не произошло, в обращении со мной он был мягок, я бы даже сказала – добр, как ни чудовищно это звучит по отношению к подобному человеку, и, размышляя над сим явлением, я поняла – именно отсутствие худшего и было самым худшим! Или точнее – отпущенное на душу Торгерна количество добра и зла не изменилось. Изменилась их направленность. Если раньше доброе и злое в его душе распределялись в мир беспорядочно, то теперь доброе было устремлено к определенному объекту, то есть ко мне. Всему прочему миру оставалось злое. И если раньше для него, как и для всех подобных ему, не было разницы между добром и злом, то теперь он это в себе почувствовал. И ему понравилось быть добрым – как он это для себя понимал (а я понимала еще лучше, чем он), – быть мягким, заботливым и все прощать. (Он меня прощает – да от одной этой мысли можно руки на себя наложить!) И это ему легко удавалось, ибо на других людей доброты не тратилось ни грана. Нужды нет, что он грабил, пытал и убивал – он-то ведь про себя знал, что он добрый! Потому что любовь действительно изменила его, только лучше бы она его не меняла, лучше бы он оставался просто негодяем, так по крайней мере было бы честнее, чем, вволю налютовавшись и назлобствовавшись, приходить и смотреть на меня собачьими глазами (не страшно, когда волк превращается в собаку, страшно это – «меж волка и собаки»), и тратить на меня то, что накоплено за счет всех людей, тем самым превращая меня в соучастницу. Потому что в этом случае любая содержанка – верх праведности в сравнении со мной. Потому что… Но, скажет взыскательный читатель, что за страсть все объяснять? Потому что я взяла на себя слишком большую ответственность, с самого начала объявив нераскрываемость тайны, и ничего более не должно оставаться недосказанным. И здесь речи быть не может о догадках – ход моих мыслей мучительно подтверждался ходом событий. То, о чем я говорю сейчас, основано на событиях не одного лишь времени подготовки к войне, но и дальнейших. Было от чего прийти в отчаяние, и руки у меня опускались, но глаза-то у меня всегда были открыты, и наконец я нашла самое краткое определение относительно сложившегося положения дел. По-настоящему добрым он не стал. И чем больше добра будет тратиться на меня, тем меньше его останется для всех.

Итак, с опущенными руками и открытыми глазами я размышляла, пока не пришел и мой черед собираться в путь.

Но прежде я должна сказать, что привело меня в такое отчаяние.

Выходило так, что разум потерпел поражение, а победило то, что разумному определению не поддается. Это ошибка. Ошибка торжествовать не должна. И необходимость все начинать сначала никогда бы меня не сломила. Другая мысль не оставляла меня с самого отъезда Линетты. Я помогала ей всеми силами, однако усилия оказались напрасны. Линетта ничего не достигла. Но не означало ли это, что я сама этого не хотела? То есть умом я, конечно же, изо всех сил желала, чтоб она добилась успеха. Но где-то там, на дне души… втайне от себя – не ждала ли я ее поражения? Ибо оно означало мое торжество – безобразной над красавицей, калеки над здоровой, простолюдинки над благородной! Неужели я была готова потерпеть поражение как политик, чтобы победить как женщина? Чушь непредставимая! Но это я умом понимала, а там, в глубине… Оно-то и страшно, когда это самое «дно души» оказывается сильнее сознания, и вдруг узнаешь, на что ты способна… и я ли это…

Но это была я, Карен-лекарка, со своей волей, со своим умением достигать желанной цели. Может быть, я лишилась своей силы? Нет. Я видела, что мои желания осуществляются – но лишь дурные желания. Я захотела, чтоб Безухий умер – и он умер. Я захотела, чтоб Линетта подчинилась мне – пусть ради благой цели, но я пожелала власти над человеком, – и она подчинилась. Но внимательный читатель опять же может сказать – ведь это только помышления! Сама я не причиняла им вреда. Но для того, кто должен быть чист душой и телом, и помышления такого рода уже зло. Напрашивается вывод – следовательно, злом было и мое стремление сохранить чистоту? В том, что я хотела быть чистой и творить добро? Это жизнь, жизнь. Выбор только один – жить или умереть, а уж ежели решишься жить, именно решишься, не испугаешься, то жить приходится только среди несовместимого и невозможного. О, я не буду повторять: «Господи, за что, за что?» Все люди несчастны, все! Мое отличие от них лишь в том, что я это знала, а каждый из них полагает, будто несчастен лишь он один. И еще, пожалуй, в том, что большинство из них не ведает, что творит, для меня же недопустимо неведение.

Выше я говорила, что Торгерн, по крайней мере до встречи со мной, не знал отличия между добром и злом. Но я-то всегда сознавала, где проходит граница между ними, и, если мне случалось ступить за черту, никогда не оставалась там, всегда возвращалась к себе. Теперь же я отдавала себе отчет в том, что может настать минута, когда я уже не смогу вернуться, потому что не только я проникала во владения зла, но и оно начинало завладевать мной. И если бы в меня не была заложена изначально такая страсть к противодействию, я бы уже давно подпала под его власть. Ведь единственной пищей моей души за весь год была ненависть. Я не спрашиваю – кто может вынести такое. Я спрошу по-другому – кто мог вынести такое безнаказанно?

Неверно я как-то сказала Магде, что у меня, вероятно, нет души. Душа у меня, конечно, есть, и на ее долю достается все то, что разум так легко отторгает. Этой ценой он покупает свою неуязвимость. Следовательно, сойти с ума я не могу. Но я могу просто умереть. А умирать я не должна. Смерть меня нисколько не пугает, но умирать я не должна.

Это ложь? Я так чувствую, но не всегда наши чувства соответствуют правде. Поэтому я предпочитаю им не доверять. Слишком скользок этот путь.

А как легко было бы соскользнуть в безумие, укрыться в нем, ибо нет иного убежища здесь, в липкой тьме, среди вечной лжи, ненависти и страха… А сон? Этот сон – весной? Ему после этого плохо было, и я же его еще успокаивала. Я! Которая должна была мысленно пережить и насилие над собой, и убийство! Самоубийство еще можно уложить в сознании, а насилие? Чего мне это стоило – кто может понять? Я никогда не боялась крови, правда, но грязи… грязи… И если я тогда не сошла с ума… однако тогда у меня была вера в высшую цель, и она удесятеряла мои силы. Этой поддержки я лишилась. Что ж, разум не должен нуждаться в подпорках, могу сказать я ныне, после всего…

Я снова отклоняюсь, не слишком ли часто? Item, вскоре я должна была отправляться в путь, и, хотела я или не хотела, мне предстояло подготовиться к нему.

Разумеется, я отправлялась одна. Ни Магду, ни Бону я не хотела брать с собой, несмотря на их настойчивые просьбы. Ни одна из них не была защищена, как я, тройной броней уродства, колдовской славы и княжеского покровительства, да и нечего было им делать в военном лагере. Я никогда не допускала их к своим сокровенным мыслям, не говоря уже о Летописи, того же, чему они научились от меня за лето, с лихвой хватило бы, чтобы прокормиться. Вот хотя бы единственная польза, принесенная мной княжеству. В Торгерне будут две умелые знахарки. Просто лекарки, не обремененные моим страшным наследством. Так оно и лучше для всех. После того, как проходила их жизнь до встречи со мной – изнуряющая работа, суеверия, сплетни, и никакого просвета впереди, и даже ни мысли, ни догадки о том, что он может быть, этот просвет, – вдруг разговоры о судьбах мира, философия, причастность к власти, ох, как это кружит молодые головы. К такому нужно готовить заранее. И знать, чем оно чревато. Пусть живут спокойно. Я желаю им добра.

Экипировкой моей, как и прежде, и с еще большим воодушевлением, занимался Измаил. На этот раз, в отличие от зимы, в одежде и обуви я не нуждалась, поэтому он раздобывал для меня подходящее оружие и упряжь. Мое предупреждение, что я никогда не пользуюсь орудиями убийства, его, кажется, не смущало, а усердие питалось тем, что поход предстоял долгий. Надо еще добавить, что старался он в основном добровольно, не по приказу.

Я думаю, вся его прежняя расположенность ко мне строилась на том, что он ничего не знал. Никто ведь не знал! Но в последнее время мне показалось, что Измаил кое о чем догадывается. Он был совсем не глуп, скорее даже умен (похоже, из моих прежних записей это было не слишком ясно), просто он еще не научился видеть, что у палки всегда два конца. И я не сомневалась, что, если придется выбирать между мною и Торгерном, Измаил встанет не на мою сторону. Он был все еще сперва солдат, а потом уже человек, и при такой расстановке сил разговаривать с ним было бесполезно.

Кроме того, я должна заметить, что Измаил не был влюблен в меня, хотя иногда можно было так подумать. Думаю, что он вообще никого не любил. Торгерну он был предан как пес, Линеттой восхищался, ко мне привязан. Я не знаю, были ли у него женщины в то время, что я жила в Торгерне, скорее всего были, но пока что это ничего в его душе не меняло. Еще добавлю, что человек он был по натуре не начинающий, а повторяющий. Живущий отражением более сильной души. Все это вне сознания. Чувства. Я уже говорила, как я отношусь к свидетельствам чувств. Но иногда мне кажется, что он хорошо относился ко мне, потому что меня любил Торгерн. Ведь отраженные чувства слабее. Знать, повторяю, он не знал. Чуял, как собака. Впрочем, возможно, с годами он станет способен на свое, суверенное. Если пройдет по дороге испытаний. То же относится и к Линетте. Мне кажется, они оба такие неопределенные, потому что не страдали. Это же общеизвестно: страданиями проверяется душа – слабую ломает, сильную укрепляет. Я, может, и сама была подобна им, несмотря на свое увечье и гибель отца, до самого падения Тригондума.

Измаил. Линетта. На мгновение мое воображение поставило их рядом. Было ли это провидение, не знаю.

Зато я знаю, что Линетту я не увижу больше никогда. А Измаил… Так, возвращаясь к его догадкам и его отношению ко мне и к Торгерну. Пока что в их свете я становлюсь еще более нужной обожаемому хозяину его и командиру, а в этом случае он мне безусловно доверял и готов был помогать в полную меру своих сил. Что он и делал.

Добрый друг Измаил. Как он мне мешал теперь.

И довольно сейчас об этом! Я снова отступила от главного. Или я сделала это нарочно, чтобы не говорить о себе и Торгерне. Или наоборот, я рассуждаю об этом слишком много. Но я же утверждала – ничто не должно остаться недосказанным!

Короче. Я потерпела поражение, как бы это еще ни называлось. Подготовка к войне шла полным ходом. То, что я, возможно, отсрочила ее на несколько месяцев, – слабое утешение. Но я-то ведь знала, что войны не будет! Неужели дар провидения обманул меня?

Вот и мне пришла пора собираться в путь, хотя я совсем этого не хотела. Конечно, виной тому была вовсе не угроза Торгерна. Просто я все еще надеялась, что смогу как-то сдерживать события. Кстати, я нисколько не сомневалась, что он исполнил бы свою угрозу и убил бы меня в случае неповиновения. И это нисколько не противоречило сказанному ранее. Ведь он же сказал, что убьет меня сам. Он не уступил бы меня ни одному из своих подручных, никому не уступил бы моей смерти, так же, как не хотел уступать моей жизни. И это было бы актом любви, а не жестокости. Смерть скрепила бы связь.

Почему я рассуждаю об этом так спокойно? Сама не знаю. Сколько я ни рисую в сознании образ меча, вонзающегося под левую грудь, или удавки, стягивающей шею, в моей душе это не рождает никакого отклика. Все это слишком просто, чтобы стать моей смертью.

И кстати о мече. Измаил таки принес его мне, как обещался. Выбрал по возможности легкий и начал вдохновенно обучать меня, как им действовать. Пришлось охладить его пыл, объяснив, что я лучше него знаю, куда надо ударить человека, чтоб убить. Как всякий порядочный лекарь. А я прежде всего – лекарка, не пророчица, не колдунья, не княжеский советник, я продолжаю на этом настаивать, и если иногда бывало по-другому, то не моя в том вина. И собиралась я в дорогу как лекарь, а не как солдат, готовя с собой свои снадобья. Но меч, принесенный Измаилом, я взяла.

Вытащила из ножен и долго рассматривала его, словно на клинке было что-то написано. И еще удивилась, как удобно поместилась рукоять меча в моей руке – руке, никогда не прикасавшейся к боевому оружию. Удобно, уверенно. Я никогда никого не ударила, это правда, но и то, что я сказала Измаилу, было правдой – я знала, куда нужно ударить. И меч это тоже знал. Теперь мне уже не казалось бредом сатанеющих от крови вояк или поэтическим вымыслом то, что оружию дают имена, наделяют его различными свойствами, почти одушевляют. Однако моему мечу лучше оставаться безымянным.

Перед дорогой я простилась с Боной и Магдой. Опять было целование рук. Что-то часто мне стали целовать руки в этом году, думала я. Всегда надо уходить из тех мест, где тебе целуют руки и преклоняют пред тобою колени. Примета верная, ни разу не подводила.

Наконец… Я все еще продолжала втайне надеяться, что случится какое-нибудь событие и не будет этого «наконец». Не случилось. Армия выступила в заранее назначенный срок. О, если бы я была тем, чем меня считают! Я бы вызвала ураган, землетрясение, наводнение, разверзла бы хляби небесные и земные, чтобы их остановить. Но ничего этого я не могу. Правда не могу.

…Или если бы я была слабее, чем есть, я бы не выдержала – умерла или сдалась, и кончились бы мои мучения. Но я могу выдержать все. Не могу я сдаться. Таким уродом родилась.

Итак, выступили. Я ехала в обозе, окруженная охраной – да, теперь меня охранял не один человек. И палатку мою тоже охраняли. И еще одно отличие от зимы – я ездила теперь только в мужской одежде и в сапогах. Так было гораздо удобнее. Понемногу я привыкла к такой одежде, и она перестала меня стеснять. Но плащ мой никуда не делся. Правда, погода стояла не из худших, дождей не было. А ведь всем известно, что с наступлением осени военные действия обычно прекращаются из-за дождей, размывающих дороги. А нынешней осенью ничего такого не было. И это относили на счет обычной удачливости Торгерна либо моего колдовства. Однако похолодало сильно. И ясно было, что дальше будет хуже.

Кажется, я слишком много предаюсь отвлеченным рассуждениям и почти ничего не пишу о событиях. Между тем события происходили. Ведь этот поход замышлялся не только для того, чтобы напасть на соседнее государство, но и для того, чтобы покарать непокорных – или недостаточно покорных – вассалов.

Я могла бы догадаться, слушая на совете о Сантуде. Держал ли он в самом деле руку северян, что возможно, или просто хотел уклониться от войны, мне так и осталось неизвестно. А вот что я видела своими глазами.

Мы стояли лагерем на равнине, по правую руку был редкий лесок, а после нашего ухода он стал еще реже, потому что много деревьев порубили на дрова. Была уже ночь, но я не ложилась и заметила, что мало кто спит. Какая-то тревога налетела вместе с ветром. Потом за мной прислали. Я вскинула сумку на плечо и пошла.

Подходя к высокому костру, я услышала всхлипывания и глухие голоса. Там были Торгерн, Флоллон и Кеола, а перед ними на земле – незнакомый мне человек. Он плакал и весь трясся при этом, временами даже тихо подвывал.

– Карен, – обратился ко мне Торгерн, – приведи этого малого в божий вид, чтоб мог говорить.

Все это сильно напоминало зиму, но теперь все было несравненно легче. Мои снадобья (где они были, когда я в них так нуждалась?) даже не понадобились. Человек не был ни ранен, ни болен, а просто до смерти испуган. Я успокоила его как сумела. Вскоре он перестал клацать зубами и с трудом, но смог объясниться. Как явствовало из его слов, человек этот был слугой двоюродного брата Сантуды, за что-то крепко прибит своим господином и решил удрать в Малхейм, но, не прошло и суток, был захвачен солдатами Торгерна. Никто в замке Сантуды не подозревал, что княжеское войско успело подойти настолько близко, и поэтому встреча с солдатами повергла его в такой ужас.