Текст книги "Игра времен (сборник)"

К вечеру снова появился Измаил. Он принес довольно объемистый сверток.

– Вот. Завтра охота.

– Какая еще охота? Ни на какие охоты я не езжу.

– Ничего не знаю, а он велел тебе быть. Здесь одежда. Я на глаз прикинул – должна подойти. На конюшню приди пораньше, та кляча, на которой ты раньше ездила, никуда не годится, подберу получше.

Она подумала, кивнула.

– Ладно. Передай, что я поеду.

В свертке оказались рубаха, куртка, штаны, сапоги (где взял? с кого снял?), и все это было перетянуто ремнем с бронзовой пряжкой. Она переоделась, и впервые в жизни ей захотелось посмотреть на себя. Ну и вид, должно быть! Лошади разбегутся! Усмехнувшись, она провела лезвием ножа по волосам, еще замаранным ненавистным прикосновением. В самом деле, что ли, обрезать? Волос, честно говоря, было жалко. Вот была бы на свободе – волос бы не пожалела. Кажется, у римлян был обычай приносить волосы в жертву по обету… Ладно, там посмотрим. Она начала заплетать косу потуже. Однако к чему вся эта затея? Или он решил, что теперь я должна присутствовать везде – раз в совете, то и на охоте? (Надо будет проткнуть еще дырки в этом ремне, а то свалится, чего доброго.) Скорее всего так оно и было. И все-таки мысль о завтрашней охоте претила ей. Во-первых, бесполезная трата времени. Во-вторых, развлечение из убийства. К тому же выставляться напоказ в мужской одежде да часами трястись в седле до одури…

Но вопреки ожиданиям она не устала. Впервые на воле после сидения взаперти. Кажущаяся свобода – и такая тоска по свободе настоящей, режущая, разрывающая грудь… или это свежий воздух рвет легкие… ветер погони…

Они были в лесу, а она так устала видеть только камни крепости да еще небо над ними. Скачка, остановка, топтание на месте, кружение по лесу, снова скачка, но ей не было никакого дела, она мчалась бесцельно, свободная даже от азарта, с пустыми руками.

Измаил – а он все время был рядом – заметил это. Он подъехал к ней.

– Ты без оружия?

Она молча показала ему обе руки.

Он протянул ей короткое копье – такими были вооружены многие охотники. «Ничего не понял». Но объяснять ничего не стала.

– Без оружия? На кабаньей травле? Не испугаешься?

– Погляди кругом. Я и так среди кабаньей стаи. Разве я боюсь?

Измаил был обескуражен.

– Послушай, это все отличные люди, за что ты их не любишь?

– Моя любовь отдана тем, кто в ней действительно нуждается.

Тут он сам сказал:

– Не понял.

– А что ты вообще понимаешь? – огрызнулась она. – Что тебе, собственно, от меня надо, ты же давно меня не стережешь!

– Я хочу знать…

Она неожиданно смягчилась.

– Тогда не обижайся. Знать и понимать – не одно и то же. И я ведь хочу знать.

– Ты и так знаешь.

Опять эти слова!

– Ошибаешься. Я мало знаю и мало видела. Я никогда не видела моря, я никогда не видела гор. Всю жизнь я прожила в городе, стоявшем посреди плоской равнины, окруженной редкими лесами. Но я никуда не тороплюсь. Придет время, и я увижу все это и более того…

Она не закончила. Она и не знала, чем закончила бы, но тут охоту снова сорвало с места, и разговор их прервался.

Может быть, в охоте и действовал какой-то порядок, но ей он оставался непонятен, как Измаилу – ее рассуждения, наоборот, охота представала ей воплощением бессмыслицы, которая была ненавистна Карен при ее страсти к разумному ходу событий. Ветки хлестали по лицу, собачий лай повисал в воздухе. И Брондла, наверное, здесь, во всяком случае, собаки похожи на тех. Брондла, приятель Элмера. Измаила отнесло куда-то в сторону, а рядом неожиданно оказался Торгерн. Он повернулся к ней. Несмотря на шум, она расслышала, как он сказал: «Ты здесь. Ты здесь».

– А если б я бежала? – крикнула она. – Сейчас?

Послышалось ли ей сквозь переливы лая, или он действительно ответил:

– Никогда я с тобой не расстанусь!

Она придержала коня, и тут же из-за деревьев показался Измаил, и они поскакали бок о бок вслед за Торгерном, плащи раздувал ветер, поглядеть со стороны – так светлый ангел и два черных демона за плечами, а на самом деле… на самом деле…

Теперь она знала, что ей не уйти, что за ней смотрят и здесь, но все равно она старалась умышленно держаться в задних рядах охотников, и, пока шла травля, ей удалось понемногу отстать. Поэтому она не видела, что происходит впереди.

А впереди – произошло. Оффа в запале погони вырвался вперед, обогнав даже собак, и разъяренный кабан бросился на лошадь. Удар был так силен, что не только вышиб охотника из седла, но и лошадь сбил с ног. Подоспевший Катерн оказался удачливей. Ударом копья он свалил кабана. Однако Оффа продолжал лежать на земле, придавленный собственным конем, у которого была сломана нога. Катерн приказал оттащить коня и склонился над раненым. Лицо того совсем посерело, одежда успела пропитаться кровью.

– Плохо дело, – сказал Катерн.

– Не везет преемнику Элмера, – бросил кто-то в толпе охотников, которые почти все уже успели съехаться к поляне.

Катерн подошел к Торгерну.

– Плохо дело, – повторил он. – Не похоже, чтобы он мог оправиться. – И после паузы: – Прикажешь кончить?

Так поступали обычно с тяжело раненными. Однако Торгерн впервые в подобном случае медлил с ответом. Потом обернулся, словно ища кого-то.

– Ведьма? – неуверенно спросил Флоллон.

Торгерн кивнул. Флоллон махнул рукой. Карен спешилась, бросила поводья конюху и пошла по поляне, волоча за собой сумку. Следом двигался Измаил.

Засучив рукава и вынув нож, она распорола одежду и сапог, заполненный кровью (опять кровь… но ей некогда было рассуждать). Дела действительно были невеселые. Сломанные нога и два ребра – это что, гораздо больше беспокоила рана в боку. Как это его угораздило?

Верно, копытом задело… или скорее седло так воткнулось. К счастью, на сей раз сумка с лекарствами при ней, можно воздержаться от крайних методов. Измаилу она велела нарубить веток, а сама стала развязывать тесемки на сумке.

Остальные охотники молча стояли вокруг и смотрели, как она промывает раны, прикладывает к ним снадобья, накладывает повязки и лубки. Измаил помогал ей. Может, кому из охраны и приходила в голову ехидная мысль, что Измаил стал в последнее время чем-то вроде подручного при ведьме, однако посмеиваться не смели, во всяком случае, вслух. Все знали, что Измаил может избить до полусмерти, и не со зла, а просто так, для науки.

Распорядившись насчет носилок, Карен поднялась на ноги, по-прежнему с ножом в руках, и только заметила, что все смотрят на нее. Что они уставились? И ведь не Оффа их беспокоит, нет. Можно подумать, будто они в первый раз видят, что нож нужен не только для драки или еды. А и вправду, наверное. В первый раз.

А он пошел против собственного приказа. Против запрещения врачевать. Так и будет.

Обратно она ехала медленно, сгорбившись от утомления. Рядом – Измаил, чрезвычайно довольный тем, как все сложилось. Думала ли Карен о том, что он может стать ее преемником? Смышлен, памятлив, не гнушается работы… Но нет, нет. И не только из-за собачьей преданности Торгерну, хотя из-за нее тоже. И не потому, что он плохой. Он не плохой. И не хороший. И неизвестно, каким он станет – добрым человеком или злобной сволочью, более опасной, чем его хозяин. И то, и другое возможно.

– А ты еще говорила – зачем тебе на охоту, – услышала она его голос. – А он велел – и был прав. Значит, у него было предчувствие. Он знает, что ты везде нужна.

– Почему это? – подозрительно спросила Карен.

– Потому что ты все можешь, – убежденно сказал он.

– Неужели и ты веришь этим дурацким слухам?

– Дурацким слухам я не верю. Я верю, что ты все можешь. Или хочу, чтоб ты все могла. Я еще не разобрался.

Она взглянула на него исподлобья.

– Чего ты хочешь? Ты же ничему от меня не учишься.

Он пожал плечами.

– Мне нравится с тобой говорить. Потому что когда ты говоришь, то все понятно. А когда замолкаешь, то я сразу перестаю понимать – вот как это может быть?

Карен не ответила. О Господи! Одному важно, что я и так все понимаю, другому – что, когда я говорю, все понятно ему.

Между тем Измаил со своей странной логикой уже перешел на другое.

– Вот и нож мой пригодился. Я тебе еще меч добуду.

– Зачем? Нож мне нужен, как любому лекарю, а меч ни к чему.

– Меч всякому человеку нужен, – поучительно сказал он. – А мы идем на войну.

– На какую еще войну? – Она резко распрямилась.

– Как на какую? – Он снова пожал плечами. – Война и есть война.

Она хлестнула коня, оставила Измаила позади.

Значит, война все-таки затевается? И втайне от нее? Однако, возможно, еще не поздно, еще можно вмешаться, пока все неопределенно? Или – уже определенно, только Измаилу все равно, с кем воевать? Узнать. Повернуть.

Узнать ничего не удалось. Вернулись в крепость уже затемно, и почти до утра Карен пришлось пробыть около Оффы, прежде чем она смогла удостовериться, что опасность миновала. А назавтра – новое известие. Торгерн незамедлительно отбывает в Малхейм, чтобы осмотреть городские укрепления, а потом, вероятно, в крепость Эгдир на западе княжества – по той же причине. И это после слов «Никогда я с тобой не расстанусь». То есть она как бы и осталась при нем – в крепости, носящей его имя, а он – вне сферы ее влияния, в городе.

Ничего, думала она, пусть погуляет на длинной сворке, пусть погрызет ее. Он испугался своей зависимости от меня и сделал новый рывок на свободу. Ничего, пусть почувствует себя независимым, тогда, может быть, пройдет эта дурь, тогда, может быть, удастся…

А ведь его следовало бы пожалеть – подумала она как бы отвлеченно, и тут же ее всю перекорежило от этой мысли. Пожалеть? Палача? За любовь ко мне? Любовь палача к жертве – можно ли представить себе что-нибудь более отвратительное? И без промедления ответила себе – можно. Любовь жертвы к палачу.

На другой день после отъезда Торгерна она свалилась – заболела. Не было ничего неожиданного в этой болезни, которая редко надолго оставляла ее и которая – как она знала – рано или поздно убьет ее. Ну, убьет – не убьет, а из жизни выгонит. Она знала, что причиной болезни были раны, полученные в отрочестве, тогда залеченные, но навсегда искалечившие ее тело. Проходила болезнь всегда одинаково – сперва нестерпимые боли во всем теле, потом тошнотворная слабость, потом – ничего. В этот раз отличие было в том, что приступ был тяжелее и короче обычных – необходимость жить в постоянной опасности как бы изменила привычные свойства натуры. Не случайно же в присутствии Торгерна она держалась. А теперь она корчилась от боли и обливалась потом – похожее бывало, когда она чрезмерно расходовала свою силу или не могла стряхнуть с себя чужую болезнь. И хуже всего, что, пока боль, как опытный заплечный мастер, ломала каждый сустав, вытягивала клещами каждую мышцу – сознания она не теряла, она могла думать – о чем? Не возвращалась ли она к предположениям, что мучениями расплачиваются за свой дар? «Нет, – говорила она себе, – нет». Но все это было для нее странным образом связано – дар, увечье, чистота телесная и духовная.

Боль отпустила так же резко, как и вцепилась. Пришла слабость. Она больше не чувствовала тела. Меня нет. Только дух бестелесный, только разум и зрение, это и есть я. Вот о чем призваны напоминать эти боли. «Носи иго свободы своей…»

Она уснула. Разбудил ее голос Магды где-то в стороне. С начала болезни она запретила Боне и Магде входить в ее комнату, хотя и знала, что они будут подглядывать. Сейчас солнце заливало комнату, и Магда у дверей орала на часового. Тот, в последние дни не слишком соблюдавший свои обязанности, на этот раз, видимо, решил проявить бдительность и куда-то Магду не пускал.

– Да ты знаешь, кто я? – гневалась та. – Я служанка великой княжеской ведьмы. Я ей скажу – она знаешь что с тобой сделает?!

«По ушам бы тебя за такие речи», – подумала Карен и снова задремала. Потом все опять пошло как обычно, и о болезни сторонний наблюдатель мог догадаться только по походке, в лице и голосе ее ничто не отразилось, но ходить, как всегда, быстро она пока не могла. Потом и это прошло. Слежка за ней, как обычно в отсутствие Торгерна, уменьшилась, а часового Флоллон и вовсе убрал.

И все шло тихо-мирно, пока не прибыла Линетта.

Это случилось около Духова дня, который в тот год приходился на середину июня. Говорили, что госпожа прибыла поклониться малхеймским святителям. Сопровождала ее значительная свита, возглавляемая ее дядей со стороны матери.

Карен узнала про приезд Линетты заранее. От Флоллона. Он заметно растерялся. С одной стороны, плохо, что Торгерна нет, – дом без хозяина, оскорбление! С другой стороны, оно так вроде бы и лучше… Но Карен была исключительно довольна. В любом случае события приобретают ход. А прятаться ни к чему. И высовываться тоже. Как обычно, в толпе, среди всех… Хотя «среди всех» теперь не получается. Вокруг всегда расступаются. Поэтому на приезд госпожи она поначалу смотрела с галереи, выйдя из Западной башни, опершись о парапет. И хотя госпожу окружало много мужчин, с виду вполне значительных, геройски играющих желваками или, напротив, сияющих улыбками, и именитые сановники, церковные и светские, самыми высокородными среди них были Сигферт, дядя Линетты, и присоединившийся к ним в Малхейме Аврелиан, по мнению Карен, всех их надлежало сбросить со счетов. Она остановила свое внимание на Линетте. Насколько можно было разглядеть сверху, красота Линетты соответствовала тому, что о ней рассказывали. Настоящая «пряха мира», как в песнях поется, – высокая, стройная и светловолосая. Свободная одежда не скроет природной статности. Тяжелые серебряные застежки на плаще. На голове повязка из тонкого льна. Светлые волосы заплетены в две длинные косы.

Когда первоначальная суматоха несколько поутихла и народу во дворе крепости стало поменьше, но госпожа все еще находилась на высоком крыльце, принимая приветствия, Карен спустилась вниз, чтобы взглянуть на Линетту поближе. А при ближайшем рассмотрении госпожа оказалась еще лучше. Нежная белая кожа без загара, но не мраморная, не мертвенно-бледная, живая белизна. Губы, словно выведенные земляничным соком, и темные узкие брови. Глаза, затененные длинными ресницами, а на самом деле светлые – светло-голубые. Бледное золото и блеклая голубизна – цвета северного лета. Красота спокойная, надежная, которой можно любоваться, как любуются лесом, морем или красивым зданием.

Однако, наблюдая за Линеттой, Карен заметила, что и та, в свою очередь, смотрит на нее, сначала как бы краем глаза, а потом и вовсе не скрываясь. Какая-то женщина из приближенных шептала ей на ухо, натягивая на лицо конец головного покрывала. А как же! Этого следовало ожидать. Скажи о человеке что-нибудь хорошее, дай бог, услышит собеседник, скажи «ведьма» – сразу донесут и до Вильмана.

Настойчивый взгляд Линетты заметила не одна Карен. Окружавшие ее женщины отодвинулись в стороны, и Карен оказалась в одиночестве. Ей бы смутиться от высочайшего внимания, но она смущаться и вовсе не умела. Свобода, которую дает женщине некрасивость, гораздо больше власти, которую дает красота.

Затем она услышала негромкий медленный голос:

– Так ты и есть княжеская ведьма?

– Люди здесь так говорят.

Концы ресниц чуть дрогнули. Она удовлетворена. Спросила с каким-то холодным интересом:

– Можешь предсказывать судьбу?

– Это может любая гадалка на перекрестке, – безразлично сказала Карен.

– Читаешь по звездам?

– Чаще по глазам.

– Какое же у тебя ремесло?

– Самое простое. Понимать людей лучше, чем они сами себя понимают.

И вновь почти неуловимое глазом движение в лице, означающее – разговор окончен. Линетта повернулась к своим дамам, и вскоре они проследовали дальше.

Отлично! Все идет как надо. Мы обе спокойны, просто загляденье. Только мое спокойствие от знания, а твое – от незнания. А уж касательно чтения по глазам, то кое-что явно читалось в этих прекрасных глазах. Разочарование. Она явно разочарована. Наслышалась про княжескую ведьму и была готова увидеть демоническую красавицу или, наоборот, страшную старуху, даже чудовище с рогами и хвостом, а перед ней была просто некрасивая женщина – с острым носом, узкими губами и непомерно разросшейся гривой волос.

Карен посмотрела на солнце. Часа два пополудни. Раньше вечера ждать нечего. Времени полно.

Она вернулась к себе. Бона и Магда, вдоволь наглазевшись на знатных гостей, уже прибежали назад. Карен велела им вымыть пол в большой комнате и выгрести золу из очага.

– Сегодня вечером у нас будут гости, – скучным голосом сообщила она. Кто – не объяснила намеренно. И вообще промолчала все ближайшие часы, занимаясь разбором трав.

Когда стемнело, развела огонь в очаге, поставила на стол кувшин, пару кружек, плетенку с ягодами и сказала:

– Скоро будет госпожа Линетта. Можете подслушивать, но чтоб я вас не видела и не слышала.

В том, что Линетта придет еще сегодня, Карен не сомневалась. Она девушка решительная и нетерпеливая, что доказывает ее приезд. Конечно, она собиралась встретиться с Торгерном, но не застала его. Что ж, придется отдуваться за Торгерна.

Дверь открылась без стука. Линетта стояла на пороге. Карен сидела за столом. В очаге пылал огонь.

– Здравствуй, заходи, будь гостьей.

– Ты ждала меня?

– Конечно.

Линетта кивнула, адресуясь, разумеется, не Карен, а своим мыслям. Кресло стояло именно так, чтобы в него удобно было сесть, и она села, не дожидаясь приглашения.

– Будешь ужинать со мной?

– Я не ужинать к тебе пришла.

– Как знаешь. Мое дело предложить.

Надолго ли хватит этой надменной манеры держаться? Будет ли предисловие? Или сразу перейдет к главному?

– Если ты знала, что я приду к тебе, может, ты знала зачем?

– Ну, наверное, – вежливо сказала Карен, – чтобы побеседовать со мной без свидетелей.

– Да. Поэтому я и не вызвала тебя в свои покои. Мне вечно мешают. Опекают. Следят. О чем я буду говорить, ты тоже знаешь?

– Вероятно, о твоем предстоящем замужестве.

Госпожа, кажется, привыкла, что кругом нее выражаются обиняками, и мысль, высказанная прямо, хотя и достаточно деликатно, причиняла неудобство. Она отвернулась к огню, что дало возможность рассмотреть ее в профиль. Какая плавная линия носа. Да и вообще плавность – главное в ее облике.

Но миг смущения был краток.

– Да. Хотя в этом деле полно советчиков всякого рода, мудрых, опытных и знатных, я решила, что поговорить с тобой будет не лишне.

– И правильно. Потому что все эти мудрые, опытные и прочие советчики в твоем деле совершенно бесполезны.

– Потому что никто из них не владеет магией?

– При чем здесь магия? Просто мужчинам нельзя доверять вести дела, они слишком глупы. Пусть себе дерутся, но решать главное должны мы.

Линетта явно впервые слышала подобное утверждение. И это было ей лестно. Она продолжила неопределенно:

– То женщина. А то ведьма.

– Лекарка я.

– Ведьма, это все знают. Знахарки в княжеских советах не сидят. Поэтому я и хочу знать, твое ли колдовство препятствует свадьбе, или еще что.

Карен тихо рассмеялась.

– Так вот ты как думаешь? О Боже! Я – препятствую? Да я отдала бы десять лет жизни, чтоб этот брак был заключен как можно скорее!

– Ты? Какая тебе от этого выгода?

– От этого всем выгода. Тебе, мне. Твоему отцу, Торгерну. Княжеству и герцогству. Всем. Ты, конечно, можешь мне не верить. Но лучше бы поверить. Так я предвижу.

Линетта молчала, глядя на нее.

«Она презирает меня, как существо безродное, нищее и уродливое, и в то же время не может не видеть во мне ставленницу сил, которых привыкла бояться и почитать. Посмотрим».

– Тогда почему же он уехал?

Этого вопроса следовало ожидать. Но Карен не собиралась раскрывать своих мыслей.

– Он же не мог знать, что ты приедешь.

Здесь была логическая ошибка, но Линетта ее не заметила. Она перегнулась через стол. Румянец пополз от висков вниз.

– Тогда сделай так, чтоб он вернулся. – И трижды, как заклинание: – Сделай, сделай, сделай!

Карен не двигалась. Она была потрясена. С самого начала ей казалось совершенно естественным то, что Линетта хочет начать собственную игру, но когда она поняла, что причины тому вовсе не политические, ей даже худо стало. Линетта продолжала что-то говорить, Карен не слышала, лишь постепенно приходила в себя. А собственно, почему она исключила такую возможность? Если ты не женщина, то о Линетте этого не скажешь. Бедная Пасифая! Однако это работает скорее на меня, чем против…

– …скоро ночь Середины Лета и большой ворожбы. Тогда всем можно беспрепятственно покидать крепость. И если он к тому времени не вернется, ты будешь колдовать для меня! И только тогда я поверю, что ты хочешь мне помочь.

– Не проще ли послать гонца в Эгдир?

– Нет! Ты должна вернуть его силой магии. Он ничего не должен знать.

– Магия – вещь опасная.

– Я не боюсь.

Карен молчала.

– Ты набиваешь себе цену? Что ж! Если я захочу, я дам тебе золота столько, сколько ты сможешь унести.

– Если бы я захотела, я имела бы золота больше, чем твой отец и Торгерн вместе взятые. Да что мне с того? Здоровой и красивой я бы от этого не стала, ума бы золото мне тоже не прибавило. Так что хорошо подумай, прежде чем со мной расплачиваться! А что до ночи Середины Лета – мы пойдем с тобой в полночь на Громовую пустошь, куда никто из людей не ходит. Если ты решишься на это, не бери с собой никакого железа – ни кинжала, ни пряжки, ни пояса, ни заколки для волос. Там я зажгу свой костер, а что будет дальше, пусть судьба покажет.

– Ты сказала! А я сообщу тебе свою волю.

Оставшись одна, Карен продолжала сидеть за столом. Должно было собраться с мыслями. А было ей не по себе. В той картине, которую она себе нарисовала, открылась новая перспектива, и перспектива эта ее отталкивала. Но для лекаря не существует ничего стыдного и непристойного! Собственно, радоваться надо. То, что Линетта влюблена в Торгерна, мне весьма на руку… но ведь жалко же ее! Если бы она вступала в брак с открытыми глазами. Но она спит. В сущности, Карен испытывала симпатию к Линетте, несмотря на самолюбование, в которое та постоянно была погружена, как в теплую воду, и ее надменность – слишком много оснований для этой надменности, она привыкла подчинять себе, а тут надо, чтобы она мне подчинилась… Но тут мы вступаем в иную область, где явлениям трудно подобрать имя. Карен сказала правду: магия – опасная вещь, только под магией она разумела иное, чем Линетта. Есть сила, которой можно подчинить любого человека с разной степенью приложения усилий. И душу Линетты Карен могла бы закабалить без особого труда. Но она не хотела этого делать. Она дала клятву прибегать к своей силе только в крайней необходимости и при лечении болезней. Сейчас такой необходимости не было. И не только потому, что Линетта здорова. Карен ни за что и никогда не хотела проникать в чужую душу, изменять ее, чтобы ее не повредить. Магия – опасная вещь, а это и есть настоящая магия.

О том же, что считала магией Линетта, у Карен были самые смутные понятия. Никогда это ее не занимало и не волновало. Так, слышала какие-то женские разговоры, точнее, обрывки разговоров, потому что не прислушивалась. И не забыла разве что потому, что ничего не забывала. Поэтому и сказала Линетте про костер. А теперь, значит, придется идти. Хотя еще неизвестно… В сущности, это проверка для них обеих. Если Линетта не решится на это, значит, ее любовь к Торгерну не так уж сильна, и Карен придется строить свои действия из этой предпосылки. Если она решится… А если идти? Ворожить? Ведь она не хотела нарушать естественный ход событий, а в данной ситуации это и будет естественно. Хоть бы знать, как это делается! Однако вряд ли госпожа большой знаток волшебства. Вероятно, слышала такие же разговоры. Следовательно, можно будет изобразить… создать видимость магии…

Но ведь это же будет ложь! Обман. Она никогда никого не обманывала.

Даже в гневе, даже в отчаянии. А сейчас готова решиться на это в холодном разуме?

Да. Ну и что? Я никогда не опускалась до колдовских штучек, когда могла честно лечить людей. Не хотите меня лекаркой, хотите меня ведьмой – будет вам ведьма! – подумала она с такой злобой, что сама ужаснулась своей окрепшей в ненависти душе. И взмолилась:

– О Господи всемилостивый, дай мне быть доброй. Я должна быть доброй. Не допусти меня направить силы свои на зло. Ты и так видишь, сколько я терплю ради добра…

Найденные слова несколько ее успокоили. Да, это будет обман. Но ради добра.

Ночь Середины Лета, или канун святого Иоанна, или ночь костров была самым веселым праздником в княжестве из всех праздников года. Готовились к нему загодя, порядок упал, но Карен пребывала в полном спокойствии. Она знала: Линетта не хотела посылать гонца к Торгерну, но Флоллон наверняка это сделал. Следовательно, Торгерн приедет либо накануне праздника, и тогда ворожба отменяется, либо сразу после праздника, и это будет приписано успеху ворожбы.

Он не приехал. Начало праздника она наблюдала, стоя, как всегда, на стене. На закате солнца добыли огонь для большого костра, сложенного во дворе крепости. Среди связок хвороста и дров был всажен высокий кол, точнее, просушенное бревно, когда-то бывшее стволом молодого дуба, на него насадили огромное тележное колесо, с которого свисали веревки. И толпа жадно следила, как девять сильных мужчин, взявшись за концы веревок, двигались, вращая колесо вокруг оси. В первом ряду, подбоченившись, стоял Флоллон, рядом с ним – высокородный Сигферт. Все сколько-нибудь заметные лица из окружения князя и приезжие из Вильмана красовались неподалеку от костра. Аврелиан уехал в Малхейм накануне, но отец Ромбарт был здесь. Вид он имел еще более пришибленный, чем обычно, – но что он мог поделать с этим торжеством языческих нравов? Вероятно, про себя он молился о том, чтобы огонь не загорелся. Тщетно. По соломенному жгуту, обвивавшему столб, пробежало пламя, и, когда солнце коснулось края горизонта, костер разгорелся, и общий радостный вопль отразился от камней двора и крепости. Вскоре все пылало – костер, столб и колесо наверху, и каждый пытался выхватить из огня головню для своего костра или набрать углей. Это считалось счастливой приметой. В Тригондуме не было такого обычая, там огонь для костров приносили из домашних очагов.

Пора было возвращаться к себе и ждать. Когда совсем стемнело, за ней прислали. Не сама пришла. Ну, пусть…

Они встретились у ворот крепости. Линетта была в белом плаще, простом платье и башмаках. У кого-нибудь из прислужниц, верно, взяла. За спиной ее маячили двое дюжих охранников.

Ладно, по долине пусть проводят, а дальше – прости, Господь!

Долина пылала бесчисленным множеством огней. С наступлением темноты процессия, неся факелы и угли из большого костра, спустилась из ворот крепости. Шли сюда и люди из окрестных деревень. Чем больше костров, чем больше огня – тем больше удачи, тем обильнее урожай – так верили они все. Мужчины и женщины в венках плясали и пели, прыгали через огонь, взявшись за руки и поодиночке, бегали с горящими головнями от костра к костру. О том же, что творилось в стороне от костров, лучше не говорить.

Карен скорее угадала, чем увидела смятение Линетты. Вряд ли ей когда-либо приходилось спускаться со своих высот вот так, в ночь, в толпу. Для самой же Карен в этой картине не было ничего нового. Каждый год такие же праздники происходили за городской стеной в долине Трига, и Карен там постоянно бывала. Конечно, не ради собственного удовольствия. По обязанности. Где веселье – там обжорство, пьянство, драки, поножовщина. Без лекаря никак не обойтись. И уж, ясное дело, тогда ей и в голову не пришла бы мысль о ворожбе. И сейчас она шла легко, с наслаждением ощущая землю босыми ногами, в свободном своем платье и широком плаще, а в котомке среди пучков сухой травы лежал острый нож – так, на всякий случай, знать об этом всем не обязательно. За ней двигалась, осторожно ступая, Линетта, а еще дальше – охранники.

Долина крутилась вокруг них и пела неразличимыми голосами. С холма катились пылающие колеса. Ничего более напоминающего образ безумия, владеющего этой ночью, нельзя было придумать.

Они шли по залитой огнями долине. Карен уверенно забирала влево. Везло им необыкновенно. Никто их не хватал и не преграждал дорогу. Сыграло тут роль присутствие телохранителей или собственная сила Карен, но только они проходили словно по коридору среди мечущихся теней.

Но огней вокруг них становилось все меньше, и Карен, остановившись, указала туда, где они вовсе пропадали.

– Там – Громовая пустошь.

Это были первые слова, которые она произнесла за ночь. И остановилась в нескольких шагах. Ей не было слышно ни слова, да и не нужно слышать. В княжестве ни один человек в здравом уме не сунется на Громовую пустошь. Тем более ночью. Тем более этой ночью. Когда Карен упомянула Громовую пустошь в разговоре, Линетта наверняка должна была порасспросить, что это такое. И теперь она отсылает прочь свою охрану. Это говорит за себя. А ей, похоже, не привыкли возражать. Это тоже кое-что… Помялись и отступили.

Линетта увидела, как молчаливая фигура двинулась вперед. Она промедлила мгновение, потом поспешила догнать. Они шли, и странно было, до чего быстро бурлящая, многоголосая ночь превратилась в безмолвную и безлюдную. Сначала они поднимались по пологому склону, потом оказались в месте пустынном и непонятном. Редкий кустарник, высокая трава, которую никогда не выкашивали, с песчаными проплешинами. С реки, сейчас невидимой, тянуло холодом. И никого, никого. Громовая пустошь, по общему убеждению, была прибежищем злых сил, и только святой либо волшебник, наделенный большой властью, мог противостоять им.

Далеко позади остались праздничные костры, но, к удивлению Линетты, темнее не стало. Даже напротив. Ночь светилась как бы сама собой.

– Какая ночь! – пробормотала Линетта. – Не нужно никаких костров, все видно.

Карен обернулась. Она шла теперь, то и дело нагибаясь – собирала в охапку хворост и сухую траву.

– Даже если бы было совсем темно, – заметила она, – нас все равно бы увидели.

– Кто?

– «Все исполнено душ и демонов», – так говорили древние мудрецы.

Подняв глаза, Линетта увидела черный обугленный ствол дерева, разбитого молнией.

«Вот здесь они и водят хороводы».

Они были на высоком берегу реки. Темнела вода под обрывом, а над ними – серое плоское небо. Ни звезд, ни луны. Ночь?

– Я запалю костер. А ты расплети косы. Так.

Она выкресала огонь, нагнулась над хворостом. Сквозь опущенные ресницы наблюдала за Линеттой. До сих пор она держала себя хорошо, даже отлично. Но Карен различала в ней скрываемую неуверенность. Это так. Иначе она не заговорила бы. Ведь я – все-таки – для нее не более чем служанка. Но она знает, что служу я не ей.

Пламя лизало трещавшие ветки. Хорошее, доброе, чистое пламя. В такую ночь травы бы собирать, а не глупостями заниматься. Но это я могла делать, когда была на свободе. И сегодня я могла бы обрести свободу. Мы ушли далеко от крепости… никто не шел за нами… разве она мне помешает?