Текст книги "Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма"

О ДОСТОВЕРНОСТИ МЕМУАРОВ РУССКОЙ ДИАСПОРЫ

Вопрос о достоверности и недостоверности мемуаров обычно поднимается в связи с довольно явственно определенным рядом книг: «Петербургские зимы» Г. Иванова, «На берегах Невы» и реже «На берегах Сены» И. Одоевцевой, «Курсив мой» Н. Берберовой, в некоторых особых случаях (например, для А. Ахматовой) – книги воспоминаний С.К. Маковского. Некоторые, в том числе и автор данных строк, испытывают свое мастерство источниковеда на проверке «Некрополя» и других воспоминаний Ходасевича. Остальная довольно многочисленная литература, рассказывающая о культурной жизни России предреволюционных первых пореволюционных лет, изданная авторами русской диаспоры, особых сомнений не вызывает, ей пользуются (или не пользуются), особенно не рефлектируя и надеясь на априорно установленную надежность фактов.

Однако время от времени исследователю, погруженному в свою тему, приходится сталкиваться с тем, что количество материала по ней весьма ограниченно, а значительную часть этого материала составляет именно мемуарная литература, о которой мало что можно априорно сказать. Приходится самостоятельно проводить операции по отделению достоверного, возможного, сомнительного, прямой лжи (намеренной или ненамеренной). В данном случае предметом нашего внимания будут известные мемуары Дона-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский; 1888–1957) «Поезд на третьем пути»11101110
  Впервые – Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1954. Переизд.: М.: Книга, 1991. Мы на протяжении всей статьи пользуемся изданием: Наша маленькая жизнь: Стихотворения. Политический памфлет. Проза. Воспоминания / Вступ. ст. и коммент. В.И. Коровина. М., 1994. Страницы указываются в тексте.


[Закрыть].

Толчком к этой операции послужили занятия историей московской газеты «Жизнь» (1918), составом ее литературного отдела, судьбами связанных с нею писателей. Дон-Аминадо посвящает этой газете большой пассаж, насыщенный всяческими отсылками к именам и событиям давно прошедшего времени. Мы предлагаем двинуться прямо по следам его повествования. Итак, читаем:

…была весна – 18-го года.

Только что арестовали Сытина.

За дерзкую попытку обмануть рабоче-крестьянскую власть и получить продовольственные карточки для певчих церковного хора в своём подмосковном имении.

Посадили в одиночную камеру П.И. Крашенинникова.

– За слишком большую предприимчивость по устройству сытинских дел.

И вообще за недавние грехи молодости.

– За «Вечёрку», – так сокращенно называлась шумная и не очень уважаемая, но имевшая большой тиражный успех, особенно в годы войны, – ежедневная газетка «Вечерние новости».

За «Трудовую копейку», за «Женское дело», за целый ряд других листовок, календарей и альманахов, которыми кишмя кишело на Большой Дмитровке издательское подворье Петра Иваныча, краснощекого, черноглазого, чернобородого и белозубого присяжного поверенного, предпочитавшего полную неизвестностей, возможностей и неожиданностей недисциплинированную вольницу полулитературного рынка чинным регламентам и строгим уставам сословной адвокатуры (С. 624).

Об аресте Сытина его агиографические советские биографии обычно умалчивают, однако мемуарист здесь не грешит против истины. 3 мая (20 апреля) 1918 в очередном «Несвоевременном письме» Горький писал: «В Москве арестован И. Д. Сытин, человек недавно отпраздновавший пятидесятилетний юбилей книгоиздательской деятельности. <…> Во Франции, в Англии, странах “буржуазных”, как это известно, Сытин был бы признан гениальным человеком и по смерти ему поставили бы памятник, как другу и просветителю народа. В “социалистической” России, “самой свободной стране мира”, Сытина посадили в тюрьму, предварительно разрушив его огромное, превосходно налаженное технически дело и разорив старика»11111111
  Горький Максим. Несвоевременные мысли: Статьи 1917–1918 годов / Сост., введ. и примеч. Г. Ермолаева. Paris, 1971. С. 202–203.


[Закрыть]. Вполне вероятной выглядит и названная автором причина: у Сытина действительно было имение Берсеневка в 12 верстах от станции Крюково Николаевской железной дороги, а сам он был известен как ктитор московской церкви Воскресения Словущего.

Но вот проблема Петра Ивановича Крашенинникова так просто не решается. Почему-то из доступных нам документов эпохи этот присяжный поверенный, финансист, издатель многих газет и журналов выпал. В предшествующих фрагментах книги Дон-Аминадо вспоминает о нем в связи с журналом «Женское дело», «официальным редактором которого состоял Ив. Ив. Попов, сверкавший глазами, очками и, вероятно, какими-то неощутимыми, но несомненными добродетелями. Издательницей журнала тоже официально значилась «мамаша Крашенинникова», а за спиной ее стоял мамашин сын, великолепный, выхоленный присяжный поверенный Петр Иванович, адвокатурой не занимавшийся, и развивавший большую динамику в настоящем издательском подворье на Большой Дмитровке. Календари, справочники, газеты-копейки, – главное быстро стряпать и с рук сбывать» (С. 579–580).

Конечно, можно допустить здесь первые искажения Дона Аминадо. Однако во вполне фактологически надежных мемуарах поминаемого им А.А. Борового (целиком не опубликованы, хранятся в РГАЛИ) находим такой пассаж:

Однажды в мой кабинет вошел сильный человек, лет 30, с типично русским открытым лицом, и зычным голосом отрекомендовался: К<рашенинников>.

О нем я слышал раньше. Присяжный поверенный, участник, консультант, руководитель многочисленных торгово-промышленных и газетных предприятий, блестящий делец, стопроцентный американец. Дела его процветали и его считали уже в крупном капитале.

Он назвал себя моим слушателем по университету, сообщил, что следит с вниманием за моей газетной деятельностью и «осмеливается думать», что взятый мною курс – неправилен. <…> В заключение предлагал мне перейти в его газету, которая даст мне широкую аудиторию, независимость (от кого?) и, разумеется… более высокий гонорар. Но, конечно, кое-какие точки зрения придется пересмотреть.

Все было подано – весело, с юмором, в тоне хорошо понимающих друг друга людей. Не впадая в транс обидчивости, я отклонил предложение и этим дело кончилось. Позже К. вырос в подлинного капитана крупной капиталистической коммерции и считался миллионером11121112
  РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Ед. хр. 171. Л. 60–61.


[Закрыть].

К этому месту мемуарист делает примечание: «В 1918 г. – с чрезвычайной широтой и даже щедростью – он финансировал газету “Жизнь”, которую редактировали я и Д.И. Новомирский, но уже без всяких попыток вмешательства в характер газеты. Газета была ярко революционная, боровшаяся за Октябрь, но “оппозиционная”. Сам К. за какие-то “дела” скоро угодил в Таганскую тюрьму, одновременно работая в ВСНХ, куда приезжал с конвойным. К. и в тюрьме сумел наладить крупное типографское дело. В 1926 г., находясь на свободе, по неизвестным мне личным мотивам он стрелял в своего маленького сына и в себя. Сын погиб, а он изрешетил себя, потерял глаз, но остался жив. Что стало с ним после – я не знаю».

Внимательный читатель заметит, что вот здесь-то Дон Аминадо впадает в противоречие. Согласно его воспоминаниям, Крашенинников попал в тюрьму одновременно с Сытиным, до начала газеты «Жизнь», а согласно Боровому – после ее закрытия. Второе предположение имеет намного больше оснований для утверждения в качестве основного, поскольку подтверждается современным материалом, официальным сообщением ВЧК о деле «Союза торговли и промышленности»:

На основании данных, полученных при обыске, были арестованы члены правления и мнимые торговцы и посредники: Дежур, Шереметьевский, Валерьянов, Крейнес и др. – всего 17 человек, а позднее было арестовано еще 12.

Из следственного материала видно, какое громадное количество товаров прошло в разное время через руки союза. Были одновременные предложения таких партий товара: 200 тыс. пудов металла через акционерное общество «Келлерт» (председатель правления Крейнес), 700 тыс. пудов чая от Губкина и Кузнецова, 13 тыс. пудов мыла от завода Ашкинази, Столкинда и Давыдова, 35 тыс. пудов смазочных масел от торгдома Горфельд, затем 10 миллионов пудов пшеничной муки, 100 тыс. банок консервов, 10 тыс. пудов сахара и т. д. Немалую роль в этих операциях играл «Штаб металла», реорганизованный из прежнего «Фронто-металла».

Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности.

К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Гахтамиров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Ананьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и др. – всего 29 человек.

Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного революционного трибунала11131113
  Известия ВЦИК. 1918. 30 августа. № 186/450.


[Закрыть].

Вряд ли за такой короткий срок Крашенинников успел дважды посидеть в тюрьме.

Далее Дон Аминадо переходит к описанию двух редакторов будущей газеты. Вот каковы они под его пером:

По правую руку Сытина сидел приятный, голубоглазый, в золотом ореоле редеющей профессорской шевелюры, тщательно выбритый и выхоленный, в черном шелковом галстуке, повязанном à la Lavalière, официально приват-доцент Московского университета, а неофициально эстетический анархист, Алексей Алексеевич Боровой. Слева – сосредоточенный, смущенно-улыбающийся, и, несмотря на пятнадцать лет сибирской каторги, из которой он только год тому назад вернулся, моложавый, бодрый, и ни по возрасту, ни по проделанному в жизни стажу, неправдоподобно доверчивый и почти наивный, никакой там не эстетический, а настоящий, всамделишный, чистейшей девяносто шестой пробы, анархист Яков Новомирский (С. 630).

Сразу видно, что Борового автор воспоминаний хорошо знает и вполне адекватно описывает, тогда как с Новомирским знаком явно издали. Ему в это время не так уж много лет (всего 36), за плечами не 15 лет каторги, а семь (был приговорен к восьми, но вышел на год раньше), вернулся он действительно в 1917 году, вскоре после Февральской революции, но отнюдь не с каторги, а из-за границы, куда бежал (или скорее просто уехал), находясь в ссылке.

Идем далее: «…газета под редакцией Якова Новомирского будет называться «Жизнь», а негласным покровителем ее намечен некто Каржанский, про которого говорили, что он писатель, и хотя и не большевик, но старый друг Ильича, жил с ним в одной квартире у Женевского сапожника, и вообще в любое время дня и ночи вхож в Кремль» (С. 631). Тут, конечно, употреблена спасительная формула «говорили», но на деле Каржанский вовсе не был такой влиятельной фигурой. Николай Семенович Зезюлинский (1879–1959) – был литератором, членом большевистской партии, присутствовал на партийных съездах, оставил воспоминания о Ленине, но ни о какой особой близости с ним речи не идет. И он вовсе не наблюдал за газетой с точки зрения ее благонадежности, а вполне печатался (см. публикации в № 17, 35 и 45). И позиция его вовсе не была охранительно-большевистской: две статьи призывают пролетарских поэтов учиться у старых мастеров стиха, третья посвящена памяти Саввы Мамонтова.

Пропустим незнание московской топографии (от ресторана «Прага» к Смоленскому рынку надо идти вовсе не по Поварской, как описывает это мемуарист, а прямо по Арбату), и остановимся на центральных моментах, показывающих уровень надежности мемуаров.

Между Боровым и автором происходит следующий разговор: «Вы конечно знаете, что на днях начинается в Кремле большой процесс, дело левых эсэров. – Еще бы не знать! Новомирский на этот процесс очень рассчитывает, собирается раздуть большое кадило» (С. 632). Никакого процесса эсеров весной 1918 года не было. Мало того, левые эсеры до 6 июля 1918 были союзниками большевиков и противостояли своим прежним товарищам по партии, оставшимся эсерами просто, без уточняющего эпитета. Историк Ю. Фельштинский пишет по этому поводу: «Весной 1918 года большевики, первоначально вместе с левыми эсерами, начинают широкую кампанию борьбы с оппозиционными социалистическими партиями как на местах, так и в центре. Беспощадно разгонялись, начиная с апреля, оппозиционные большевикам и левым эсерам местные Советы и рабочие конференции. А в ночь с 11 на 12 апреля молниеносным ударом были разгромлены московские анархисты, и партия их перестала существовать как политическая сила. 31 мая ВЦИК слушал доклад левого эсера Закса о разгроме “Союза родины и свободы”. А 14 июня были объявлены контрреволюционными и исключены из ВЦИКа эсеровская и меньшевистская фракции. Исключение это было произведено вопреки воле левых эсеров, занявших на заседании ВЦИК серединную позицию. Но факт оставался фактом: с 14 июня левые эсеры остались во ВЦИК и в местных Советах практически один на один с большевиками»11141114
  Фельштинский Ю.Г. Большевики и левые эсеры. На пути к однопартийной диктатуре. Париж, 1985. С. 145.


[Закрыть].

Дальше Аминадо затевает одну из существенных для его книги тем – отношения с А. Ветлугиным, тогда еще писавшим под своим настоящим именем Владимир Рындзюн. В свое время И.З. Белобровцева проследила ее на всем протяжении книги и показала, насколько по разным причинам существенна она для мемуариста. Она писала «…о глубокой обиде мемуариста на человека, не оправдавшего ожиданий. Как ведет себя писатель, не делающий вступать в объяснения, прилюдно выяснять отношения, скандалить? Он проделывает все это, но не как простой смертный, а как литератор – в своем творчестве»11151115
  «Вами забытый и Вас любящий А. Ветлугин»: Письма А. Ветлугина Дон-Аминадо // Работа и служба. Сб. памяти Рашита Янгирова. СПб., 2011. С. 209.


[Закрыть]. И далее она показывает, как Аминадо меняет текст публикуемых им писем Ветлугина. Но можно было бы начать рассказ о его манипуляциях с самых первых фраз о выходе газеты и работе Рындзюна в ней.

Цитируем: «Через несколько дней «Жизнь» вышла в свет. Анархисты напоминали о своих заслугах пред революцией, заявляли о своей лояльности, трижды подчеркивали свою независимость, производили осторожные вылазки и разведки, слегка критиковали и явно намекали на то, что место под солнцем принадлежит всем…» (С. 633).

На самом деле никакой защиты анархизма в первом номере «Жизни» не было. Была неподписанная заметка на третьей полосе (ее автором был Боровой), где говорилось: «Навстречу всему человеческому… вне мертвой схоластики партий, вне упрямого догматизма сектантов выходим мы на вольный простор жизни, утверждая свободу во всех планах человеческого творчества. <…> Безусловен для нас – человек, его свободные взлеты, неудержность его исканий, его постоянная неуспокоенность. Свободной неумолчной струей вольемся мы в поток жизни, пробивая толщу рутины, подмывая обветшавшие устои, обмывая весенними водами нас ждущий, молодой, зеленеющий берег!» А что же судебная хроника, для которой интересующий нас автор был взят в газету Доном Аминадо по рекомендации Борового? На 4-й полосе первого номера – статья Рындзюна «Европа и мы», никак не похожая на репортаж из зала суда. И хотя на протяжении апреля газета постоянно освещала процесс Дыбенко, Рындзюн как автор репортажей не фигурирует. Стало быть, его звали не на конкретное мало почетное место, а предоставляли свободу действий. Из незначительных по видимости писем Рындзюна к Боровому становится понятно, что для газеты они были людьми почти что одного ранга.

Цитируем мемуары далее: «Во втором номере появился первый отчет о знаменитом процессе. Отчет, по существу, намеренно-бесцветный, но с некоторыми не лишёнными остроты подробностями, касательно великолепия убранства зала, а также внешней характеристики подсудимых. Правда, пассаж о шевелюре Камкова был сделан с такой проницательной беспощадностью, что за самую голову его даже защита уже не дорого дала бы. Но в общем никакой запальчивости и раздражения, всё на месте, придраться не к чему» (С. 634). Поскольку никакого процесса не было, не было и такого репортажа, и пассажа о шевелюре Камкова. В этом втором номере Рындзюн (под инициалами В.Р.) напечатал довольно большой репортаж «У врат “рая”» о приезде посла Германии В. фон Мирбаха в Москву.

Ну и, наконец, повествование о конце «Жизни»:

На следующее утро газета вышла с напечатанным жирным шрифтом и на первой странице «Манифестом партии анархистов».

Всего содержания манифеста за давностью лет, конечно, не упомнить, но кончался он безделушкой:

– Высшая форма насилия есть власть!

– Долой насилие! Долой власть!

– Да здравствует голый человек на голой земле!

– Да здравствует анархия!!! (С. 634)

Следует ли говорить, что ничего подобного на страницах «Жизни» напечатано не было, газета была весьма «умеренной», статьи теоретиков анархизма были, как и положено, сугубо теоретическими, да и вообще трудно было признать «Жизнь» органом анархистов. Радикально настроенные как анархисты, так и авторы иной политической ориентированности, с ней не раз расставались, ее критиковали за компромиссность в других изданиях, и «Жизнь» была вынуждена печатно же защищаться. Первая цензурная претензия («белое пятно» на второй полосе) обозначилась только в номере от 11 июня.

Да и свою собственную судьбу Дон Аминадо изложил невнятно. Вот как она выглядит в его мемуарах:

Июль на исходе.

Жизнь бьет ключом, но больше по голове.

Утром обыск. Пополудни допрос. Ночью пуля в затылок.

В промежутках спектакли для народа в Каретном ряду, в Эрмитаже.

И в бывшем Камерном, на Тверском.

В Эрмитаже поет Шаляпин. В Камерном идет «Леда» Анатолия Каменского.

На Леде золотые туфельки и никаких предрассудков.

– Раскрепощение женщины, свободная любовь.

Швейцар Алексей дает понять, что пора переменить адрес.

– Приходили, спрашивали, интересовались.

Человек он толковый, и на ветер слов не кидает.

Выбора нет.

Путь один – Ваганьковский переулок, к комиссару по иностранным делам, Фриче.

У Фриче бородка под Ленина, ориентация крайняя, чувствительность средняя.

– Пришел я, Владимир Максимилианович, насчет паспорта… <…>

Вышел на улицу, оглянулся по сторонам, читаю паспорт, глазам не верю:

«Гражданин такой-то отправляется за границу…» (С. 635).

Этот отрывок нуждается в комментариях. Если читать фрагмент глазами человека, не занимающегося специально историей театра, то выходит, что Камерный театр был какое-то время назад переименован, но поставил скандальную «Леду». На деле же театр закрылся еще 12 февраля 1917 года, при старом режиме. Но, как вспоминал Таиров, «…все же ближайшей <т.е. 1917 года> осенью вновь висели на столбах афиши Камерного театра, извещая об открытии его сезона в новом помещении на Б. Никитской, № 19, во втором дворе»11161116
  Таиров А.Я. О театре. М., 1970. С. 106.


[Закрыть]. А для названной постановки лишь использовалось старое здание Камерного: «Пьеса Анатолия Каменского “Леда” исполнялась Новым театром Павла Валентиновича Коханского <по другим источникам – Кохманского> в бывшем помещении Камерного театра»11171117
  Там же. С. 539.


[Закрыть]. Смешно было бы предполагать, что Дон Аминадо не знал этого. В 1917 г. в Новом театре шла его пьеса «Весна 17-го года», а вокруг деятельности антрепренера в 1917 году затеялась целая полемика, вышедшая и в печать. Так, 26 июня в хронике «Театральной газеты» сообщалось:

Нынешний арендатор помещения Камерного театра П. В. Кохманский привлек основателя этого театра А.Я. Таирова к ответственности за самоуправство. Дело в том, что г. Кохманский не только не уничтожил вывеску Камерного театра, но даже продавал билеты со штемпелем Камерного театра. А.Я. Таиров снял вывеску и отобрал штемпель. Мировой судья Таирова оправдал, справедливо считая, что Таиров косвенно защищает свое право на фирму.

Через несколько дней, 1 июля «Театральная газета» писала:

Говорят, что Камерный театр, во главе с его руководителем Таировым, возродится в будущем сезоне, но в другом помещении. После многочисленных протестов против направления «Нового театра» Кохманского, работающего ныне в бывшем здании Камерного театра на Тверском бульваре, труппа этого театра решила обсудить свое положение. На собрании труппы говорилось о том, что предполагается занести на черную доску в театральном обществе актеров, играющих «Леду» и «Хоровод». Решено было выразить свой коллективный протест и отказаться участвовать в дальнейших спектаклях этих пьес. Дирекции театра, поставленной в известность о постановлении труппы, стоило больших трудов предотвратить забастовку. По предложению дирекции решено было созвать комиссию из литераторов и юристов и предоставить ей право высказаться о том, есть ли «Леда» и «Хоровод» порнографические пьесы или нет? В случае признания их порнографическими, актеры отказываются в них играть11181118
  Цит. по: https://project1917.ru/posts/4411##post; https://project1917.ru/posts/01.07.17 (дата обращения 19.12.2018). Несколько подробнее об этих спектаклях см.: Аксенов В.Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году: Диссертация на соискание ученой степени кандидата историч. наук. М., 2002. С. 174–175.


[Закрыть].

Трудно предположить, что эта постановка дожила до лета 1918 года. Но в это лето в Москве шла другая «Леда» – в постановке Н.М. Фореггера и оформлении А.А. Осмеркина в «Театре культов Изида», только было это не на Тверском бульваре в помещении Камерного театра, а на Петровских линиях. В воспоминаниях художника Федора Богородского читаем об этом спектакле: «Мы сидели в маленьком театрике, где шла пьеса Анатолия Каменского «Леда». Достаточно разнообразная публика заполняла ряды небольшого зала. Здесь были и рабочие, и красноармейцы, и какие-то девицы, что лузгали семечки. Наконец открылся занавес. Футуристические декорации принадлежали моему новому знакомому (А.А.Осмеркину). Режиссером спектакля был Н.М. Фореггер»11191119
  Богородский Ф. Воспоминания художника. М., 1959. С. 102.


[Закрыть].

Как кажется, здесь дело не только в слабеющей памяти мемуариста. Во-первых, осуждение порнографии Каменского-Кохманского-Фореггера отлично вписывалось в общую концепцию мемуарного повествования, хорошо выражаемую стихами М. Волошина:

 
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
 

На таком фоне позиция автора (не очень только понятно, в чем именно виновного перед большевиками) выглядит благородной и исторически оправданной.

Во-вторых, он, судя по всему, сводит какие-то счеты с разными чем-то неугодными ему предприятиями. Вот как описывается впервые увиденный еще в 1914 году театр: «В Камерном, на Тверском бульваре, мистерия за мистерией. Котурны, маски, жертвенники. Всё в хитонах, в туниках, а то и в саванах. Алиса Коонен три акта Шарля ван-Лерберга замогильным голосом на одной ноте декламирует, о законном браке слышать не хочет. А Таиров все уговаривает, да уговаривает, и все под музыку. И так до конца – туники, саваны, духота, томление, безнадёжность полная. Ночь в Крыму, все в дыму, ничего не видно… А театр набит битком. И бледнолицые барышни и эстеты в страшном восторге, потрясены, и аплодируют» (С. 560–561). Потом туда придет «народ» смотреть «Леду», как будто тоже поставленную Таировым. И в этом же ряду окажется газета «Жизнь»: «Через несколько дней “Жизнь” вышла в свет. <…> Крашенинников прочитал номер от строки до строки и облегченно вздохнул: “Ночь в Крыму, все в дыму, ничего не видно… Если не сорвутся, дело пойдет на лад”» (С. 633–634). Такие разные явления описываются одной и той же поговоркой, что уравнивает их в системе общих характеристик эпохи.

Возвращаясь к описанию подготовки отъезда, отметим, что отчество известного литературоведа Фриче было Максимович, а не Максимилианович (тут он спутан то ли с Глебом Максимилиановичем Кржижановским, то ли с Георгием Максимилиановичем Маленковым), и комиссаром по иностранным делам он был специфическим – комиссаром не всей советской России, а всего лишь Моссовета. В момент же, описываемый Доном Аминадо, должность его называлась иначе: заведующий иностранным отделом Моссовета11201120
  Гарнюк С.Д. Московская власть: Советские органы управления март 1917 – октябрь 1993. Справочник. М., 2011. С. 221.


[Закрыть]. Вряд ли такой мелкий начальник мог выдавать паспорта с визой. К тому же, если виза на выезд за границу у Аминадо была, то совершенно непонятно, почему он не сразу из Москвы едет в Киев, а добирается туда через Оршу, что несравненно удлиняет путь. Логично предположить, что никакой визы у него не было, а так проще было пересечь границу11211121
  Об Орше как центре контрабанды и незаконной переправки через границу см.: [Б.п.] Город контрабандистов // Еженедельник Чрезвычайных комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. 1918. № 1 (22 сентября). С. 27–28.


[Закрыть].

Впрочем, таких относительно мелких несоответствий можно в книге набрать сколько угодно. Хотя бы такие короткие фразы: «Дору Каплан повесят и забудут <…> Элите нужен блеск и звук. На жертву, на подвиг, на тяжелый кольт в худенькой руке – ей наплевать» (С. 638). Увы, в них сразу 3 ошибки: Каплан звали не Дорой, а Фанни, ее не повесили, а расстреляли (и тело сожгли), покушение на Ленина было совершено из пистолета «Браунинг». Но гораздо серьезнее, что автор охотно меняет оптику своих наблюдений. Вот хотя бы о деятелях «Жизни»: «Остальные смылись с горизонта, и больше о них слышать уже не довелось» (С. 635). Готовы поверить ему на слово, что о Новомирском, Боровом, Юрии Бочарове он больше не слышал. Но неужели о С. Ауслендере, постоянном сотруднике газеты, – так-таки ничего? И даже статьи Евг. Зноско-Боровского в популярнейших «Последних новостях» не читал? А уж о Рындзюне-Ветлугине он подробно пишет, цитирует его письма, только почему-то пытается (довольно неловко) представить их различными людьми.

И, пожалуй, как окончательный вывод следует сказать, что комментированное издание «Поезда на третьем пути», которое выявило бы не просто упоминания лиц и событий, но еще и логику авторского видения, представляется тем необходимым шагом, который должен быть со временем сделан, несмотря на все трудности, которые тут очевидны.

Публикуется впервые.