Текст книги "Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма"

Печатая в 1922 году произведение неопределенного жанра «Чешуя в неводе (Только для себя)», Кузмин снабдил его небольшим предисловием: «Обладая слабою памятью, я принужден не только работы, но и простые ежедневные чтения сопровождать выписками. Книги, встречи и разговоры вызывают случайные мысли; это не специальные домыслы и соображения относительно наиболее интересных для меня предметов, а органическая внимательность; гадаешь и думаешь, как дышишь»12381238
  Кузмин М. Проза: [В 12 т.]. Berkeley Slavic Specialties, [2000]. Т. XI. Критическая проза. Кн. 2. С. 140.


[Закрыть]. В первой биографии Кузмина Дж. Малмстад писал: «Схожие утверждения можно найти в извлечениях из дневника, которые он опубликовал в третьем номере сборника “Стрелец” (1922) под заглавием “Чешуя в неводе”»12391239
  Malmstad John E. Mixail Kuzmin: A Chronicle of his Life and Times // Кузмин М.А. Собрание стихов. [Т.] III. München, 1977. P. 261.


[Закрыть]. Нет сомнения, что в таком виде характеристика дневниковой природы «Чешуи в неводе» неверна, однако характерно, что она могла восприниматься именно так, – ведь и слова самого Кузмина из предисловия позволяют прочитывать текст сходным образом. И структурно отдельные фрагменты «Чешуи в неводе» не вызвали бы никакого удивления, попадись они читателю в дневниковом тексте, только снабженные годом и числом.

Но заметки подобного рода, практически ничем не отличающиеся от фрагментов «Чешуи…», мы находим в рабочих тетрадях Кузмина, по крайней мере тех, которые относятся к началу 1920-х годов. Тем самым еще раз подтверждается принцип квазидневниковости, достаточно широко используемый автором в своей повседневной практике. При этом следует подчеркнуть, что речь идет о совершенно свободном и независимом решении, а не о каких бы то ни было попытках тайнописи. Дневник как таковой обрастает массой дополнительных сведений, различных по своей прагматике. Что-то, как списки писем или работ, может показаться чисто техническим решением, что-то, как выписки, – вообще не дневником, но, как нам представляется, именно здесь и формируется специфика внутреннего отношения Кузмина ко времени и его обстоятельствам, вольно или невольно становящаяся в центр дневникового повествования. Во всяком случае, совершенно очевидно, как зерно, проросшее из воспоминаний, написанных летом 1906 года для тех друзей, которые будут слушать дневниковый текст, даст обильные плоды в дневнике 1934 года.

Второе зерно, проросшее из квазидневниковых текстов Кузмина, относится уже к 1990-м. «Записи и выписки» М.Л. Гаспарова начинаются предисловием: «У меня плохая память. Поэтому когда мне хочется что-то запомнить, я стараюсь записать»12401240
  Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 6.


[Закрыть]. Дважды нам приходилось говорить о сходстве этих двух текстов: самому М.Л. в частной беседе и на презентации книги, также в его присутствии. Оба раза он промолчал, хотя сходство двух цитат разительно. Сам же алфавитный принцип расположения, где после слова «Автор» идет «Автопародия», а за ней «Авария» очень напоминает самим же Гаспаровым опубликованный недатированный текст Кузмина без заглавия и неизвестной прагматики, о котором исследователь говорит: «Оно производит впечатление алфавитного указателя характерной топики собственного творчества (раннего и позднего), составленного самим поэтом. Алфавитный принцип организации текста в поэзии известен еще с ветхозаветных псалмов, в прозе применялся гораздо реже»12411241
  Гаспаров М.Л. Избранные труды. М., 1997. Т. II. О стихах. С. 427.


[Закрыть]. Но это алфавитное расположение столь же прихотливо, как и у Гаспарова:

«5. Друг, –

6. он редок как единорог, что завлек Александра Рогатого на заводи, где вырос город для счастья любви,

7. он слаще жасмина,

8. вернее звезды (в море, над лиловой тучей, в одиноком бедном окне).

9. Италия, вторая родина, нас примет!»12421242
  Там же. С. 428.


[Закрыть]

Сложное сплетение различных приемов, восходящих к одному и тому же автору и так или иначе (пусть даже очень опосредованно) связанных с дневниковым повествованием, приоткрывает возможности для создания текстов особого рода, дневниковость которых уже неочевидна и требует особенного внимания.

Наконец, последний круг вопросов, о которых хотелось бы здесь поговорить, связан с рядом особых явлений, получивших распространение именно в ХХ веке. Так, нам известен совсем не малый ряд дневников, которые так или иначе переписываются, причем относится это как к очень известным авторам, так и к совсем безвестным. Например, «Ракурс к дневнику» Андрея Белого – именно такой случай применительно к знаменитому писателю, который всегда был склонен к пересозданию своих произведений, начиная от стихов и кончая мемуарами. Но и дневник также не избегает этой участи, хотя он явно не рассчитан на распространение и лишь в настоящее время, через 80 с лишним лет после смерти автора, впервые опубликован в полном виде.

Второй подобный случай – недавно опубликованный в небольших извлечениях дневник Зои Дмитриевны Канановой (1891–1983), дочери Д.Н. Овсянико-Куликовского, антропософки, внимательной наблюдательницы времени. Вот как характеризует этот дневник публикатор: «Более 30 тетрадей, которые З.Д. Кананова назвала “Фрагменты из дневников”, хранятся в частном архиве. Это переписанные (иногда по нескольку раз) ею самой черновые записи, отредактированные для придания изложению стройности и последовательности. Текст дневников в обработанном виде явно рассчитан на читателя…»12431243
  Кананова Зоя. Из дневника 1933–1934 гг. / Подг. текста, комент. и послесл. Д.Д. Лотаревой // Смерть Андрея Белого (1880–1934): Документы, некрологи, письма, дневники, посвящения, портреты. М, 2013.


[Закрыть].

Несколько менее значим в творческой судьбе автора (впрочем, кто знает? Может быть, через несколько десятков лет никто не будет помнить пьесу «Давным-давно», главный опус автора, а будут говорить о нем как о писателе дневника, сохранившем для потомков события с 1930-х по 1970-е годы), – дневник А.К. Гладкова. До недавнего времени он вообще не привлекал внимания читателей и исследователей. Однако после кропотливой работы С.В. Шумихина и М.Ю. Михеева стало понятно, что перед нами текст, заслуживающий всяческого внимания не только как фиксация событий, кажущихся его автору важными, но и как произведение особого жанра, именуемого дневником только условно.

Уже первый публикатор дневниковых записей Гладкова писал: «Свой дневник Гладков вел первоначально в разнокалиберных тетрадках, иногда на отдельных листках. В годы “большого террора” отвозил время от времени накопившиеся записи на дачу в Загорянку, где жили родители, и его мама прятала их. <…> В середине 1950-х Гладков начинает вести дневник сразу на машинке, одновременно в свободные часы перепечатывая ранние части дневника. Тут возникает неизбежный вопрос об аутентичности перепечатанных записей Гладкова их первоисточнику. Подвергался ли дневник до 1954 года, когда он стал действительно синхронным, обработке? Выясняется, что подвергался. <…> Иные оговорки (казалось бы, мелочи) сразу ставят “аутентичность” текста под сомнение своим анахронизмом. Так, в записи от 24 октября 1942 года: Гладков с женой едут из Москвы в Свердловск на премьеру “Давным-давно” в эвакуированном ЦТКА: “В купе с нами какой-то эмгебешник”. Написать это в 1942 Гладков не мог: министерства в СССР были образованы только в 1946, до того же были наркоматы, и в рукописном тексте у Гладкова должно было быть “энкаведист”, “сотрудник органов”, “чекист”, но никак не “эмгебешник”»12441244
  Гладков Александр. «Я не признаю историю без подробностей…» (Из дневниковых записей 1945–1973) / Пред. и публ. Сергея Шумихина // In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 524–526. Перечень публикаций дневниковых записей Гладкова см.: Михеев М.Ю. Александр Гладков о поэтах, современниках и – немного о себе… (Из дневников и записных книжек). М., 2018. С. 488–490.


[Закрыть]. И далее в качестве примера сравниваются тексты записи за памятный день 22 июня 1941 года на рукописных листках и в окончательной машинописи Гладкова. На самом деле все обстоит еще сложнее: нам уже случалось указывать, что запись на листке хронологически тоже явно не относится к памятному дню: она сделана шариковой ручкой (которых в 1940-х годах в СССР еще не было) и необычно разборчивым почерком. Совершенно очевидно, что это – не первоначальная запись, а один из перебеленных ее вариантов (таких могло быть несколько)12451245
  См.: Богомолов Н.А. Бардовская песня глазами литературоведа. М., 2019. С. 497.


[Закрыть].

Но переработка идет в том же направлении, что и интенция первоначального текста, насколько мы можем о нем судить: день начала войны рисуется как столкновение рокового известия и реакции обычных горожан на него: «Везде кучками толчется народ. Сразу выстроились длинные очереди у булочных, продовольственных и сберегательных касс… Все возбуждены: молодежь смеется, у пожилых людей хмурые лица», – с описанием собственного состояния, где мешаются ожидание футбольного матча (Гладков был страстным болельщиком московского «Локомотива»; матч был отменен), поход с очередной девушкой в кафе, а затем и лишение ее невинности. Но при сохранении общей канвы событий Гладков педалирует то одну, то другую особенность происходящего. Он не переигрывает события, а слегка подправляет их изображение. Дневник становится, и не только у него, школой прозы.

Вот, с некоторыми сокращениями, записанное от руки (повторимся, шариковой ручкой):

22 июня. Воскресенье

Война началась. Сегодня после полудня по радио объявили о выступлении В.М. Молотова. В небольшой, сдержанной, точной и ясной речи, Молотов сообщил, что сегодня утром в 4 часа германские войска во многих местах атаковали нашу границу и подвергли бомбежке Киев, Севастополь, Житомир и другие города. Нападение произведено с территории Германии, Румынии и Финляндии… В 5 ч. 30 м. немецкий посол Шуленбург посетил Молотова и заявил, что Германия выступила с войной против Советского Союза <…> В конце своей речи Молотов сравнивает Гитлера с Наполеоном, вспоминает Отечественную войну 1812 года и начавшуюся войну тоже называет «отечественной»…

Я узнал об этом без двадцати пяти минут час от Лободы, который, прослушав по радио речь Молотова, немедленно позвонил мне по телефону. В это время я брился у окна своей комнаты в ожидании Ирины, с которой мы должны были идти на футбольный матч на стадион «Динамо». День солнечный, но ветреный, небо часто закрывается быстро бегущими облаками… Приходит Ирина. Она узнала о войне по дороге ко мне в трамвае… На стадион еще рано, но дома не сидится. Идем бродить по улицам. Везде кучками толчется народ. Сразу выстроились длинные очереди у булочных, продовольственных и сберегательных касс… Все возбуждены: молодежь смеется, у пожилых людей хмурые лица. Многие женщины, особенно пожилые, плачут. Уличные радиорупора передают повторную передачу речи Молотова. Мы ходим с Ириной по Тверской, едим мороженое в новом корпусе А. Она останавливает меня, когда я громко хохочу над чем-то в кафе… Потом едем на стадион, но матч, как мы узнаем еще в метро от мальчишек, как и следовало ожидать, отменен… Возвращаемся ко мне… Целуемся, сидя на тахте. Звонит управдом Ольга Владимировна Брюль и предупреждает о необходимости тщательно завесить ночью окна. Возможно, что сегодня немцы будут <бомбить> Москву… Мы с Ириной устраиваем репетицию светомаскировки: закрываем окна ставнями и в своей комнате я еще вешаю за ставнями черный плед, который обычно покрывает мою тахту… Комната погружается во мрак, хотя на улице солнце, нет еще четырех часов дня… Я целую Ирину и пытаюсь раздеть ее, она сначала слабо сопротивляется, потом соглашается раздеться, но «сама». Я тоже быстро раздеваюсь и овладеваю ею. Она была девушкой, и первое обладание причиняет ей острую боль, от которой на глазах у нее выступают слезы, но, в противоположность Алле, она получает удовлетворение уже в первый раз… Она совсем неопытна, неумело сжимает ноги и пр. Отдаваясь, она не закрывает глаз, разве на одну-две секунды, в тот момент, когда они мутнеют от страсти… Я беру ее трижды, и мы ласкаем друг друга в темноте до 9 часов вечера.

А вот машинописный текст, находящийся в составе основного дневника:

22 июня 1958 <так!> г.

Война началась!..

Только что позвонил Вовка Лобода и сказал, что сейчас Молотов объявил по радио о нападении на нас Германии. Трудно сразу собрать мысли и понять, что может и должно произойти в ближайшие дни.

Взглянул на часы: 12 ч. 35 м.

В этот момент я стоял у окна своей комнаты и, глядя в стекло – мое постоянное импровизированное зеркало – брился в ожидании Ирины.

Машинально добриваюсь, смываю внизу мыло с лица и сажусь за тетрадку дневника. Но что писать? <…>

Не сидится. Стою у окна и смотрю на двор. День солнечный, но ветреный. Небо часто закрывается проходящими облаками. Ирина опаздывает, но вот и она… Я вижу ее в окно и спускаюсь открыть дверь.

Она узнала о начале войны уже по дороге ко мне, в трамвае на Таганской площади. Почему-то трамваи долго стояли, и поэтому она опоздала.

Она чуть напряжена и оживлена. Полная смена происшедшего приходит не сразу, сперва в голову лезут разные пустяки, вроде того, состоится ли матч и прочее…

Логика говорит, что матча не будет: огромное скопление народа и пр. Но дома сидеть невозможно.

Уходим бродить по улицам <…> Проходим переулками на улицу Горького. Заходим в кафе-мороженое в новом корпусе А.

Там пустовато.

Кельнерши стоят кучкой в углу и к нам долго никто не подходит. Я от нервности шучу и смеюсь. Ирина меня испуганно останавливает <…> Без труда уговариваю Ирину вернуться ко мне.

Вот мы снова сидим на тахте и целуемся, как делали это уже не раз, хотя и началась война.

Это, конечно, нелепо, но инерция нашего тяготенья друг к другу и какие-то ожидания, связанные со встречей в этот день, почти механически подчиняют нас себе. Ко всему еще появляется оттенок фатализма. Ясно, что война будет страшна и неизвестно, что нас всех ждет. Мы помним о бомбардировках Лондона, и воздушная тревога может начаться в любую минуту <…>

Мы устраиваем репетицию светомаскировки, т. е. закрываем ставни и еще вешаем на окно черный плед, так как ставни пропускают свет.

Еще нет 4-х часов дня, на улице солнечно, но комната погружается во мрак.

Мы снова целуемся на тахте. С нее снят обычно накрывающий ее плед, и мы полулежим на простынях.

Я снимаю с нее блузку. Она ежится сначала, но потом раздевается сама…

Вот у нее на глазах слезы от боли. Я ее «первый»…

Милая, нежная, неопытная девочка, сжимающая ноги, но полная любопытства и ожиданья.

Окно смутно золотится прямо напротив тахты. Я встаю, снимаю плед, так как стало очень душно, и полуоткрываю ставни. Она лежит, завернувшись в простыню. Потом я поднимаю с пола брошенные торопливо юбку, блузку, трусики и бюстгальтер, вешаю все на стул и снова ложусь рядом. Она отвечает на мои поцелуи смело, не закрывая глаз, еще неумелыми, но жадными губами. Я чувствую ее нежный язычок.

На дворе дети уже играют в войну, и нам отлично слышны их крики.

Лежим так, то целуясь и стискивая друг друга, то болтая и смеясь, почти до 9 часов вечера12461246
  In memoriam. С. 526–528 (в тексте записи напечатаны параллельно).


[Закрыть].

Соединение в едином повествовании описания двух событий, абсолютно различных по типу, – рокового для всей страны и важного только для двоих, судя по всему, представляло для Гладкова проблему, требовавшую не только писательской смелости (в советские времена появление в печати такого текста было абсолютно исключено), но и точного уравновешивания двух стихий, «общественной» и эротической.

Еще одна функция, которую получает дневник в эти годы – возможность снятия табу. Речь идет о самых различных тематических обстоятельствах. Первое, что вспоминается, конечно, – различные политические мотивы. По нашим наблюдениям, выигрывали здесь люди наиболее осторожные. Уже приходилось писать, что литературовед и поэт И.Н. Розанов, дневник которого только недавно стал входить в научный оборот, довольно часто попадал в ситуации, которые могли бы привести к печальным для него последствиям. Однако он, будучи человеком предусмотрительным, всегда вовремя уходил от опасности. Так, еще с предреволюционных времен он был членом известного московского кооператива «Задруга». В начале 1920-х годов и весь кооператив, и прежде всего, конечно, его вдохновитель С.П. Мельгунов, попали в разработку ЧК, что в конечном счете привело к закрытию «Задруги» и высылке Мельгунова. Розанов же в какой-то момент исключает из своего дневника какие бы то ни было упоминания о «Задруге» и остается в Москве. Осенью 1921 года расстрелян Гумилев. На первых порах Розанов кипит, записывает всякие слухи и толки, но очень скоро прекращает упоминать убитого поэта в дневнике. В самом конце ноября и начале декабря того же года он записывает: «Последние дни целый ряд фактов о строгой предварит<ельной> цензуре. На прошлой неделе А.С. Яковлев сообщил, что при “Пересвете” предполагалась критика, но запрещена. Потом ряд сведений о том, что Мещеряковым зачеркнут в бюллетене “Задруги” ряд рецензий и статей (Кизеветтера, Полянского <?>). Сегодня узнал, что из моей выброшена 1 фраза. <…> Познакомился с Петр<ом>Орешиным, он жалуется, что цензура вычеркивает у него в стихах слово “Бог”»12471247
  РГБ. Ф. 543. Карт. 4. Ед. хр. 6. Л. 5 об.–6 об.


[Закрыть]. Казалось бы, куда откровеннее, и ожидаешь продолжения фиксации тех же притеснений. Ничего подобного. Цензура пропадает со страниц дневника, как будто ее в советской стране не существует. В 1944–1945 годах Розанов ведет в МГУ семинар по поэзии русского символизма. Но стоило появиться постановлению «О журналах“Звезда” и “Ленинград”», как семинар этот исчезает, как и складывавшаяся книжка о символистах. Заодно пропадает и Пастернак. У близкого друга П.Г. Богатырева арестован сын, трагически потом погибший Константин Петрович. Ни единого слова! Зато по возвращении реабилитированного из лагеря – подлинная радость12481248
  Подробнее об этом см. в нашей монографии «Хранитель» (М., 2020; в печати). Кажется, единственный пример противоположного рода, который нам удалось обнаружить, – запись от 13 сентября 1949: «Над. Вольпин сообщила мне неприятные известия о ее сыне. После блестящей защиты диссертации по математике (у Александрова) он вскоре подвергся неприятности из-за излишней болтливости. Его поместили в больницу как шизофреника, с принудительным лечением. Нечто подобное было, очевидно, и с Бируновой <?>. Доктора высказали предположение, не наследие ли это от Серг. Есенина. Но это неверно. У С. Ес. была мания преследования (Кусиков меня хочет убить, – говорил он. Всех людей он делил на друзей и врагов. И самоубийство он совершил, убежав из больницы для душевнобольных). Наследственность шизофрении идет по боковой линии» (РГБ. Ф. 653. Карт. 5. Ед. хр. 10. Л. 255 об.). Но и то это очевидно нам, знающим, кем стал А.С. Есенин-Вольпин, а для Розанова тут могли быть важны только сведения о Есенине.


[Закрыть].

Но, конечно, далеко не все были так осторожны. Тот же Гладков регулярно и в самые жестокие годы записывает слухи, а с наступлением «вегетерианских» 1960-х начинает фиксировать прослушанные по западному радио передачи, новинки самиздата, рассказы о диссидентах, которые были на слуху. Но для него же было существенным и устранение еще одного табу – на сексуальные описания. Советская печать была весьма ханжески настроена, а Гладков отличался не только любвеобилием, но и желанием поведать об этом другим. И в этом отношении дневник, судя по всему, тоже был для него постоянной школой (приведенный выше пример не является единственным и даже наиболее откровенным)12491249
  Об этой стороне дневников Гладкова и текстологических проблемах, с этим связанных, см.: Михеев М.Ю. Сфера интимного – или то, чего нельзя забыть? [ну, а надо ли нести это читателю?] (Разбирая дневники Александра Гладкова) // Wiener slawistischer Almanach. 2019. Bd. 84 (в печати).


[Закрыть].

Другие авторы дневников доверяли их страницам свои религиозные убеждения (см., напр., дневник Бориса Шергина12501250
  Шергин Б.В. Дневник 1945 года (18 января – 12 апреля) / Вступ. ст. А.Н. Мартыновой; публ. И.А. Красновой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1994 год. СПб., 1998. С. 248–301; Шергин Б.В. Дневник 1945 года (13 августа – 23 сентября). Ч. II // Ежегодник… на 1997 год. СПб., 2002. С. 431–457.


[Закрыть]), общими местами становятся рассказы о бытовых неурядицах всякого рода, не только случайных, но и спровоцированных советской жизнью. Вот совершенно случайные фразы из дневника Гладкова от 20 октября 1940: «На Северной дороге подорожали билеты пригородного сообщения. Загорянка из 3-й зоны стала 4-й зоной. Все ждут повышения цен на сахар, масло, повышения квартплаты и пр. В промтоварных магазинах можно видеть лежащие на полках еще недавно дефицитные товары и в том числе одежду. Это не значит, что у населения избыток одежды, а значит, что у него недостаточно денег». Дневник, таким образом, нередко превращался в изображение изнанки официальной советской действительности, пусть даже и продолжается запись совсем по-иному: «Форма комсостава армии становится все ярче и роскошней: золото, красный и синий цвета. Картина ”Светлый путь” не имела такого успеха, как другие комедии Александрова. Москва продолжает бредить “Большим вальсом”, который еще идет в нескольких кинотеатрах»12511251
  Наше наследие. 2014. № 111. С. 124.


[Закрыть].

В заключение наметим еще одну тему: функциональные особенности писательских дневников. В ней отчетливо видны два набора возможностей для размышления. Первый относится к осознанию ценности самого процесса ведения дневника. В.Я. Лакшин обстоятельно отрефлектировал место дневника в собственном сознании. Рассказав о ранних отрывочных записях, он продолжал: «Вести дневник с большей регулярностью я стал на исходе 50-х годов. Подхлестнуло меня то обстоятельство, что, волею случая, я рано оказался среди людей литературы, начал встречаться с А.Т. Твардовским, регулярно сотрудничать в “Новом мире”. <…> [П]о своим филологическим занятиям я помнил, как дорог иногда случайно отмеченный современником факт или дата и сколь многое кануло в Лету неописанным, незапечатленным»12521252
  Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 6.


[Закрыть]. Далее он вспоминает дневники Никитенко, Погодина, Гольденвейзера, Маковицкого и продолжает: «На свой дневник я не смотрел как на притязание писательства или литературный жанр, но пользу его для пишущего довольно скоро ощутил. <…> [Т]о, что не фиксировалось на бумаге, начинало стираться в сознании или невольно трансформироваться уже два-три года спустя под влиянием книг, разговоров. Дневник напоминал мне порой то, что я начисто забыл, и поправлял то, что я помнил неточно»12531253
  Там же.


[Закрыть]. Очень схоже писал в предисловии к своему «Новомирскому дневнику», изданному уже посмертно, А.И. Кондратович: «Мой дневник я расцениваю только как документ»12541254
  Кондратович А. Новомирский дневник 1967–1970. М., 1991. С. 7.


[Закрыть], и далее: «…подлинность – единственное достоинство документалистики, и чего нельзя никак в нее привносить, так этот как раз “художественность”, домысел, приблизительность»12551255
  Там же. С. 20.


[Закрыть]. И судя по опубликованным текстам (в печатные издания что у того, что у другого вошло далеко не все записанное), примерно таково и было их задание – стать Эккерманами не столько при Твардовском, сколько при «Новом мире» его эпохи. Но сам Твардовский, также ведший дневник, понимал его по-своему: «…это материалы, некий черновик “Главной книги”»12561256
  Твардовский А. Новомирский дневник. М., 2009. Т. 1. 1961-1966. С. 390.


[Закрыть]. Таков, пожалуй, разброс писательских интенций: от стремления к строгой документальности до создания черновика главной книги, то есть самой жизни автора. Соответственно и исследователи должны отдавать себе отчет о намерениях автора, в каждом частном случае определяя роль и значение дневника как возможного исторического источника. Конечно, и при восприятии его как «истории моей души» (используя название дневника М.А. Волошина) необходимы некоторые коррективы, но они скорее основываются на знании того, что для автора было в данный момент закрыто. Для понимания роли писательского дневника как исторического источника необходима коррекция в гораздо более значительной степени.

Второй и последний из рассматриваемых здесь аспектов функциональных особенностей дневников по мере приближения к современности, связан с интервалом между созданием рукописи и ее обнародованием. Конечно, и в первой половине ХХ века бывали случаи, когда дневник становился «гласным»: читался друзьям и даже совсем не близким людям (как было в разобранных ранее случаях в круге Вяч. Иванова 1906–1907 гг.), планировался к публикации, хотя бы фрагментарно, как дневник Кузмина, а то и просто был напечатан, как дневники С.Р. Минцлова. Но это все же были скорее исключения. Для многих так оставалось и во второй половине ХХ века, и в этом смысле характерна запись Твардовского, продолжающая уже процитированную выше: «Слава богу, что о существовании этих тетрадок никто не знает, а если я кому и говорил о них, то это могло пониматься лишь в смысле “лаборатории” писателя, и вряд ли кто верил в реальность этих тетрадок – хвастается, мол, как все пьяницы хвастаются своей организованностью и т.п.»12571257
  Там же.


[Закрыть]. Но все чаще и чаще появляются дневники живых людей. Так, цитированный дневник Лакшина вышел еще при жизни автора, первая порция записей еще одного новомирского сотрудника, Льва Левицкого – тоже12581258
  Левицкий Лев. Дневник // Знамя. 2001, № 7. Автор скончался в 2005, в том же году появилось книжное издание первой части дневника (Левицкий Л. Утешение цирюльника: Дневник 1963–1977. СПб., 2005).


[Закрыть]. Юрий Нагибин сдал рукопись своего дневника с объяснительным предисловием в издательство и вскоре скончался, не увидев книги. А за этим следует вообще постоянное издание дневников нынешнего времени. Наиболее известны, видимо, дневники Валерия Золотухина, не скрывающие имен и сути отношений между персонажами. Судя по нумерации, вышло или планируется к выходу уже как минимум 20 томов, начиная с 2004 года, не считая книг, обозначенных как «На плахе Таганки: Дневник русского человека» (1999), «Секрет Высоцкого: Дневниковая повесть» (2000 и переиздания), «Таганский дневник: Роман» (2002), «Дневники: “Все в жертву памяти твоей…”» (2005) и др. Издает дневники не слишком известный как писатель, но видный в прошлом литературный функционер Владимир Гусев. Наиболее отрефлектированно и осмысленно представляет свои литературные дневники Марк Харитонов, первый лауреат премии «Русский Букер». Они изданы под заглавиями «Стенография конца века» и «Стенография начала века». Наверняка есть и другие публикаторы собственных дневников при жизни, но вряд ли в ближайшее время это получит серьезное развитие: социальные сети, начиная с «Живого журнала», убивают такие дневники, закрепляя каждый момент собственной жизни, который почему-либо кажется существенным.

Таким образом писательский дневник в прошлом веке прихотливо меняет свою источниковедческую функцию, заставляя исследователя всякий раз ее отслеживать и соответственным образом объективировать свои выводы. В XXI веке, насколько можно судить по его началу, дневник все чаще и чаще становится публичным жанром, одним из выразительных средств строения собственного писательского облика.

Нам представляется, что рассмотренные образцы писательских дневниковых записей различных типов обнажают весьма серьезную проблему: в какой степени они представляют собой потенциальную парадигму не только авторского мнемонического характера, но и предназначены для разворачивания в художественный текст, более или менее трансформирующийся в зависимости от типа записи.

Контаминированы две статьи: Писательский дневник как тип повествования // La poétique autobiographique à l’âge d’argent et au-delà. Lyon: Centre d’études slaves André Lhirondelle (CESAL), 2016 / Modernités russes 16. С. 220–238; и: Писательские дневники ХХ века: взгляд через четверть столетия // AvtobiografiЯ. 2019, № 8. С. 85–96. https://www.avtobiografija.com/index.php/avtobiografija/article/view/192/195 (дата обращения 25.04.2020).