Текст книги "Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма"

ДРУГОЙ ТОЛСТОЙ
Писатель глазами русских символистов

Пристрастие русских символистов к творчеству Л.Н. Толстого хорошо известно. Фундаментальный труд Д.С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» и многие работы, его дополняющие12591259
  Отметим, впрочем, что Мережковский мог быть довольно критичен по отношению как к Толстому, так и к его окружению. Так, 8/21 июня 1900 г. он писал В.В. Розанову: «Что за Далай-Лама такой Лёвушка, что о нем и говорить нельзя, не ползая на коленах. Да ведь и Вы против Л. Толстого в самом важном» (Российский литературоведческий журнал. 1994. № 5-6. С. 237 / Публ. А.М. Ваховской; цит. с коррективами по оригиналу: РГБ. Ф. 249. М 3872. Ед. хр. 1. Л. 6 об.). Ср. его иронический рассказ о пребывании в Ясной Поляне (Там же. С. 242).


[Закрыть], основательные статьи, написанные уже после смерти Толстого Вячеславом Ивановым и Андреем Белым, воспоминания В. Брюсова и З. Гиппиус, визиты Мережковских, А.М. Добролюбова и Л.Д. Семенова (а еще прежде – стоявших у руля «Северного вестника» А. Волынского и Л. Гуревич) к Толстому достаточно хорошо известны. Однако мы будем рассматривать не эти факты, а элементы подспудной, почти не выходившей на поверхность полемики ряда символистов с Толстым, упорно шедшей до самой его смерти. Мы попытаемся проследить два сюжета этой полемики.

1. Валерий Брюсов

В одной из основополагающих статей об отношении Брюсова к Толстому С.И. Гиндин писал: «Читавшие брюсовский очерк “На похоронах Толстого” <…> хорошо знают, с каким преклонением относился Брюсов к личности и свершениям Л.Н. Толстого. <…> Деятельность Толстого была для Брюсова феноменом, связывавшим современность со всей прошлой и будущей историей человечества», – и в подтверждение этих слов цитировал черновой набросок, относя его ко времени создания «На похоронах Толстого»: «Он вне школ, его эпоха – целые века, его народ – все человечество. Говоря о Льве Толстом надо забыть все сегодняшнее, все малое, надо стать на ту точку зрения, откуда обсуждается поток истории в его целом, в его главных, основных руслах»12601260
  Гиндин С. Становление брюсовского отношения к Толстому // В. Брюсов и литература конца XIX – XX века. Ставрополь, 1979. С. 18.


[Закрыть]. Из той же презумпции исходит и автор обзорной статьи «В.Я. Брюсов и Л.Н. Толстой» Э.Л. Нуралов12611261
  Брюсовские чтения 1963 года. Ереван, 1964. С. 255–269.


[Закрыть]. Нет сомнений, что для такого отношения были и есть весьма серьезные основания, к которым относятся: проанализированные С.И. Гиндиным брюсовские оценки «Хозяина и работника» и «В чем моя вера», дневниковые записи относительно чтения Толстого летом 1896 года12621262
  Гиндин С. Становление брюсовского отношения к Толстому. С. 20–23.


[Закрыть], учитываемая обоими названными авторами общая оценка «Воскресения» в дневнике Брюсова12631263
  Брюсов Валерий. Дневники. М., 1927. С. 80. Приведем эту запись, отметив, что она сделана не 12, как указано в печатном издании, в 18 января 1900: «Прочел «Воскресение». Хорошо, несомненно. Это свод всего, что в разное время Толстой говорил, его завещание. Начало более обработано, в конце он изнемог под громадностью материала. Есть мелкие противоречия (не говоря уже об одновременности «декадентства» и «Тонкинской экспедиции» с «Отечественными Записками»)».


[Закрыть], и, конечно, самое существенное – выяснение сути соотнесенности двух эстетических трактатов: «Что такое искусство?» Толстого и «О искусстве» Брюсова12641264
  Помимо уже названных работ, отсылаем читателей также к следующим: Гиндин С.И. Эстетика Льва Толстого в восприятии и эстетическом самоопределении молодого Брюсова (по рукописям книги «О искусстве») // Записки Отдела рукописей / Гос. библиотека СССР им. В.И. Ленина. М., 1987. Вып. 46. С. 5–30; Кульюс С.К. Несколько замечаний о «толстовском» слое трактата В. Брюсова «О искусстве» // Ученые записки Тартуского гос. университета. Тарту, 1988. Вып. 822: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. С. 63–74.


[Закрыть]. Материалы, предлагаемые нами, не взывают к общей переоценке отношения Брюсова к Толстому, но, как кажется, вносят некоторые, и иногда довольно существенные, уточнения.

Начнем в хронологическом порядке.

17 сентября 1895 г. Брюсов писал своему приятелю В.К. Станюковичу: «Ознакомился я недавно с сочинениями гр. Толстого “В чем моя вера” и “Царство Божие внутри вас”12651265
  Заграничные издания (или же списки) этих книг, запрещенных в России, Брюсов получил от А.А. Курсинского, жившего в Ясной Поляне.


[Закрыть] <…> Признаюсь, я сильно переменил мнение о Толстом, составленное на основании его напечатанных философствований (например, “О жизни”) и популярных разборов. Некоторые места восхищали меня, между прочим, как филолога. Впрочем, миросозерцание мое как раз противоположно идеям Толстого, так что все восхищения мои чисто платонические. Реальный вывод из них лишь тот, что я стал с бóльшим уважением относиться к последователям гр. Толстого, которых прежде чуть-чуть не осмеивал»12661266
  Литературное наследство. М., 1978. Т. 85: Валерий Брюсов. С. 737 / Публ. Н.С. Ашукина и Р.Л. Щербакова.


[Закрыть]. Обычно принято акцентировать внимание на «восхищении» и «умилении»12671267
  Позволим себе не согласиться с мнением С.И. Гиндина о том, что «слово “умиляться” настолько не характерно для молодого Брюсова, даже в дневнике явно чуравшегося “сентиментов”, что его употребление <…> свидетельствует о безусловно незаурядном впечатлении, произведенном на него книгой Толстого» (Становление брюсовского отношения к Толстому. С. 22). Мы готовы согласиться с выводом о «незаурядном впечатлении», но слова, образованные от названного глагола и он сам в дневниках Брюсова 1894– 1896 гг. встречаются неоднократно. См., напр.: «Смотрел вчера в лицее трагедию Софокла и умилялся душой» (22 апреля 1894); «Просыпаюсь умиленный…» (10 января 1896); «… начались восторги, умиления» (11 сентября 1896).


[Закрыть], но воспоминание о резком отвержении предшествовавших статей, слова о противоположности миросозерцания и осмеивании толстовцев оставались в тени. Как нам кажется, следует все же учитывать и те обертоны, которые здесь существуют.

По крайней мере с 1898 г. Брюсов начинает записывать отрицательные суждения о личности Толстого, его проповеди, даже о несомненно интересовавших самого Брюсова произведениях. На Рождестве упомянутого года в письме к Станюковичу он сообщал: «Недавно вернулись мы вновь из Петербурга. Там на этот раз посещал я всяких поэтов. Мережковский, лежа в постели (он был болен), кричал проклятия, катался и кричал: “Левиафан! Левиафан пошлости!” (Это не обо мне, а о Л. Толстом)…»12681268
  Литературное наследство. Т. 85. С. 746.


[Закрыть]. В дневнике 9 декабря этот эпизод записан несколько подробнее: «После нас допустили на четверть часа к Мережковскому. Он лежал раздетым на постели. Сразу начал он говорить о моей книге12691269
  Имеется в виду трактат «О искусстве» (М., 1899), реально вышедший в свет в конце ноября 1898. Брюсов получил книгу 24 ноября.


[Закрыть] и бранить ее резко. – Ее даже бранить не за что, в ней ничего нет. Я почти со всем в ней соглашаюсь, но без радости. Когда я читаю Ницше, я содрогаюсь до пяток, а здесь даже не знаю, зачем читаю. – Зинаида хотела его остановить. – Нет, оставь, Зиночка. Я говорю прямо, от сердца, а ты ведь, хоть молчишь, зато, как змея, жалишь, это хуже… И правда, он говорил от чистого сердца, бранил еще больше, чем меня, Толстого, катался по постели и кричал, “Левиафан! Левиафан пошлости!”»12701270
  Брюсов Валерий. Дневники. С. 53. Цит. с небольшим уточнением по рукописи.


[Закрыть].

В конце июня 1901 г. Брюсов делает большую запись в дневнике о беседах с Н.Н. Черногубовым, где мы выделим такой пассаж:

Вероятно, Н.Н. заволновался так по поводу своих отношений с Толстым. Он уверял, будто графиня С.А.Толстая приглашала его в Ясн<ую> Поляну разбирать архив. Не требуя повторений этого, вероятно, мельком сделанного предложения, он поехал. Был там дней 5 и вернулся, а было что-то говорено о целом лете. Вероятно, прогнали. Дали, однако, письма Фета к Толстому. Рассказывает много интересного о жизни в Ясн<ой> Поляне, о великом лицемерии там. Слуги раболепствуют перед “его сиятельством”, просителей принимают дурно, посылают им от барского стола объедки. – “Совсем неинтеллигентный человек, – заметил гр<аф>, – не умеет объяснить, что ему нужно”. Много говорит против русского правительства. – “Только бы его к чертовой матери, и все будет хорошо”. Н.Н. отважился было вступить с Т<олстым> в спор, но это было против правил Ясной Поляны, где граф только изрекает.

– Что же вам нравится в Фете? – спросил гр<аф>.

– Да все, поэт и человек.

– Человек он был дурной.

– Почему же? Он был истинный нигилист, и если ни во что не верил, то так и говорил.

– Неумение составить себе веру показывает низкую душу.

– Однако это не так просто. “Жизнь – запутанность и сложность”.

– Ничего запутанного. Перед каждым рукоять, качай, а что выйдет, – знает Хозяин.

По словам Н.Н., говорил Т<олстой> и обо мне.

– Написал сначала в шутку; отнеслись серьезно, он и начал.

Когда Н.Н. уезжал, ему поручили отвезти одного больного мальчика в больницу. Отвез. Доктор спрашивает:

– На какие средства лечить его? Больница земская, а граф то и дело присылает с записками12711271
  Там же. С. 103–104. Печ. с исправлениями и добавлением по рукописи. Точная дата записи не обозначена. «Жизнь – запутанность и сложность» – цитата из стихотворения Фета «Завтра – я не различаю…» (1891).


[Закрыть].

В это же самое время Брюсов решительно формулирует свое неприязненное отношение к Толстому этого периода: «Смертельно болен Лев Толстой. Ему пора умереть. Он пережил самого себя. Все надо было кончить “Воскресением”. А его теперешнее мелкое фрондерство, его игра на руку разным скудоумным революционерам его недостойны; точно так же, как и разные письма “Царю и его советникам”. Кстати, по поводу Л.Т. Помнится, М.И. обвинял “Мир Искусства”, что в нем нечего читать. Неправда. В нем печатается длинная статья Д.С. Мережковского о Толстом и Достоевском, и эта статья есть явление в нашей литературе замечательное, нечто классическое и создающее эпоху. Ее надо не читать, а изучать и учить наизусть»12721272
  Письмо Брюсова к А.А. Шестеркиной от 6 июля 1901 / Публ. В.Г. Дмитриева // Литературное наследство. Т. 85. С. 643. Дополнено по рукописи (РГБ. Ф. 218. Карт. 128. Ед. хр. 6. Л. 13–14. М.И. – художник М.И. Шестеркин, муж корреспондентки).


[Закрыть]. И на следующий день: «Впрочем, вы мало читаете Достоевского, когда как он должен бы быть вашей настольной книгой. Собственно русская литература создала только этих четырех: Пушкин, Тютчев, Достоевский, Фет. Все остальное, не исключая Толстого и Лермонтова, “второй сорт”»12731273
  Там же. С. 644.


[Закрыть].

Здесь характерно многое, прежде всего, конечно, общая оценка нынешнего этапа жизни и проповеднических устремлений Толстого, доведенная до крайности («пора умереть»). Это и общая оценка художественного творчества Толстого как «второсортного». Это, наконец, встречающееся уже второй раз открытое сопоставление творчества Мережковского и Льва Толстого, при котором снова предпочтение отдается Мережковскому. Впервые это случилось при сравнительной оценке двух «великих произведений» 1895 года – толстовского «Хозяина и работника» и «Отверженного» Мережковского12741274
  Гиндин С.И.. Становление брюсовского отношения к Толстому. С. 20–21.


[Закрыть]. Но в приведенном нами фрагменте письма соотнесены все творчество Толстого – и его анализ в работе Мережковского. Как кажется, подобные оценки включают в себя явственно ощутимый элемент сравнения двух методов искусства – толстовского и символистского, и предпочтение отдается, естественно, второму.

Наконец, стоит отметить уже констатированное исследовательницей столкновение эстетических принципов двух писателей, выявившееся в театральной критике Брюсова. Статья «Ненужная правда» и не опубликованная при жизни рецензия «”Власть тьмы” в Художественном театре» (обе 1902) формулируют те точки расхождения, которых невозможно не почувствовать: «”Ненужную правду” <…> можно рассматривать как трактат Брюсова на тему “Что такое театральное искусство?”, написанный поэтом из лагеря Метерлинка и Малларме, Толстым отвернутых, или как ответ Брюсова Толстому и Станиславскому, увлеченному художественным мастерством и эстетикой Толстого, его идеями добра, правды, простоты и общедоступности»12751275
  Бродская Г.Ю. Брюсов и театр // Литературное наследство. Т. 85. С. 168.


[Закрыть].

Но, говоря все это, не забудем отметить и то, что, по свидетельству жены Брюсова, относящемуся к самому началу 1906 года, «Валерий не позволяет, чтобы в его доме осуждали Толстого»12761276
  Цит. по: Богомолов Н.А. Вячеслав Иванов в 1903-1907: Документальные хроники. М., 2009. С. 159.


[Закрыть].

2. Л.Д. Зиновьева-Аннибал и Вяч. Иванов

Осенью 1885 года Лидя (как ее называли все близкие) Зиновьева, которой еще предстояло стать сперва Лидией Шварсалон, а потом и Лидией Дмитриевной Ивановой, выступавшей в литературе под псевдонимом Зиновьева-Аннибал, записывает в дневнике текст, прагматика которого осознается довольно легко, особенно если учесть, что незадолго до того она переписывает там же письмо Льва Толстого к NN. Это черновик письма к лично не знакомому ей Л.Н. Толстому, которому она, как многие, готова доверить все самое сокровенное. Правда, первым своим эпистолярным исповедником она избирает К.Д. Кавелина. Ее письма к нему мы не знаем, но сохранился и опубликован ответ философа, написанный за полтора месяца до его смерти. О судьбе этой переписки Л.Д. рассказывала: «На мою просьбу повидаться с К.Д. Кавелиным мне отвечают отказом; а когда я тайно пишу ему, мне дают его ответ в день его смерти»12771277
  РГБ. Ф. 109. Карт. 41. Ед.хр. 4. Л. 30 об. Черновик письма к неизвестному нам по фамилии Николаю Евстифеевичу в альбоме Зиновьевой-Аннибал.


[Закрыть]. Вторым становится Толстой, и хотя письмо, судя по всему, отправлено не было, оно характерно своим тоном и отчаянной искренностью:

Смело обращаюсь к Вам, многоуважаемый Л.Н., с тех пор, как познакомилась с Вашим дивным христьянским учением. Я уверена, что Вы дадите мне ту помощь, которую я прошу у Вас, и не оставите меня одну и бессильную перед теми страшными вопросами, которые я не могу разрешить. Может быть, это дерзко – мне, простой девушке, обращаться к великому русскому писателю и – к смелому апостолу нового святого учения; я, может быть, и не решилась бы, если бы второе ваше звание не уничтожало недоступность первого. К гениальному писателю я не решилась бы писать, к великому христьянину я имею право обратиться за помощью и ожидать ее. Ради Вашего Христа, Л.Н., уделите мне частицу вашего времени, прочтите мое письмо и ответьте мне.

Мне на днях минуло 20 лет, я принадлежу к хорошей дворянской семье, мой отец очень достаточен, можно даже сказать – богат. Моя семья очень честная и по убеждениям не отсталая; мать моя верующая женщина, как веруют многие, как веровала и я в детстве. <…> Вы можете вполне себе представить жизнь доброй и убежденно верующей, честной женщины, которая относится с глубоким уважением ко всему существующему порядку, ко всем принятым правилам истинной житейской мудрости.

Но представьте себе тоже жизнь девушки молодой, страстной, которая с тех пор, как в первый раз оглянулась сознательно вокруг себя, почувствовала глубокий разлад между своими убежденьями и убежденьями окружающих, между идеалом своей жизни и жизни окружающих? Я была и есть именно в таком положении.

Я воспитывалась за границей, вдали от семьи, и когда я приехала 16 лет, ничто не связывало меня с родными. Мы жили летом в деревне, настоящею барскою жизнию, в свое удовольствие, мать моя, впрочем, интересовалась школою, больницею, клала сотни на благо крестьян, но я чувствовала, что эти сотни кладутся из избытка, а не из скудости, и меня это смущало. <…> И тут-то впервые показалась мне неправою наша светлая, легкая жизнь, исполненная нра<в>ственными, умственными и физическими радостями. Во мне появилось еще молодое, зачаточное стремление уничтожить окружающее зло, хотя бы пожертвовав своим счастием, и не только хотя бы, но даже именно для того, чтобы пожертвовать. <…>

Потом познакомилась я случайно с людьми молодыми, верящими в свои силы и в социалистический идеал и надеющимися перевернуть весь мир на свой лад одним кровавым ударом. <…> Я с жаром набросилась на своих новых друзей и жестоко поплатилась за необдуманность. <…>

Я хотела выйти замуж фиктивно, поступить в тайное революционное общество. <…>

В минуты увлечения, в те минуты и часы, когда я забывала всё, кроме моего святого долга освобождения мира от зла, я была истинно счастлива, потому что я сознавала себя вполне правою. Но потом наставали минуты сомнения, страха, не перед жизнию или смерти<ю>, а перед нравственною ответственностью, которую я брала на себя. <…>

И я мучилась невыразимо. Всё существо мое разделилось на две части. Одна мысль говорила: иди, жертвуй матерью, жертвуй его женою, жертвуй, главное, и собою для общего блага, ты идешь не на счастие, не на радость, ты идешь на тяжелый труд, на великое мучение.

Другая мысль шептала: жалко, жалко, жалко.

И они боролись, а я страдала.

Но вот я решилась, еще день – и я навеки рассталась бы с родительским домом, полным роскоши, и неги, и любви, но помешала мне пустая случайность; всё открылось, всё узнали. <…>

Родные подымали во мне всю женскую гордость и женскую стыдливость. Я не могла перенести, я решилась застрелиться, но мой револьвер потихоньку отняли, и я пыталась зарезаться, но не удалось, на половине дела нашла слабость, эта смерть слишком страшная. <…>

Меня увезли, ко мне представили сторожа, шпионов домашних. Я не слышала ни одного слова любви и уважения, я чувствовала, что все вокруг глубоко презирают меня. У меня вырвали и при мне сожгли все бумаги мои и письма. Я была одна на всем свете, озлобленная, несчастная, презираемая, с душою, полное <так!> ненависти и злобы12781278
  Там же. Л. 51об–56. Текст обрывается на полуслове.


[Закрыть].

И как не похожи на это письмо более поздние свидетельства об отношении Зиновьевой-Аннибал к Толстому. Хотя, собственно говоря, на долгое время имя Толстого вообще пропадает из известных нам ее документов. Лишь в 1902 г. оно снова попадает в наше поле зрения. 26-27 января (8-9 февраля нового стиля) 1902 г. из Женевы она пишет Иванову, находившемуся в Афинах: «…взяла Толстого “Что такое искусство?”. Просмотрела почти всю статью. Наболтано, налгано необдуманно и нечестно, но 2 великие истины сказаны: Искусство – заражение и 2) Искусство должно быть понятным: grand art – Всенародное искусство <…> Перед завтраком я, Дотинька, попела экзерсисы и два романса. Потом писала и дочитывала Толстого. Мне очень пригодятся все haarsträubende чуши. Так целиком в рот дурацкого Адовратского идут»12791279
  Иванов Вячеслав, Зиновьева-Аннибал Лидия. Переписка. М., 2009. Т. 2. С. 226–227. Далее мы ссылаемся на этот том сокращенно: Переписка. Адовратский – герой неопубликованного и даже не законченного романа Зиновьевой-Аннибал «Пламенники».


[Закрыть]. В те же дни Иванову сообщала М.М. Замятнина: «В чудном уюте. Чудная женщина сидит на кушетке своей, читает Толстого об искусстве и изливает самые отборные ругательства на него, да и стоит он их. Сейчас, не зная уж, к<а>к еще его выругать, назвала его еще “недопеченным кирпичом”. Она и представляла, к<а>к он по-стариковски все это изрекает, каждую секунду слышатся взрывы смеха негодующего и брани затем, и цитировка какой-нибудь тупости ограниченной. А сейчас напала на место, где нашла, что он совершенно прав, именно, что поэзия и музы<ка> действительно не могут быть вместе соединены. Я со своей стороны и с этим не согласна, мне чудится единение»12801280
  Цит по: Переписка. С. 228–229.


[Закрыть].

Однако примерно в то же время жене писал сам Иванов, доверяя пронесшемуся слуху о смертельной болезни писателя: «Сегодня все думается о Толстом. Он должен быть счастлив, если сознает, что умирает. Вокруг умершего наверно будет смута. Вот и Толстой с Ибсеном погасли; за кем черед стать властителем дум?..»12811281
  Переписка. С. 252. Письмо от 2/15 февраля 1902 из Афин.


[Закрыть].

Иванов стал напряженно думать о Толстом еще в молодости. В его так называемом «Интеллектуальном дневнике», ведшемся в 1888–1889 гг. в Берлине, он несколько раз прямо или косвенно упоминает это имя, однако суждения носят настолько абстрактный характер и настольно отвлечены от личности Иванова, что их трудно принять всерьез. Весьма глубокомысленна, например, запись: «Достоевский и Толстой два типичные выразителя русского духа. В нашем народе можно заметить это двойственное течение мысли. Но в обоих и много общего. И если это общие национальные черты нашего ума, мы мудрейший народ в мире»12821282
  Иванов Вяч. <Интеллектуальный дневник. 1888–1889 гг.> / Подг. текста Н.В. Котрелева и И.Н. Фридмана; примеч. Н.В. Котрелева // Вячеслав Иванов: Архивные материалы и исследования. М., 1999. С. 14. Подробнее об отношении Иванова к Толстому (на основании опубликованных текстов) см.: Malcovati F. Vjačeslav Ivanov e Lev Tolstoj // Contributi Italiani all’VIII Congresso Internazionale degli slavisti. Zagreb; Ljubljana, 1978. P. 229–232; Шишкин А.Б. «Толстой и/или Достоевский»: Случай Вяч. Иванова // Толстой или Достоевский? Философско-эстетические искания в культурах Востока и Запада. СПб., 2003. С. 82–99.


[Закрыть]. Да, конечно, комментатор верно замечает, что в полном виде такое противопоставление стало обычным лишь после книги Мережковского, однако само по себе желание сопоставить двух писателей, из которых один к тому времени уже обрел гигантскую известность, а другой принадлежал к излюбленным авторам Иванова, не несет в себе, как кажется, сколько-нибудь принципиального смысла.

И чем далее, тем более мы замечаем в сравнительно немногих высказываниях Иванова о Толстом 1900-х годов отчетливо критические ноты, особенно там, где речь идет о Толстом как религиозном мыслителе и литературной фигуре. Так, уже совсем скоро после приведенного нами выше высказывания о Толстом и Ибсене как властителях дум следует весьма скептический пассаж: «Реформа религиозного сознания необходима. Религиозный вопрос теперь в центре теоретических вопросов. Говорю не о догмате и конфессии, а о “духовной основе”, религиозной стихии жизни. Нужен мыслитель, который бы открыл глаза невидящих на вопросы веры, и слуху неслышащих сделал бы внятными ответы Духа. Толстой обманул ищущих, религию и самого себя. Люди требуют, справедливо, как le grand Art, так и la grande Philosophie. Ницше и здесь сделал einen grossen Wurf. До сих пор богословствует схоластика и философствует схоластика; а демократия, побеждающая, действительная демократия не признает схоластики, und der Lebende hat Recht»12831283
  Переписка. С. 349. Письмо из Афин от 26–27 февраля / 11–12 марта 1902.


[Закрыть]. И еще через две недели, ссылаясь на текст предисловия Толстого к роману В. фон Поленца «Крестьянин», Иванов пишет: «…читала ли ты новую нахальную выходку Толстого в виде сжатой характеристики поэтов и других, как Ницше? Что последний “груб и безнравствен”, сказать легче, чем что он “нравствен и тонок”. Упрек за то, что забывают, говоря о поэтах, Тютчева, показывает, что великий самодур земли Русской не обижен от Бога даром чуткости. Но какая бесшабашность заносчивости в таких утверждениях, как: Фет – сомнительный поэт, Ал<ексей> Толстой – прозаический стихотворец, Некрасов – вовсе лишен поэтического дара и т. д. <…> Пушкин никогда не позволял себе произвола и своенравия, – хотя и не все угадывал, как бы мы ожидали: кажется, например, что ценимый им Гоголь все же не был им оценен в меру его еще скрытой силы»12841284
  Там же. С. 404. Письмо из Афин от 15/28 марта 1902.


[Закрыть].

Но высшего напряжения достигает его отвержение Толстого к 1906– 1907 гг. Так, в письме к жене он говорил: «Забыл упомянуть, что Бакст при Серове рассказал, что Лев Толстой высказался обо мне. Напечатали где-то чье-то с ним interview. Он назвал всех новых поэтов “прыщами” на русской литературе, кроме некоего Ратгауза (который пишет, говорят, какие-то старомодные банальности о звездах и волнах, вдохновлявшие уже Чайковского), и когда его спросили обо мне, он сказал, что не понимает ни слова в моих стихах. Heil dir im Siegerkranz12851285
  Слава тебе в венце победителя (нем.). Слова германского национального гимна. Приносим благодарность К.М. Азадовскому за помощь в определении источника цитаты.


[Закрыть], “великий писатель земли русской”!»12861286
  Письмо от 14/27 августа 1906 из Петербурга в Женеву // РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3.


[Закрыть]

И еще через год М.М. Замятнина заносит в свой дневник: «Вячеслав переоценивает ценности – все трещит. Поэзия и русская и всеобщая низвергается. Пушкин пережит – невыносимо холоден и искусствен, нет поэтической непосредственности. В русской литер<атуре> есть только гениальные начинающие Достоевск<ий> и Лерм<онтов>. Тючев <так!> гениальная бездарность. Пушкин всюду скучный моралист. Толстой понял, что литература <пропуск> и отказался от искусства. И литерат<ура> и скульптура – шарлатанство – музыка тоже. Только живописцы должны быть честны»12871287
  Запись от 23 июня 1907. Цит. по: Богомолов Н.А. Вячеслав Иванов в 1903–1907. С. 208.


[Закрыть]. И высказывания 1920-х годов, например, такие: «…таков Толстой, <…> и как он мне чужд. <…> И в противоположность Гомеру, всем вещам говорящему “Да”, Толстой всему говорит некое ”Нет”, отбрасывая на все явления мира тень»12881288
  Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 54.


[Закрыть]. Или другое: «Без сомнения, влияние Толстого-художника на русскую литературу в высшей степени значительно, чего нельзя сказать об его стиле или языке, взятых отдельно, даже если речь идет об его народных рассказах. Его синтаксис неправилен и лишен оригинальности. Лексика, которой он пользуется, не отличается ни новизной, ни исключительностью. Русский <литературный> язык он не усовершенствовал и даже не обогатил его сколько-нибудь существенно элементами народной разговорной речи»12891289
  Из письма к О.А. Шор от 22 ноября 1928 // Archivio italo-russo. Vjačeslav Ivanov – testi inediti / A cura ai Daniela Rizzi e Andrej Shishkin. Salerno, 2001. P. 334 (приводится перевод с итальянского).


[Закрыть].

Но вместе с тем всего лишь через полгода после того, как Иванов произносил слова, зафиксированные дневником Замятниной, он сообщал Брюсову: «Мне поручено Временным комитетом (Comité d’Initiative) по устройству всероссийского и международного чествования Льва Толстого в этом году (28 августа или позднее) известить тебя, что ты кооптирован Комитетом, и пригласить тебя высказаться, принимаешь ли ты избрание и согласен ли участвовать в работах Комитета по предварительной разработке и практическому осуществлению мер, долженствующих быть принятыми с целью организации предстоящего международного праздника русской мысли и литературы и придания ему соответствующего замыслу величия»12901290
  Письмо от 14 января 1908 г. // Литературное наследство. Т. 85. С. 508.


[Закрыть]. Незадолго до того он и сам был кооптирован в этот комитет, которому не суждено было практически действовать, но само согласие стать членом организации, созданной для чествования Толстого, очень показательно. Напомним, что после смерти Толстого Иванов пишет статью «Лев Толстой и культура», которую печатает сначала в «Логосе», потом в «Бороздах и межах», – одним словом, у нас есть все основания поверить записи М.С. Альтмана его слов: «…я грешен в непочтительном отношении к Толстому, и это развязывает мне руки, хотя я знаю, что эта вина на мне и что я обязан его почитать»12911291
  Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. С. 71.


[Закрыть].

3. Общие выводы

Как нам представляется, прослеживание эволюции отношения Брюсова и Вяч. Иванова к Льву Толстому как к писателю, мыслителю, учителю жизни демонстрирует одну весьма яркую особенность: внешнее, зафиксированное печатными текстами почитание далеко не всегда находит подтверждение в дневниках, письмах и мемуарах. Для них Лев Толстой существует в двух планах: с одной стороны – общепризнанный классик, а с другой – весьма ограниченный в своих воззрениях автор, лицемер в жизни, которому самое время убраться из современной литературы. И здесь-то, пожалуй, коренится наиболее существенная особенность отношения двух интересующих нас писателей к своему великому современнику: он стоит у них на пути, мешает литературному успеху, причем мешает не по известной формуле, сохранившейся в воспоминаниях Ахматовой о Блоке: «…я между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: “Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой”»12921292
  Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 196.


[Закрыть]. Лев Толстой мешал и Брюсову и Вяч. Иванову вполне конкретно, как фигура живой литературы и литературной жизни. Начиная с появления «Воскресения» и приблизительно до 1907 г. вольно или невольно они вынуждены считаться с его существованием, с новыми его произведениями, статьями, известиями, исходящими от других и становящимися достоянием печати. В наибольшей степени это ощутимо, конечно, в истории с брюсовским «О искусстве», когда он был расстроен и обескуражен до того, что пошел на опрометчивый шаг, осмеянный многочисленными критиками, – произнес в предисловии: «И Толстой, и я». Прозаические замыслы не могли не восприниматься на фоне толстовской прозы, собственные оценки соотносились с толстовскими, и так далее. В меньшей степени такая внутрилитературная напряженность относится к Иванову: Толстой преграждал ему путь к тому, чтобы самому сделаться экстраординарной фигурой всей культурной жизни России уже во второй половине 1900-х. Но первый год Башни, сделавшейся в Петербурге явлением столь же значительным, как во всей России была Ясная Поляна; ряд принципиальных статей в «Золотом руне» 1907–1908 гг., возможности «Аполлона» и дискуссии о символизме в конце 1909 и начала 1910 гг. не могли не восприниматься им как безусловное утверждение на первом месте в русском символизме, а через это – и во всей русской литературе.

Именно из этого, как кажется, проистекает время от времени эксплицируемое отрицание символистами Льва Толстого.

В п е р в ы е : Toronto Slavic Quarterly. 2012. № 40. С. 7–22. Существует также вариант на французском языке: Un autre Tolstoï / Traduction d’Hélène Henry-Safier // Un autre Tolstoï / Publié sous la direction de Catherine Depretto. P., 2012. P. 109–119.