Текст книги "Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма"

СИМВОЛИСТСКОЕ ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВО КАК РАЗВЛЕЧЕНИЕ

Если мы поставим себе задачей понять, что такое развлечение вообще, как тип человеческой деятельности, то довольно скоро выяснится, что нынешний смысл слова далеко не совпадает с тем, который существовал с XVIII века. Современный словарь толкует его двояко, но по смыслу практически единообразно: или как существительное от глагола «развлечь», то есть «доставить кому-нибудь удовольствие приятным и веселым занятием», или «то, что развлекает, доставляет удовольствие»11831183
  См.: Лопатин В.В., Лопатина Л.Е. Иллюстрированный толковый словарь современного русского языка. М., 2007. С. 643.


[Закрыть].

Очень похоже трактует понятие и Большой академический словарь русского языка, однако следует отметить, что он фиксирует в данном случае значения исключительно XIX и начала ХХ века (Чернышевский, Мамин-Сибиряк, Островский, Писемский, Куприн, однокоренной глагол – еще и Писарев о Тургеневе, самое позднее – Арсеньев, «В горах Сихотэ-Алиня», т.е. конец 1900-х или самое начало 1910-х годов), и если мы вдумаемся в смысл этих словоупотреблений, то легко обнаружим, что в список развлечений попадают и чтение, и посещение театра, и прием гостей, и посещение собраний, и любовная интрига, и даже (согласно Куприну) «писание своих мемуаров и повестей». И тогда, вероятно, стоит прислушаться к Далю в версии Бодуэна де Куртене, который наряду со значениями «забава, потеха» дает и еще одно: «занятие для отдыху от умственного труда или от забот»11841184
  Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля / Изд. 3-е, испр. и знач. доп. / Под ред. И.А. Бодуэна-де-Куртенэ. СПб.; М., 1903. Т. 3. Стлб. 1484.


[Закрыть].

Тем самым чистое и беспримесное развлечение-удовольствие, к которому мы привыкли сегодня, индустрия развлечений, обретает возможность, а то и необходимость восприниматься как перемена занятий, вовсе не обязательно связанная с отрешением от тех главных интересов, которые волнуют человека, а деятеля культуры – тем более. В известном смысле можно понимать развлечение подобно тому, как Ю.Н. Тынянов понимал пародию: «…пародией трагедии будет комедия (все равно, через подчеркивание ли трагичности или через соответствующую подстановку комического), пародией комедии может быть трагедия»11851185
  Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 201.


[Закрыть]. Африканские путешествия и война для Гумилева были таким же развлечением, как покорение многочисленных девиц, нюханье эфира или прогулки по Царскому Селу с собакой Молли, поскольку они отвлекали его от основного жизненного дела – писания стихов и прозы.

Впрочем, тут верно и обратное. Если прогулки с собакой, сколько мы знаем, не послужили материалом ни для каких творческих достижений, то и любовные интриги, и война, и путешествия создавали почву для выявления самых разнообразных свойств его таланта. Развлечение уравнивалось с «делом величавым».

Как нам представляется, именно такое амбивалентное отношение к развлекательной культуре было характерно для главных писателей русского символизма. Наверное, проще всего было бы говорить о развлечениях этого круга на основании творчества кого-либо писателя не первого ряда, – например, В. Пяста, где высокий символизм – скажем, ивановская Башня и Академия стиха – соседствует с Башенным театром, сочинением «жор» и бегами. Но мы попробуем в заданном темой духе интерпретировать творчество и жизненные устремления некоторых писателей первого ряда.

Не будем касаться К.Д. Бальмонта, чей весьма оригинальный (но при этом наложивший явный отпечаток на кружок московских символистов) образ жизни вообще может быть истолкован как резкий и мгновенный переход от всепоглощающего дела к предельному даже не развлечению, а отрешению от жизненных реальностей в череде скандалов, любовных историй и прочих, часто совсем уж не укладывающихся в традиционные представления о приличиях эксцессов. Попробуем посмотреть с этой точки зрения на жизнь В.Я. Брюсова «героического периода» его творчества: со второй половины 1890-х до конца 1900-х годов.

Отбросим воспоминания страстных поклонников, желающих представить поэта в наиболее привлекательном виде, и обратимся к собственным его документам или воспоминаниям тех, кто заведомо хотел быть объективным (другое дело, насколько это получалось). Первым и главным из таких мемуаристов считается (порою справедливо) В.Ф. Ходасевич. Так вот, если читать его воспоминания, то получается, что развлечения Брюсова, помимо традиционных выпивки и любовных приключений, состояли в поедании пирогов с морковью и в не слишком удачной карточной игре. Меж тем дневники и переписка Брюсова, а также воспоминания Н.И. Петровской рисуют иную картину.

Начнем с воспоминаний. Если для Ходасевича общественная деятельность Брюсова (преимущественно руководящая) выглядела исключительно ареной приложения его личных амбиций, то Петровская воспринимала ее иначе. «Он был странно охвачен страстью общественной деятельности и в этот тусклый костер <…> бросал немалую часть себя. Художественный Кружок, рефераты, заседания, суды чести, участие в художественных президиумах, редакция “Скорпиона”11861186
  Тут, конечно, следовало бы сказать: «Весов».


[Закрыть], “Русской Мысли” – все это поглощало у короткого вообще человеческого дня дни и часы. Я как-то спросила одного молодого поэта:

– Каким представляет себе ваше поколение В. Брюсова в реальной жизни?

– Размеренным, конечно, методичным…

Рассказывают, например, что он писал стихи, запираясь, как в башне, у себя в кабинете, требуя вокруг абсолютной тишины, писал по хронометру, от такого-то до такого-то часа…

Смешно, но так думали и так думают многие»11871187
  Жизнь и смерть Нины Петровской / Публ. Э. Гарэтто // Минувшее. [Paris, 1989. Вып.] 8. С. 59.


[Закрыть].

В нашем контексте актуальность этого фрагмента заключается в том, что для стороннего наблюдателя деятельность Брюсова заключалась в строгом разделении работы и развлечения, что в дальнейшем своем изложении Петровская опровергает. А через несколько страниц она приоткрывает и другой аспект его отношения к свободному времяпрепровождению: «…ни в концерты, ни в театры мы почти никогда не ходили <…> серьезная музыка, да что, даже опера, наводили на него сон. Самый сладкий, запретный и неприличный сон. Какой-то новомодный режиссер Большого театра вывез почти все декорации для “Мадам Баттерфляй” из Японии. Это было сенсационно, и вся Москва сбежалась слушать и смотреть. Мы тоже пошли. К концу первого акта В.Я. начал зевать, в начале второго просто заснул, а в конце его уехал на заседание Художественного Кружка. “Братьев Карамазовых” я, благодаря ему, из двух представлений видела три четверти первого с грехом пополам. А на ”Жизнь человека” <…> он и совсем не пошел»11881188
  Там же. С. 70.


[Закрыть]. Она склонна объяснять это тем, что «современный театр его не удовлетворял. Он находил его обветшалым, слишком связанным с отжившими традициями»11891189
  Там же.


[Закрыть], однако, как кажется, тут значительно сильнее другая сторона: общепризнанное, торжественное развлечение, где приходится выступать в роли пассивного участника, Брюсова не устраивает. Оно имеет смысл только тогда, когда в него можно вложить собственную активную и связанную с «делом» интенцию, тем самым перестраивая тип развлечения вообще. Из отдыха или забавы оно превращается в активно устраиваемый фрагмент жизни, теснейшим образом связанный с общими устремлениями поэта.

Любовная страсть становится в его восприятии инструментом познания. Ведь именно об этом свидетельствует логика построения статьи «Вехи. I. Страсть». С одной стороны, «страсть – прежде всего тайна. <…> Страсть – та точка, где земной мир прикасается к иным бытиям, всегда закрытая, но дверь в них»11901190
  Брюсов Валерий. Среди стихов 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 117.


[Закрыть]. Но с другой стороны, человеку невозможно отказаться от того, чтобы эту тайну раскрыть: «Мы знаем страсть в личинах любви, в личине инстинкта деторождения, но мы не видим ее истинного лица. Подсмотреть его есть надежда только в минуты перемены маск»11911191
  Там же. С. 118.


[Закрыть]. Но подсматривать можно только не закрывая глаз, не отдаваясь страсти полностью и безоглядно, и Брюсов сам в себе это видит. Об этом – известный фрагмент из его письма к З.Н. Гиппиус, написанного на страстной неделе 1907 года: «Меня почти ужаснуло одно выражение в вашем предпоследнем письме, вдруг опять открывшем, какая все-таки бездна лежит и не может не лежать между двумя человеками. Вы, говоря о каком-то поклоннике Людмилы Николаевны (о Розанове?), сказали: “обладателе, как и вы (т. е. как и я), разожженной плоти”. Боже мой! Вы, говорившая со мной, читавшая меня, писавшая обо мне статьи, осудившая понимание меня “несложными душами моих почитателей”,– неужели вы не знаете, что ко мне могут быть приложимы [чуть ли не все] разные эпитеты, [кроме именно этого] но именно не этот! Об этом говорят и кричат, во всю меру своего голоса, все мои стихи, все мои поступки, вся моя жизнь . Все что хотите: обман или добродетель, любопытство или притворство, но только не “разожженная плоть”. Этого никогда не было, нет и не может быть. В разных частях своего существа испытывал я “разожженность”, но только не в “плоти”, и уже если кто, так я должен применить к себе слова Лермонтова:

 
И царствует в душе какой-то холод странный,
Когда огонь кипит в крови.
 

“Душа” здесь, конечно, равняется вашей “плоти”, а “кровь” это только “кровь”»11921192
  Литературное наследство. М., 1976. Т. 85: Валерий Брюсов. С. 693–694. Письмо Гиппиус, о котором идет речь, – от 8/21 января 1907 (Литературоведческий журнал. 2001, № 15. С. 158 / Публ. и подг. текста М.В. Толмачева; комм. Т.В. Воронцовой. Ср. также: «Распоясанные письма» В. Розанова / Вступ. ст., публ. и примеч. М.М. Павловой // Литературное обозрение. 1991, № 11. С. 67–71).


[Закрыть].

Об этом же свидетельствует и история первой настоящей связи Брюсова, уже достаточно разобранная, чтобы об этом говорить подробнее11931193
  См.: Богомолов Н.А. Вокруг «серебряного века»: статьи и материалы. М., 2010. С. 93–164.


[Закрыть]. Об этом – и история романа с Ниной Петровской, который практически исчерпал себя, когда из него был почерпнут нужный психологический материал для романа «Огненный ангел», и еще какое-то время связь продолжалась явно по инерции. Этот ряд без труда можно продолжить.

Казалось бы, самый радикальный способ отвлечения от реальности, то есть безоглядного развлечения, – переход в «les paradis artificiels». У нас нет сколько-нибудь надежных свидетельств о состоянии и поведении Брюсова в моменты наркотического опьянения, но в моменты опьянения алкогольного он производит на свидетелей впечатление совсем иное, чем, скажем, Бальмонт. Позволим себе напомнить фрагменты из рассказа Л.Д. Зиновьевой-Аннибал об одной ночи марта 1904 года.

«Пришел часов в 7 Бальмонт, посидели, пошли с Бальмонтом в трактир обедать. Здесь и началось несказанное. Очень быстро оба опьянели, т.е. Бр<юсов> и Бальм<онт> <…> Что касается Брюссова <так!>, то он пил мало, но внезапно побледнел и исступился по-своему мрачно и трагично, неописуемо. Он сказал мне о себе такие страшные признания, до того безвыходно трагичные, что я не смею верить в их действительность, и пришел в экстатическое помешательство на идее поклона в грязную землю Раскольникова. Но он был вменяем еще и даже незаметно пьян, мы трое пытались всеми силами утащить Бальмонта из трактира к Соколову в “Гриф”, куда нас звали к 9-ти вечера. <…> В “Грифе”, т.е. у Соколова и его жены Нины Петровской застали нескольких грифистов, и здесь-то началось совсем неописуемое. Это был не театр, а сон, и то кошмар, то сладкий восторг. <…> Говори<л> Брюссов о том, что он идет на поклон, лбом в грязную землю… были негодования слушателей, один господин плюнул в книгу и полез под стол (трезвый), всё было еще в кабинете. В столовой же Брюссов пригласил Вячеслава стать на колени перед Бальмонтом. Вячеслав сказал, что не стыдится стать на колени перед Богом в Бальмонте, но Бог мгновенен, и уже Бальмонт не тот, что был за минуту, и поэтому теперь он не встанет <…> Тогда Брюссов стал на колени, и Бальмонт тоже, и стали целоваться друг с другом. <…> Валерий причащал избранных сыром, требуя, умоляя нас всем святым принять от него священный кусочек, и всё время они оба глубоко мучились и бились. <…> Уйти из “Грифа” было трудно, Валерий удрал раньше, а Соколовы умоляли нас, т.е. Вяч<еслава>, меня и Пояркова увести совсем опьяневшего Бальмонта»11941194
  Богомолов Н.А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009. С. 97–98 (далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы).


[Закрыть].

Как кажется, довольно очевидно, что и кощунственное причащение сыром, и коленопреклонение перед Бальмонтом, и исступление вкупе со страшными признаниями, открыто спроецированными на Достоевского, – все это делалось Брюсовым совершенно сознательно и трезво в самом прямом смысле. «Незаметно пьян» и расчетливое бегство от пьяного Бальмонта свидетельствуют об этом с полной отчетливостью. Имитация опьянения превращается в способ построения и пропаганды определенного типа поведения. Тем самым развлечение трансформируется в жизнетворчество. Впрочем, с таким же успехом можно сказать и обратное: потребность в жизнетворчестве диктует Брюсову определенный тип развлечения.

Еще один чрезвычайно яркий пример развлечения, граничащего с жизнетворчеством, представляет собой брюсовский спиритизм, который воспринимается как один из наиболее перспективных путей к славе (наряду с творчеством в определенном духе). Напомним цитату из брюсовского дневника, которая, к сожалению, до сих пор чаще всего воспроизводится в отцензурованном редакторами первого издания виде. Вот она: «Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. Без догматов можно плыть всюду <?>. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу их: это декадентство и спиритизм. Да! Что ни говорить, ложны ли они, смешны ли, но они идут вперед, развиваются, и будущее будет принадлежать им, особенно если они найдут достойного вождя. А этим вождем буду я!»11951195
  Богомолов Н.А. Вокруг «серебряного века». С. 107.


[Закрыть]. Но при этом спиритизм в его преломлении становится явлением неоднозначным и противоречивым: тенденция к научности соединяется с фальсификацией, серьезность – с фривольностью, игра – с верой в ее реальность. Впрочем, мы уже имели возможность говорить об этом подробнее11961196
  См.: Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М., 1999. С. 279–310.


[Закрыть].

Таким образом, брюсовское жизнетворчество находит свое выражение прежде всего в сфере развлечений, причем развлечений, предполагающих по логике вещей наибольшее отрешение от обыденной жизни. Видимо, именно в этой сфере Брюсову удавалось в наибольшей степени выразить свой жизнетворческий потенциал, невозможный в других областях.

Второй образец, на котором нам хотелось бы остановиться, – явление Башни Вячеслава Иванова. За последнее время она стала предметом серьезного документирования и разнообразных анализов. Вместе с тем, как кажется, рассмотрение ее активности сквозь призму «развлекательности» может добавить некоторые существенные подробности в понимание ее деятельности.

Прежде всего это относится к антиномичной природе самих собраний. С одной стороны, они, и это достаточно очевидно для многих, были вполне серьезным делом11971197
  Тон такой трактовке задала известная статья Н.А. Бердяева «Ивановские среды» (Русская литература XX века. 1890–1910 / Под ред. проф. С. А. Венгерова. М., [1917]. Т. III, кн. VIII. С. 97–100).


[Закрыть]. Конечно, по подготовленности и организованности они уступали, скажем, Религиозно-философским собраниям, формализованным как явление общественной жизни (специальный зал, особое разрешение, система допуска на заседания, заранее готовящиеся доклады, ведение протоколов и пр.), но с другой мало чем уступали им по масштабу и насыщенности проблематики. В какой-то степени они даже выигрывали у своих «предшественников» в силу отсутствия ограничений различного порядка: неофициальность делала тематику более свободной, вплоть до того, что темы могли возникать спонтанно; импровизационность влекла за собой особый тон, невозможный для собраний иного типа, и т.д. Отсутствие же протоколов вовсе не мешало докладчикам или дискуссантам оформлять свои речи в виде статей.

С другой стороны, не менее очевидна была игровая и развлекательная стихия, постоянно присутствовавшая на «средах». Прежде всего это относится к реликтам журфикса, очевидным на Башне. Гостей не только кормили, пусть не слишком изысканно, но и поили, причем не только чаем (за ночь выпивалось несколько гигантских самоваров), но и вином. Они обладали некоторой свободой передвижения по квартире. Отсутствие точно фиксированного начала и конца «сред» вело к постоянному изменению состава присутствующих. Не обязательна была заранее выработанная повестка дня, ее могли заменять чтение стихов или прозы, беседа на современные темы – а в революционный год было что обсудить – или просто встреча без определенной программы. Как отчетливо игровой элемент встречи воспринималось сидение на полу на подушках. См. например, в описании среды от 18 января 1906: «Сначала мы, женщины – забираемся на кровать, потом я, видя человек 15 бунтарей мужского пола без седалищ, ибо стульев давно уже не хватало и вся мебель стульей породы была стащена давно в столовую, – соскочила и села на пол по-турецки. Образовался кружок на полу, и началось заседание. <…> Аничков тоже сел на пол… Когда он уходил, я подошла и сказала: “Ну что, Евг<ений> Вас<ильевич>! Не ожидали?” – “Чего?” – “Что сядете на пол…” – “Нет, отчего, это ужасно весело!”» (С. 154). Были возможны и еще более смелые эксперименты (все-таки ограничивавшиеся меньшим кругом участников): «Дурачился Бердяев, его выбрали председателем, мы легли на ковер на пунцовую занавесь, головой на пунцовой <?> (твоей) подушке, к его ноге прикрепили звонок, и так он председательствовал. Тема – “О поле”» (С. 192). Подобного рода приметы можно было бы перечислять еще изрядное время.

Однако, как нам представляется, наиболее существенное с той стороны, которая нас в данный момент интересует, представляло собой постоянно существовавшее стремление внести в собрания ноту скептицизма по отношению к «серьезной» стороне дела. В письмах к М.М. Замятниной Зиновьева-Аннибал, хозяйка собраний, неоднократно описывает, как она стремится нарушать и даже разрушать серьезность собеседований различными способами: выступать с провокативными заявлениями, устраивать параллельные поэтические чтения, перетаскивать гостей из импровизированного зала заседаний в другие комнаты для более свободного препровождения времени.

Для людей, ценящих идеал «веселой легкости бездумного житья», серьезная сторона Башни выглядела пугающей. Не случайно мы привели здесь строку М. Кузмина: именно его дневниковые записи от 17 и 18 января 1906 г. показывают, насколько опасными ему казались «среды». Напомним одну из них: «Чудная погода с утра была для меня отравлена мыслью идти к Ивановым»; и далее: «Габрилович читал длиннейший и скучней реферат о “религии и мистике” <…> Я несколько скучал, пока меня не вызвал Сомов в другую, “бунтующую” комнату…»11981198
  См.: Кузмин М. Дневник 1905–1907. СПб., 2000. С. 101–102.


[Закрыть]. Но даже некоторое примирение с духом «бунтующего» варианта собрания не сделало Кузмина завсегдатаем «сред». Для этого понадобилась еще одна, более значительная уступка духу развлечения.

Там же, на Башне, организовались еще два кружка: «Друзья Гафиза» и «Фиас», где стихия отвлечения от насущных дел и забот стала значительно более заметной. Если «Фиас» реализовался лишь в очень малой степени, то занятия «гафизитов» описаны весьма подробно11991199
  Библиографию см. в статье: Шруба Манфред. Среды Вячеслава Иванова и связанные с ними литературные объединения // Вячеслав Иванов: Творчество и судьба. К 135-летию со дня рождения. М., 2002. С. 177–186. Ср. также позже появившуюся работу: Шишкин А. Северный Гафиз (новые материалы) // От Кибирова до Пушкина: Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова. М., 2011. С. 687–701.


[Закрыть], так что напоминать о фактической стороне дела, видимо, не имеет смысла. Но само по себе подражание литературным, историческим и мифологическим персонажам и сюжетам придает развлечению легкий, иногда почти незаметный ореол серьезности. И при всем этом такая серьезность сама по себе переходит с уровня однолинейной невозмутимости на совсем иной, где все, если использовать много позже сказанные слова А. Ахматовой, «двоится или троится». Под стилизованными одеждами, которые конструировал преимущественно К.А. Сомов12001200
  «Всего веселее были приготовления, когда Сомов из вороха тряпок и материй мастерил нам костюмы» (Кузмин М. Дневник 1934 года / Изд. 2-е, исправл. и дополн. СПб., 2007. С. 98).


[Закрыть], под мушками его же работы12011201
  Нам, правда, неизвестно, использовались ли эти мушки во время собраний «Гафиза», однако Кузмин носил их как раз в те же дни, когда «Гафиз» процветал. См.: «Наклеили мне к глазу сердце, на щеку полумесяц и звезду, за ухо небольшой фаллос…» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 178). Эта запись сделана 21 июня 1906, собрание же состоялось 16 июня. Описывая возвращение после него, Кузмин говорил: «Сомов хочет нарисовать мне чертика для мушки под мышкой» (Там же. С. 175). Вечером 21 июня, перед сном Кузмин его наклеил, а 23 июня показывал Ивановым.


[Закрыть], под легкой музыкой и танцами на самом деле скрывалось серьезное творчество, любовные кризисы, планы последовательных занятий12021202
  Они не осуществились, да и не могли осуществиться в силу противодействия многих членов. См. в дневнике Кузмина: «Гафиз предлагается на новых началах, не то в виде тенишевских занятий, где полчаса лекции, полчаса беготня, со строгой регламентацией, не то мессы, не то Думы» (Там же. С. 177).


[Закрыть]. Но не менее важно для символистской природы всего предприятия, что его опознавательные знаки показывали различные ориентиры. Не только персидская (а отчасти и арабская) культура, но и ее преломление через гетевский «Западно-Восточный Диван», который уже в 1930-е Кузмин будет переводить, а также творчество других немецких писателей – прежде всего Гельдерлина и Августа фон Платена. Но не следует забывать и античную традицию (так, имя Л.Д. Зиновьевой-Аннибал Диотима указывало одновременно и на роман Гельдерлина, и на «Пир» Платона), и французский восемнадцатый век, органически входивший в культурный фон «Гафиза» вследствие занятий Кузмина «Похождениями Эме Лебефа». Органичен был также и современный общественный и литературный фон – от злословия по поводу писателей до роспуска Думы и Выборгского воззвания.

В своем эпистолярном дневнике под 1 августа Иванов записывал: «Заставили сказать вчерашние стихи и очень гутировали. Этим Feinschmecker’ам подавай как раз Gelegenheitsgedichte. Форма для них – все. И как хорошо дышится в этой атмосфере чисто-эстетического»12031203
  Цит. по: Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995. С. 82.


[Закрыть]. Речь идет о стихотворении «Напутствие», написанном к свадьбе знакомых Иванова Н.П. Анненковой-Бернар и С.А. Борисова и включенном впоследствии в раздел «Пристрастия» сборника «Cor ardens». Но существенно, в каком контексте Иванов сообщает его жене: «Я показал им записанные в кабинете стихи, кот<орые> не решился там прочесть вследствие их “интимности”. И Нине не очень хотелось чтения, но С<ергею> Ал<ексан>д<рович>у хотелось. Я и прочел. Вот они <…> Нравится ли тебе? Мне нравится. Я прихожу к сознанию, что все равно кому, о чем и на какой случай писать стихи. И лучше всего – на случай»12041204
  РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 36. О гетевском подтексте слов Иванова см. выше, в статье «Два стихотворения Вяч. Иванова на случай».


[Закрыть]. Вряд ли можно допустить, что Иванов не сознавал, к какому тексту он делает отсылку: «Стихи на случай сохранились; / Я их имею; вот они»12051205
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т. 5. С. 127 («Евгений Онегин», глава шестая, строфа XXI). Конечно, «стихи на случай» использованы Пушкиным и Ивановым в разных смыслах: у Пушкина имеется в виду «на случай сохранились», то есть сохранились случайно.


[Закрыть]. Напомним, что далее идет знаменитая «элегия Ленского», воспринимаемая, видимо, и как элемент структуры пушкинского романа, и как одна из самых прославленных русских оперных арий.

Не станем множить примеры, что можно сделать без малейшего труда. Очевидно, что для Иванова и его окружения развлечение делалось частью серьезнейшего внутреннего труда, включавшего в себя и жизнетворчество. Интенции людей этого круга даже в свободные часы, отданные вольному времяпрепровождению, простирались далеко за его пределы. Конечно, далеко не всегда эти интенции материализовывались в силу самых различных обстоятельств, но потенциально они были чрезвычайно велики. Как самый последний пример назовем уже упоминавшийся ранее «Башенный театр», единственное представление которого влекло за собой далеко идущие планы дальнейшей работы, побудило режиссера (В.Э. Мейерхольда) и главного инициатора театра (В.К. Шварсалон) отправиться в Грецию, где во время той же экскурсии под руководством Ф.Ф. Зелинского зародились некоторые художественные планы, отчасти реализовавшиеся уже в послереволюционные годы, о чем недавно написала Николетта Мислер12061206
  См.: Misler Nicoletta. 1910. San Pietroburgo va in Grecia. La Grecia va a San Pietroburgo // L’anno 1910 in Russia / A cura di Duccio Colombo e Caterina Graziadei. Salerno, 2012 (Collana di Europa Orientalis. Vol. 18). P. 221–238.


[Закрыть]. Но это уже другая история.

В п е р в ы е: Русская развлекательная культура Серебряного века 1908–1918 / Сост. Нора Букс, Елена Пенская. М., 2017. С. 19–30. Некоторые сокращенные ради экономии места (и времени чтения доклада) места расширены.