Текст книги "Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости"

– В эти трудные первые годы, – сказала Вера Николаевна. – Я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит? Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведующий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот вездесущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве… Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он!

– Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? – спросил митрополит.

– Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий существующий строй… Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары…

Как пишет Вера Николаевна в воспоминаниях, эти слова растрогали митрополита.

«Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:

– Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся!»

В этих словах митрополита Антония нет признания правоты собеседницы, это слова сочувствия, брошенные в пучину отчаяния и гордыни, как последняя надежда.

Это слова, которые способны спасти погибающую душу…

И, видимо, в глубине души Вера Николаевна понимает это, но отчаяние гордыни снова захлестывает ее.

– Вы скоро покидаете эти стены… – сказал митрополит, поднимаясь. – Чего пожелать вам?

– Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, – отвечает Вера Николаевна.

– А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением…

– Нет! – сказала Вера Николаевна. – Это было бы лицемерием.

– Так позвольте мне перекрестить вас?

– Нет!

Митрополит, молча, поклонился, и вышел из камеры.

Что это было?

Вера Николаевна, оставшись одна, и сама не могла понять, что произошло. В своих воспоминаниях она пытается скрыть свой ужас перед тем, что она совершила, запутавшись в привычных лукавых параллелях и сопоставлениях.

«Последняя сцена сильно взволновала меня.

Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него самое неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился… Но разве могло быть иначе? Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?»

Но ужас продолжает жить в бесстрашной «матери-командирше», и этот очистительный ужас не оставляет ее до последней минуты пребывания в Шлиссельбурге.

«Несколько шагов еще – и тюрьма, в которой остаются товарищи, скроется из глаз. Но я не оборачиваюсь – боюсь обернуться: хочется во что бы то ни стало сдержать свои чувства. За воротами, направо, лежит Ладожское озеро. Нисходящее солнце освещает его, и в отраженных лучах оно блестит, ослепительное, как ртуть, наполняющая широкое, плоское блюдо.

Впереди небольшого мыса, которым кончается остров, темнеет Нева, и ее воды, покрытые мелкой рябью, отливают свинцовым блеском. Посреди течения маленький белый пароход стоит неподвижно, а на другом берегу в нежно-розовой дымке смутно выявлены очертания селения.

Все красиво. Я сознаю эту красоту, но не чувствую ее, не радуюсь ей, не восхищаюсь и сама дивлюсь, что остаюсь холодной и только наблюдаю.

Солнце стоит на свободном, ничем не ограниченном горизонте. Ну, так что же!

Темная полоса облаков протянулась на запад.

„Какой акварельной краске соответствует цвет этого облака? – размышляю я и определяю: – Neutral Tinte“.

Вглядываюсь в целое – в уме встает вопрос: какую иллюстрацию в „Ниве“ воспроизводит этот ландшафт?..

В катере в сопровождении смотрителя и жандармов я подъезжаю к пароходу: на нем не видно ни души.

„Полундра“, – читаю и запоминаю я его название».

Глава восьмая
ЧЕЛОВЕК, УШЕДШИЙ НА ЛУНУ

В Шлиссельбурге я иногда, по вычислениям, делала верст 10 в день, а всего прошла там столько, что почти обошла Землю по экватору, а Морозов так почти дошел до Луны.

Вера Фигнер

Среди журналистов, пытающихся объяснить секрет долгожительства таких шлиссельбургских узников, как Николай Александрович Морозов, время от времени возникает легенда о колдовском свитке еврейских мудрецов, который якобы принес в Шлиссельбург майор Валериан Лукасинский.

Сторонники этой легенды вспоминают, что Лукасинский последние годы своего заключения провел в камере номер семь Старой тюрьмы, и сюда же, когда седьмая камера была превращена в карцер, будто специально напрашиваясь на ужесточение своего режима, упорно стремился попасть H.A. Морозов. Возможно, предполагают сторонники легенды, Лукасинский устроил в своей камере тайник и каким-то образом передал его секрет Николаю Александровичу.

Подыгрывая творцам этой легенды, можно предположить, что тайна свитка была передана по масонским каналам, ведь сам Валериан Лукасинский, как мы уже говорили, еще в мае 1819 года создал организацию «Национальное масонство»[93]93
  «Национальный союз свободных каменщиков».


[Закрыть] и был магистром ложи «Рассеянный мрак», а Николай Морозов, тоже не чуждавшийся масонских идей, в 1908 году стал членом-основателем санкт-петербургской ложи «Полярная звезда».

Масонская рама украшает, конечно, легенду о колдовском свитке, только сама судьба Николая Александровича Морозова, если внимательнее приглядеться к ней, оказывается загадочней, чем любой волшебный свиток.

1

Террорист-народник Николай Александрович Морозов терроризму был обязан самим своим рождением…

В «Автобиографии», написанной в 1926 году для Энциклопедического словаря Гранат, он рассказал, что отец его – Петр Алексеевич Щепочкин – был помещиком, а мать – Анна Васильевна Морозова – крепостной крестьянкой, которую отец впервые увидел проездом через свое имение в Череповецком уезде Новгородской губернии.

Петр Алексеевич лишь окончил тогда кадетский корпус и едва достиг совершеннолетия, поэтому можно не сомневаться, что родители наверняка бы положили разумные пределы его романтическому увлечению, но этого не случилось, ибо и отец, и мать юноши Щепочкина (дед и бабушка будущего народовольца Морозова) уже были «взорваны своим собственным камердинером, подкатившим под их спальную комнату бочонок пороха».

Пользуясь образной системой самого Николая Александровича, заменяющей в его научных трудах логическую аргументацию и опытные исследования и позволяющей связывать прихотливо-изменчивые очертания грозовых облаков с пророческими образами Апокалипсиса, легко связать «романтический» поступок камердинера с предпринятой в Зимнем дворце попыткой Степана Халтурина, и говорить о том, что террористический акт не только обусловил появление Морозова на свет, но и предопределил его дальнейшую судьбу.

Рос Николай Александрович впечатлительным мальчиком.

«Под влиянием рассказов моей деревенской няньки, происходивших большею частью в длинные зимние вечера или при уединенных прогулках, весь мир начал представляться мне в раннем детстве в виде круглого диска – Земли, прикрытого стеклянным колпаком-небом, на вершине которого стоял трон, а на троне Бог, высокий седой старик с длинной белой бородой, всегда окруженный прославляющими его и преклоняющимися перед ним ангелами и святыми. Звезды были восковыми свечами, горевшими по ночам на этом прозрачном своде, и каждая из них была человеческой жизнью. Звезда догорала и падала вниз с неба, когда соответствующая ей человеческая жизнь угасала на земле.

Н.А. Морозов

Неодушевленных предметов не было совсем: каждое дерево, столб или камень обладали своею собственною жизнью и могли передавать друг другу свои мысли. Листья деревьев переговаривались друг с другом шелестом, волны – плесканьем, а облака, играя, гонялись друг за другом и неслись на крыльях ветра вдаль, к какой-то неведомой и им одним известной цели, принимая на своем пути формы всевозможных животных и их отдельных членов»…

Читать Николай выучился под руководством матери, которая хотя и отличалась любовью к книгам, но образования не получила и хаотическую бессистемность чтения привила и сыну.

Найдя в библиотеке отца два курса астрономии, юный Николай Морозов очень заинтересовался этим предметом и прочел обе книги, хотя и не понял их математической части. Впрочем, астрономия была не единственным его увлечением.

Разыскав в книгах отца «Курс кораблестроительного искусства», он заучил всю морскую терминологию и начал строить модели кораблей, которые пускал плавать по лужам и в медных тазах, наблюдая действие парусов. В отцовском имении Борок Мологского уезда Ярославской губернии были сделаны и первые научные наблюдения будущего почетного академика…

Н.А. Морозов с женой

«Однажды, приблизительно в половине августа, я возвращался домой из леса, прилегающего к берегу Волги. Солнце уже сильно склонилось к западу и светило мне прямо в лицо, а под ним на горизонте поднималась и быстро двигалась навстречу мне грозовая туча. Я торопился поспеть домой до ливня, но надежды было мало. Солнце скоро скрылось за тучей, и наступил тот особенный род освещения, который всегда характеризует приближение грозы. Все, на что ни падала тень от тучи, сейчас же принимало особенный мрачный колорит, и вся природа, казалось, замерла в ожидании чего-то странного и необычайного.

Я уже не помню, долго ли продолжалось все это, потому что я о чем-то замечтался. Но вдруг я остановился, как вкопанный, выведенный из своей задумчивости резкой и неожиданной переменой в освещении окружающего ландшафта и поразительной картиной в облаках. Солнце вдруг выглянуло в узкое отверстие, как бы в пробоину какой-то особенной тучи, состоящей из двух слоев, наложенных один на другой. Контраст окружающей меня местности, освещенной одним этим пучком параллельных лучей, с отдаленными, покрытыми зловещею тенью, частями ландшафта был поразительный. Для того чтобы понять, что это была за картина, нужно самому ее видеть в природе или, по крайней мере, на картине, писанной гениальным художником, потому что всякое описание бессильно.

Благодаря тому, что пробоина в тучах двигалась мимо солнца, оттенки его блеска быстро изменялись. Солнце казалось совсем живым лицом разгневанного человека, старающегося просунуть свою голову между двумя слоями тучи для того, чтобы посмотреть, что творится на земле. Это сходство с живой человеческой головой дополнялось еще тем, что верхний край узкого отверстия в свинцово-сизых тучах, освещенный сзади солнечными лучами, принял вид густой шевелюры снежно-белых волос над разгневанным ликом солнца, а нижний край образовал под ним как бы воротник меховой шубы, такого же снежно-белого цвета, закутывавший его подбородок, а поперек солнечного диска легло, темной чертой, продолговатое облако, представляя собой что-то вроде двухконечного древнего кинжала, который солнце держит у себя во рту.

Несомненно, что эта кажущаяся пробоина в тучах была лишь перспективным явлением, простым расширением узкого промежутка между двумя слоями грозовой тучи, лежащими один над другим. Узкая и в обычных условиях совершенно незаметная отслойка продолжалась в облаках и далее в обе стороны несколькими сужениями и расширениями, так как косые лучи солнечного света, проходя сзади в соседние расширения, образовали по обе стороны хмурящегося солнца несколько светящихся пунктов, как бы пламя нескольких горящих факелов, поставленных направо и налево от гневного солнечного лица.

Все это было так внезапно, так полно какой-то своей собственной жизни и движения, что, как мне ни смешно сознаться, но я несомненно испугался и был готов спросить с суеверным страхом:

– Что такое случилось? Что тебе нужно?

Явление это, которое в буквальном смысле слова воспроизведено в первой главе Апокалипсиса, продолжалось не более минуты. Солнце медленно передвигалось за нижний край отверстия, принимая от постепенно помрачавших его промежуточных паров все более и более хмурый зловещий вид. А затем на месте солнца остался лишь огромный факел светлых лучей посреди ряда других таких же пучков золотистого света… Через полчаса налетела буря, а что было далее, я уже не помню.

Другой раз, когда я вышел в средине грозы, в промежутке между двумя ливнями, на открытое место, чтобы посмотреть на движение и формы туч этого периода, я увидел на лазури отчасти прояснившегося неба, очень высоко вверху, но несколько к юго-востоку, длинный ряд снежно-белых облаков, свернутых спиралями в виде охотничьих рогов. Они быстро неслись друг за другом, обозначая этим путь крутившегося вверху урагана, и вся их спираль представляла, очевидно, центры вращения соответственных частей атмосферы, где вследствие внезапного разрежения воздуха выделялись легкие водяные пары. Но внизу невольно казалось, что по небу летит вереница невидимых ангелов, трубящих среди грозы…

Когда же я через некоторое время снова вышел посмотреть, то увидел высоко на севере другую, не менее поразившую меня картину. Три больших беловатых облака, занимавшие всю верхнюю часть неба, приняли там формы настоящих огромных жаб, схватившихся друг за друга передними лапами и несшихся, как бы в диком танце, около самого северного полюса неба. Эта иллюзия танца в воздухе обусловливалась их криволинейными движениями и тем, что на пути они вытягивали то ту, то другую из своих лап и искривлялись самым уродливым образом. Но и это явление тоже продолжалось недолго, и через несколько минут все жабы распались на четыре отдельных облака, вроде кучевых»…

2

Во время учебы в Московской классической гимназии Морозов не только не сумел преодолеть бессистемный и случайный характер своего домашнего образования, но, кажется, возвел его в принцип. Увлекаясь естественными науками, гимназист Морозов накупил на толкучке научных книг, и основал «Тайное общество естествоиспытателей-гимназистов».

Уже с пятого класса он начал заниматься в зоологическом и геологическом музеях Московского университета, а порой, скинув гимназическую форму, посещал и университетские лекции.

Нет сомнения, что выдающиеся способности Морозова позволили бы ему успешно – в 1870–1871 году он уже числился в рядах вольнослушателей естественного факультета Московского университета – получить университетское образование, но тут восемнадцатилетнего гения захватило революционное движение. Привлекало оно своей романтической, полной таинственности обстановкой, а главное – возможностью «борьбы с царящим в России антинаучным мракобесием».

В девятнадцать лет Морозов начал издавать рукописный журнал, наполненный «на три четверти естественнонаучными статьями, а на одну четверть стихотворениями радикального характера». Журнал этот, а за ним и его редактор, попали в московский кружок «чайковцев», где Морозов и сблизился с революционерами.

«Моим первым революционным делом было путешествие вместе с H.A. Саблиным и Д.А. Клеменцом в имение жены Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии, где меня под видом сына московского дворника определили учеником в кузницу в селе Коптеве».

Однако через месяц «сыну московского дворника» пришлось бежать в Москву, и теперь он отправился распространять заграничные революционные издания уже среди крестьян Курской и Воронежской губерний.

Потом были хождения по Костромской губернии, где, несмотря на рано наступившую зиму, ночевали в овинах и под стогами сена в снегу…

Возвратившись в Москву, Морозов поучаствовал в попытке Сергея Михайловича Степняка-Кравчинского освободить арестованного В.Ф. Волховского. Попытка эта не увенчалась успехом, и вместе с Кравчинским Морозов уехал в Петербург, а оттуда в Женеву – участвовать в редактировании и издании революционного журнала «Работник».

12 марта 1875 года при возвращении в Россию H.A. Морозов был арестован. Судили его по «процессу 193-х» и приговорили к 15 месяцам тюрьмы, которые оказались поглощены его трехгодичным предварительным заключением.

После освобождения под надзор полиции в феврале 1878 года Морозов тот час же ушел в революционное подполье и поехал вместе с Верой Фигнер, Александром Соловьевым и Александром Иванчиным-Писаревым в Саратовскую губернию подготавливать тамошних крестьян к революции.

Однако перспектива деятельности на селе уже не привлекала его, и после безуспешных попыток устроиться в деревне он возвратился в Петербург, чтобы вместе с Софьей Перовской, Александром Михайловым и Михаилом Фроленко ехать в Харьков освобождать Порфирия Войнаральского, которого должны были везти в Центральную тюрьму.

Попытка освобождения была предпринята в нескольких верстах от Харькова, но успеха не имела.

«Мы спешно возвратились в Петербург, где мой друг Кравчинский подготовлял покушение на жизнь шефа жандармов Мезенцова, которому приписывалась инициатива тогдашних гонений. Мне не пришлось участвовать в этом предприятии, так как меня послали в Нижний Новгород организовать вооруженное освобождение Брешко-Брешковской, отправляемой в Сибирь на каторгу. Я там действительно все устроил, ожидая из Петербурга условленной телеграммы о ее выезде, но вместо того получил письмо, что ее отправили в Сибирь еще ранее моего приезда в Нижний Новгород, и в то же почти время я узнал из газет о казни в Одессе Ковальского с шестью товарищами, а через день – об убийстве в Петербурге на улице шефа жандармов Мезенцова, сразу поняв, что это сделал Кравчинский в ответ на казнь.

Я тотчас возвратился в Петербург, пригласив туда и найденных мною в Нижнем Новгороде Якимову и Халтурина».

Рассказывал ли Николай Александрович Морозов Степану Николаевичу Халтурину о камергере-террористе, пособившем ему появиться на свет, неизвестно, но государя с семьей Степан Николаевич, как мы уже говорили, попытается порешить опробованным в имении Щепочкиных способом.

3

Судя по «Автобиографии» H.A. Морозова, раскол среди народовольцев произошел в ходе подготовки покушения Соловьева на Александра II. Тогда Георгий Плеханов и Михаил Попов запретили брать народовольческого рысака «Варвара» для помощи Александру Соловьеву.

«Возмущенные невозможностью использовать средства нашего тайного общества для спасения Соловьева после его покушения на жизнь императора и видя, что он твердо решился на это, мы только доставили ему хороший револьвер. Я нежно простился с ним у Михайлова и отказался идти смотреть, как он будет погибать вместе с императором. Я остался в квартире присяжного поверенного Корша, куда обещал прийти Михайлов, чтобы сообщить мне подробности; действительно, он прибежал часа через два и рассказал мне, что Соловьев пять раз выстрелил в императора, но промахнулся и был тут же схвачен…

В ту же осень были организованы нашей группой три покушения на жизнь Александра II: одно под руководством Фроленко в Одессе, другое под руководством Желябова на пути между Крымом и Москвой и третье в Москве под руководством Александра Михайлова, куда был временно командирован и я. Как известно, все три попытки кончились неудачей, и, чтобы закончить начатое дело, Ширяев и Кибальчич организовали динамитную мастерскую в Петербурге на Троицкой улице, приготовляя взрыв в Зимнем дворце, куда поступил слесарем приехавший из Нижнего вместе с Якимовой Халтурин. Я мало принимал в этом участия, так как находился тогда в сильно удрученном состоянии, отчасти благодаря двойственности своей натуры, одна половина которой влекла меня по-прежнему в область чистой науки, а другая требовала, как гражданского долга, пойти вместе с товарищами до конца»…

В феврале 1880 года, после разгрома типографии, Морозов скрылся за границей. На пути в Вену он узнал из немецких телеграмм о взрыве в Зимнем дворце, устроенном Степаном Халтуриным.

В Швейцарии Морозов урывками слушал лекции в Женевском университете, а кроме этого – ездил в Париж и Лондон, где познакомился с Карлом Марксом.

Через год он надумал вернуться в Россию, но на границе был арестован.

На «процессе 20-ти», проходившем в феврале 1882 года, Николая Александровича Морозова приговорили к пожизненной каторге и заточили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.

«Что я чувствовал в то время? – вспоминал H.A. Морозов. – То, что должен чувствовать каждый в такие моменты, когда гибнут один за другим в заточении и в страшных долгих мучениях его товарищи, делившие с ним и радость и горе. Если б в это время освободила меня революционная волна, то я несомненно повторил бы всю карьеру Сен-Жюста, но умер бы не на гильотине, как он, а еще до своей казни от разрыва сердца. Я с нетерпением ждал этой волны, а так как она не приходила, то я без конца ходил из угла в угол своей одиночной камеры с железной решеткой и с матовыми стеклами, сквозь которые не было ничего видно из внешнего мира, то разрешая мысленно мировые научные вопросы, то пылая жаждой мести, и над всем господствовала только одна мысль: выжить во что бы то ни стало, на зло своим врагам! И, несмотря на страшную боль в ногах и ежеминутные обмороки от слабости, даже в самые критические моменты болезни я каждый день по нескольку раз вставал с постели, пытался ходить сколько мог по камере и три раза в день аккуратно занимался гимнастикой.

Цингу я инстинктивно лечил хождением, хотя целыми месяцами казалось, что ступаю не по полу, а по остриям торчащих из него гвоздей, и через несколько десятков шагов у меня темнело в глазах так, что я должен был прилечь.

А начавшийся туберкулез я лечил тоже своим собственным способом: несмотря на самые нестерпимые спазмы горла, я не давал себе кашлять, чтобы не разрывать язвочек в легких, а если уж было невтерпеж, то кашлял в подушку, чтоб не дать воздуху резко вырываться.

Так и прошли эти почти три года в ежедневной борьбе за жизнь, и если в бодрствующем состоянии они казались невообразимо мучительными, то во сне мне почему-то почти каждую ночь слышалась такая чудная музыка, какой я никогда не слыхал и даже вообразить не мог наяву; когда я просыпался, мне вспоминались лишь одни ее отголоски».

4

Видимо, отголоски этой чудной музыки и побудили Николая Александровича заняться научной ревизией склада облаков и облачных фигур, накопившихся в его голове[94]94
  «Мой склад облаков, о котором я говорю, не представляет, конечно, ничего особенно необыкновенного. В голове каждого из нас образуются с течением времени подобные скопления излюбленных впечатлений и картин. Я знал, например, людей, голова которых была, в буквальном смысле слова, складом всевозможных обид, полученных ими в своей жизни от других, тогда как все обиды, которые они сами наносили другим, никогда туда не заносились. В голове талантливого художника непременно существует запас всевозможных образов, соответствующих роду его творчества, а в голове музыканта – всевозможных мелодий. Подбор предметов в таких складах неизбежно обусловливается психическими особенностями и наклонностями данного человека. Каждый из нас непроизвольно собирает сюда и бережно хранит здесь только то, что особенно волнует, затрагивает его в окружающем мире. Все остальное, к чему мы безразличны, быстро теряется для нас и исчезает неизвестно куда… Так и в моей голове мало-помалу накопилось очень много всевозможных облачных фигур лишь потому, что я всегда чувствовал к облакам какое-то родственное влечение». (Морозов H.A. Откровение в грозе и буре).


[Закрыть].

Ревизия совместилась с чтением старинной Библии на французском языке, которую Николай Александрович решил изучить «как образчик древнего мировоззрения».

Начал он с Апокалипсиса, который до того времени ни разу не читал, поскольку «со слов Рахметова, в известном романе Чернышевского, Что делать?“, считал эту книгу за произведение сумасшедшего».

И вот тут-то и осенило его.

Морозов вдруг подумал, что Апокалипсис весь состоит из смеси «астрологических соображений с чрезвычайно поэтическими описаниями движений и форм различных туч, которые видел автор Апокалипсиса в грозе, разразившейся 30 сентября 395 года над островом Патмосом в греческом Архипелаге».

«Подобно ботанику, который узнает свои любимые растения по нескольким словам их описания, тогда как для остальных людей эти слова – пустые звуки, вызывающее лишь неясные образы, я с первой же главы вдруг начал узнавать в апокалипсических зверях наполовину аллегорическое, а наполовину буквально точное и притом чрезвычайно художественное изображение давно известных мне грозовых картин, а кроме них еще замечательное описание созвездий древнего неба и планет в этих созвездиях. Через несколько страниц для меня уже не оставалось никакого сомнения, что истинным источником этого древнего пророчества было одно из тех землетрясений, которые нередки и теперь в Греческом Архипелаге, и сопровождавшие его гроза и зловещее астрологическое расположение планет по созвездиям, эти старинные знаки Божьего гнева, принятые автором, под влиянием религиозного энтузиазма, за знамение, специально посланное Богом в ответ на его горячие мольбы о том, чтобы указать ему хоть каким-нибудь намеком, когда же, наконец, Иисус придет на землю.

Автор этой книги внезапно встал перед моими глазами, как человек с глубоко любящим сердцем и с чрезвычайно отзывчивой и поэтической душой, но исстрадавшийся и измученный окружавшим его лицемерием, ханжеством и раболепством современной ему христианской церкви перед „царями земными“.

С первой же главы этот неизвестный Иоанн представился мне одиноко сидящим на берегу острова Патмоса и погруженным в грустные размышления. Он ожидал вычисленного им на этот день (по употреблявшемуся тогда Саросскому циклу) солнечного затмения и старался определить с помощью астрологических соображений время страстно желаемого им второго пришествия Христа, не замечая надвигающейся сзади него грозы. Но вот внезапный свет солнца, прорвавшийся в щелевидный промежуток между двумя несущимися одна над другой тучами, вдруг вывел его из забвения и, быстро повернувшись, он увидел то же самое разгневанное солнце, смотрящее на него из-за туч, которое раз видел и я…

Какое впечатление должна была произвести на него эта зловещая картина, появившаяся внезапно в тот самый час, когда он ожидал такого грозного для всех древних явления, как солнечное затмение, понять не трудно из его собственного описания.

А дело осложнялось затем другим, еще неизмеримо более страшным событием – землетрясением. Он в ужасе пал на колени, и все, что было потом, стало представляться ему сплошным рядом знамений, посланных для того, чтобы он записал и истолковал их так, как подсказывало ему „божественное вдохновение“, т. е. тот порыв энтузиазма, с которым знакома всякая истинно-поэтическая душа, и который он считал за отголосок мыслей Бога в своей собственной душе».

5

Говорить о научном значении работы «Откровение в грозе и буре», задуманной H.A. Морозовым в Алексеевском равелине и созданной в Шлиссельбургской крепости, нет нужды.

Справедливая оценка «Откровений» была дана сразу после публикации книги в статьях Н.П. Аксакова «Беспредельность невежества и Апокалипсис», Н.М. Никольского «Спор исторической критики с астрономией», трудах В.Н. Щепкина, В.Ф. Эрна, П. Астрова, П.А. Юнгерова. Критики единодушно отметили, что работе H.A. Морозова «недостает самого главного: изучения предмета и научного метода».

Убедительно было доказано, что и само «гениальное» открытие: «По указанным в ней (книге Апокалипсис. – Н. К.) положениям планет в определенных созвездиях Зодиака я мог вычислить астрономическим путем, а следовательно, и с безусловною точностью, что описанная здесь гроза пронеслась над Патмосом в воскресенье 30-го сентября 395 юлианского года. Вся книга, как стенографически точное воспроизведение картины неба, имевшей место только один этот раз за весь исторический период времени, была несомненно составлена по непосредственным заметкам этого же дня и ночи и окончательно написана в следующие затем дни, т. е. в начале октября того же года», – строится на зыбком песке предположений и допущений, а не на фундаменте доказанных фактов.

Не говоря уже о том, что нелепо сводить загадки Апокалипсиса к расшифровке средневекового астрологического языка, Морозов совершенно произвольно принял за небесные тела те существа, что упоминаются на страницах Апокалипсиса и столь же произвольно трактовал видения Иоанна.

При этом, как подчеркивали критики, если отождествление коней с планетами[95]95
  Слова Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, коему имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертой частью земли умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными», – А.Н. Морозов трактует как указание на планету Сатурн, проходящую по созвездию Скорпиона. Рыжего и черного коней он отождествляет с Марсом и Меркурием.


[Закрыть], а всадников с созвездиями (притом именно с теми планетами и теми созвездиями, с которыми их отождествляет сам Морозов) неверно, то все астрономическое построение его сразу рассыплется.

Поражало в работе H.A. Морозова, как справедливо заметил В.Ф. Эрн, и то «высокомерие естественника, презирающего все другие науки, кроме естественных, отрицающего всякое их значение, только потому, что он с ними не знаком».

Столь же легко уязвимы для критики книги «Пророки» и многочисленные тома «Христа», сюжеты которых, по свидетельству самого H.A. Морозова, сложились у него в Шлиссельбурге.

В этих работах Морозов пришел к весьма любопытному выводу, что никакого еврейского народа не было, а была лишь религиозная секта иудаистов, основанная во II веке Иуд ой-учителем… Римлян, впрочем, тоже не было, и до начала новой эры на земле вообще царил каменный век. Потом человеку удалось изобрести колесо и топор, а во втором веке появились папирусы и пергаменты, бронза и железо. В третьем веке была основана «латино-эллино-сирийско-египетская империя», которую историки по малограмотности своей ошибочно разделили на Египет, Грецию, Рим, Вавилон, Ассирию. В четвертом веке произошло «столбование» Василия (Иисуса Христа), и возникло христианство…

6

Хотя стараниями реаниматоров «новой хронологии» идеи H.A. Морозова на протяжении последних десятилетий усиленно внедряются в сознание наших сограждан, но и на этом мы останавливаться не будем, поскольку для нас сейчас исторические труды H.A. Морозова более интересны не своим результатом, а процессом достижения его.

Как сказано в «Автобиографии»: «В первое полугодие заточения в равелине нам не давали абсолютно никаких книг для чтения, а потом, вероятно, благодаря предложению священника, которого к нам прислали для исповеди и увещания, стали давать религиозные.

Я с жадностью набросился на них и через несколько месяцев прошел весь богословский факультет. Это была область, еще совершенно неведомая для меня, и я сразу увидел, какой богатый материал дает древняя церковная литература для рациональной разработки человеку, уже достаточно знакомому с астрономией, геофизикой, психологией и другими естественными науками.

Потому я не сопротивлялся и дальнейшим посещениям священника, пока не перечитал все богословие, а потом (в Шлиссельбурге) перестал принимать его, как не представлявшего по малой интеллигентности уже никакого интереса (курсив мой. – Н. К.), и тяготясь необходимостью говорить, что только сомневаюсь в том, что для меня уже было несомненно (я говорил ему до тех пор, что недостаточно знаком с православной теологией, чтобы иметь о ней свое мнение, и желал бы познакомиться подробнее)».

Мы специально выделили слова «перестал принимать его».

Употребленные человеком, живущим в обществе, они свидетельствуют только о разборчивости этого человека. Другое дело, когда эти слова произносит «вечник», день за днем, месяц за месяцем, год за годом проводящий время в одиночной камере.

Чтобы отказаться в таких условиях пусть и от «малоинтеллигентного», но желающего общаться с тобою собеседника[96]96
  Речь здесь идет о Федоре Стефановиче Пенинском, выпускнике Санкт-Петербургской Духовной семинарии, священнике, а затем протоиерее собора святого Иоанна Предтечи в Шлиссельбургской крепости. В дальнейшем он был назначен ключарем придворного Верхоспасского собора в Москве.


[Закрыть], требуется нечто большее, чем разборчивость и высокомерие.

Видимо, в какой-то момент, как это бывает с бесноватыми, нестерпимым стало для H.A. Морозова присутствие в камере священника.

Уже само приближение святынь начинало обжигать его.

Это та цена, которую платил «вечник» Морозов за свои якобы научные фантазии.