Текст книги "Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости"

В дневниковой записи больше энергетики, больше энтузиазма.

Впрочем, так всегда бывает, когда сталкиваешься с описанием, сделанным непосредственно в тот момент, и воспоминаниями о событии через достаточно большой промежуток времени. Помимо воли автора в воспоминаниях что-то сглаживается, что-то забывается…

Энтузиазм, конечно, был в Лихтендштадте немалый.

Продолжая работать в «Коммунистическом Интернационале», он учится военному делу.

Любопытна запись, сделанная им 17 июня 1919 года:

«Ну вот, я солдат. Во всем казенном, с оружием и всем, что полагается… 15-го я записался в 3-й Коммунистический взвод и сразу попал на суточное дежурство… Винтовка, пулемет – это самое несомненное сейчас, несомненнее слов, – и чище, и свободнее: слова порабощают, – тут остаешься внутренне свободным. Да, должно быть, мне уже суждено остаться „солдатом революции“…

Правда, теперь это по-иному, теперь я весь – в революции и для нее».

Интересно тут про винтовку и пулемет, которые сейчас несомненнее слов…

Состояние это родственно тому, с которым изготавливал Лихтенштадт свои плоские взрывные снаряды для массового убийства на Аптекарском острове. Снаряды тоже были тогда несомненнее слов, более того они равняли петербургского революционера-декадента с австрийским гением-гомосексуалистом…

А вот последняя запись в дневнике.

«Прощай, тетрадь, – еще полгода… – записал Владимир Осипович, уходя на фронт. – Надо рвать цепи и строить новую жизнь».

Григорий Евсеевич Зиновьев, желая спасти своего секретаря, назначил Лихтенштадта комиссаром 6-й дивизии, которая преграждала путь Юденичу на Ямбургском фронте.

Но комиссарская должность не спасла его.

15 октября 1919 года в бою под Кипенью дивизия была разбита, красноармейцы в беспорядке разбежались.

Опознать труп Лихтенштадта удалось только по пломбам в зубах.

Виктор Серж, узнавший труп Лихтенштадта по узким ногтям, пишет, что это был «маленький солдат, убитый ударами прикладов (с пробитым черепом)», он «словно пытался еще закрыть лицо негнущейся рукой».

Еще Виктор Серж вспомнил о последнем письме Лихтенштадта, написанном в начале октября.

«Если посылаешь людей на смерть, – писал тот, – следует погибнуть самому».

Эти слова – перефраз предсмертной записки Отто Вейнингера: «Я убиваю себя, чтобы не убить другого».

Ровно шестнадцать лет назад были написаны в Вене эти слова в доме на улице Черных испанцев, в комнате, где умер Бетховен. Шестнадцать лет, убивая других людей, нес эти слова Владимир Осипович Лихтенштадт, чтобы узнать, что чужая смерть ждет и твою собственную.

Похоронили Лихтенштадта на Марсовом поле.

Существует версия, что его убили белые, когда он попал в плен. Дескать, белогвардейцы «замучили его, изуродовали так зверски, что опознать его останки оказалось невозможным».

Но это только предположение…

Более вероятно, что комиссар Лихтенштадт был забит отступающими красноармейцами, когда попытался остановить их.

Непонятно только, почему тело человека, причастного к сожжению Шлиссельбургской крепости, оказалось так сильно обожжено…

6

Прослеживая судьбы шлиссельбуржцев после сожжения Шлиссельбургской крепости, рассказывая, как разносил ветер революции семена цветов зла по всей России, я не могу пройти мимо рассказа-воспоминания Варлама Шаламова «Эхо в горах»…

«Прибыл спецконвой с Острова – так называли Соловки тогда, просто Остров, как остров Сахалин, – и сдал невысокого пожилого человека на костылях в обязательном соловецком бушлате шинельного сукна, в такой же шапочке-ушанке – соловчанке.

Человек был спокоен и сед, порывист в движениях, и было видно, что он еще только учится искусству ходить на костылях, что он еще недавно стал инвалидом.

В общем бараке с двойными нарами было тесно и душно, несмотря на раскрытые настежь двери с обоих концов дома. Деревянный пол был посыпан опилками, и дежурный, сидевший при входе, разглядывал в свете семилинейной керосиновой лампы прыгающих в опилках блох. Время от времени, послюнив палец, дежурный пускался на поиски стремительных насекомых.

В этом бараке и было отведено место приезжему. Ночной барачный дежурный сделал неопределенный жест рукой, показывая в темный и вонючий угол, где вповалку спали одетые люди и где не было места не только для человека, но и для кошки.

Но приезжий спокойно натянул шапку на уши и, положив свои костыли на длинный обеденный стол, взобрался на спящих людей сверху, лег и закрыл глаза, не делая ни одного движения. Силой собственной тяжести он продавил себе место в других телах, и если его сонные соседи делали движение – тело приезжего немедленно вмещалось в это ничтожное свободное пространство. Нащупав локтем и бедром доски нар, приезжий расслабил мускулы тела и заснул.

На другое утро выяснилось, что приехавший инвалид – тот самый долгожданный старший делопроизводитель, которого так ждет управление лагеря»…

Так начинается повествование о встрече рассказчика с шлиссельбуржцем-соловчанином Михаилом Степановичем Степановым.

В Шлиссельбургскую крепость питерский гимназист Миша Степанов попал прямо с гимназической скамьи, как участник боевки знаменитого эсера-максималиста Михаила Соколова, носившего клички Медведя-Каина. На Соловки же Михаил Степанович угодил за то, что спас товарища по шлиссельбургской каторге…

«Я не узнал бы этой удивительной истории, если б не случайный воскресный разговор в служебном кабинете, – пишет Варлам Шаламов. – Впервые я увидел Степанова без костылей. Удобная палка, давно, очевидно, им заказанная в лагерной столярке, была в его руках. Ручка у палки была больничного типа – она была вогнута, а не горбатилась, как ручка обыкновенной трости.

А.С. Антонов

Я сказал «ого» и поздравил его.

– Поправляюсь, – сказал Степанов. – У меня ведь все цело. Это – цинга.

Он засучил штанину, и я увидел уходящую вверх лилово-черную полосу кожи. Мы помолчали.

– Михаил Степанович, а за что ты сидишь?

– Да как же? – и он улыбнулся. – Я ведь Антонова-то отпустил»…

И дальше следует удивительный рассказ о том, как, будучи комбригом, Михаил Степанович Степанов участвовал в подавлении антоновского восстания.

Однажды ему доложили, что захвачен в плен сам Антонов.

«Степанов велел привести пленника. Антонов вошел и остановился у порога.

Свет „летучей мыши“, повешенной у двери, падал на угловатое, жесткое и вдохновенное лицо.

Степанов велел конвоиру выйти и ждать за дверью. Потом он подошел к Антонову вплотную – он был чуть не на голову ниже Антонова – и сказал: – Сашка, это ты?»

В пленном он узнал своего товарища по шлиссельбургской каторге.

«Они были скованы одной цепью в Шлиссельбурге целый год и ни разу не поссорились. Степанов обнял связанного пленника, и они поцеловались. Степанов долго думал, долго ходил по вагону, молча, а Антонов печально улыбался, глядя на старого товарища…

– Я не могу тебя расстрелять и не расстреляю, – сказал Степанов, когда решение как будто было найдено. – Я найду способ дать тебе свободу. Но ты дай, в свою очередь, слово – исчезнуть, прекратить борьбу против Советской власти – все равно это движение обречено на гибель. Дай мне слово, твое честное слово.

И Антонов, которому было легче – нравственные муки товарища по каторге он хорошо понимал, – дал это честное слово. И Антонова увели. Трибунал был назначен на завтра, а ночью Антонов бежал. Трибунал, который должен был лишний раз судить Антонова, судил вместо него начальника караула, который плохо расставил посты и этим дал возможность бежать столь важному преступнику. Членами трибунала были и сам Степанов, и его родной брат. Начальник караула был обвинен и приговорен к году тюрьмы условно – за неправильную расстановку постов»…

Однако слова своего Антонов не сдержал, восстание вспыхнуло с новой силой.

– Вот тогда я и поседел, – сказал рассказчику Степанов. – Не позже.

В 1924 году он демобилизовался и поступил под начало Орджоникидзе, с которым тоже сошелся еще в Шлиссельбургской крепости, в Рабоче-крестьянскую инспекцию.

Там он прослужил несколько лет, а к концу третьего года стал замечать слежку – кто-то просматривал его бумаги и переписку.

Вскоре Степанова вызвали на Лубянку, и следователь спросил, действительно ли, Степанов, будучи командиром Красной Армии, в военной обстановке отпустил на свободу захваченного в плен Александра Антонова?

Так Михаил Степанович и оказался на Соловках…

Рассказ не доработан Варламом Шаламовым.

Никак не обыграно название его, и концы с концами в этой романтической истории тоже не сведены воедино, ну, а главное: никогда ведь не сковывали в Шлиссельбурге каторжников попарно, никогда не попадал Александр Степанович Антонов в плен к красным…

Не только среди тамбовских крестьян, но и среди чекистов даже легенда существовала о его неуязвимости.

«Все облавы на него кончались ничем, так как он всегда в последнюю минуту, не теряя самообладания, окруженный довольно плотным кольцом чекистов, выходил из него с самым невозмутимым видом, с маузером в руках, надетым на деревянную колодку кобуры-приклада, – рассказывал, например, уполномоченный ЧК Коренков. – Он начинал спокойно, не моргнув глазом, расстреливать его окружавших, стараясь их уничтожить как можно больше. Как только ему удавалось застрелить с десяток чекистов, он спокойно, не спеша уходил в лес».

Только 24 июня 1922 года начальнику отдела по борьбе с бандитизмом Михаилу Ивановичу Покалюхину со своими оперативниками удалось окружить в Нижнем Шибряе дом, где скрывался Антонов и, подпалив его, убить героя последней крестьянской войны.

Можно отметить и другие несоответствия в рассказе «Эхо в горах», но и упомянутых нами хватает, чтобы разрушить рассказ, поскольку именно на этих несоответствиях он и выстроен.

И, тем не менее, если не сам рассказ, то, по крайней мере, его замысел, конечно же, глубже. Художественная правда вполне могла восторжествовать в этом рассказе над документальной точностью…

7

Хотелось бы обратить внимание, что Варлам Шаламов сводит в своем рассказе не просто двух узников Шлиссельбургской крепости, а двух эсеров-максималистов. И если насчет пребывания Александра Степановича Антонова в Шлиссельбурге известно только из его биографии, то насчет пребывания его в тамбовской группе максималистов сомнений нет.

Михаил Степанович Степанов и по рассказу, и по документам принадлежал к боевке Медведя-Каина, о которой мы так подробно рассказывали в главе «Цветы зла». Скорее всего, в теракте на Аптекарском острове он не участвовал, а был привлечен в качестве «пехоты» лишь к налету на инкассаторов в Саперном переулке. Ни разорванных на клочья детей, ни убитых беременных женщин в его активе, как и у Александра Степановича Антонова, не было.

Может быть, поэтому и не удавалось им принять с безоглядной легкостью Владимира Осиповича Лихтенштадта большевистскую редакцию революции.

М.Н. Тухачевский

О тамбовской крестьянской войне написано чрезвычайно много, но в этом ворохе публикаций как-то пропадает простая и очевидная истина, что эта война была выиграна тамбовскими крестьянами.

В феврале 1921 года вначале на Тамбовщине, а через месяц и по всей стране, отменили ненавистную продразверстку и вместо нее ввели более мягкую систему продналога.

Говорят, что крестьяне кричали тогда «Мы победили!», а Александр Степанович Антонов, слушая эти радостные крики, сказал:

– Да, мужики победили. Хотя и временно, конечно. А вот нам, отцы-командиры, теперь крышка!

Действительно, уже весною 1921 года началась расправа.

На Тамбовщину была введена 120-тысячная группировка под командованием кровавого палача М.Н. Тухачевского.

Пытаясь смыть позор проигранной польской кампании, Тухачевский, подобно генералу из рассказа «Запечатленный ангел» Н.С. Лескова, решил за свою бездарность и кичливость отыграться на русских деревнях.

25 мая кавалерийской бригадой Г.И. Котовского были разбиты и рассеяны повстанческие полки 1-й армии. А 2–7 июня сводная группа И.П. Уборевича уничтожила основные силы 2-й повстанческой армии.

Но М.Н. Тухачевский – вспомните лесковского генерала, который тыкает «кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик» – не остановился на этом.

11 июня 1921 года он отдает приказ № 0116.

«Остатки разбитых банд и отдельные бандиты, сбежавшие из деревень, где восстановлена Советская власть, собираются в лесах и оттуда производят набеги на мирных жителей.

Для немедленной очистки лесов приказываю:

1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми удушливыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось.

2. Инспектору артиллерии немедленно подать на места потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов.

3. Начальникам боевых участков настойчиво и энергично выполнять настоящий приказ.

4. О принятых мерах донести.

Командующий войсками Тухачевский».

Однако вклад любимца Л.Д. Троцкого в развитие науки воевать с русским народом этим не ограничился. Через несколько дней появился не менее людоедский приказ № 0171, в соответствии с которым в селах брались и расстреливались заложники, если население не выдавало антоновцев и их семьи. Если расстрел первой группы крестьян не давал желаемого результата, то тут же набиралась для расстрела следующая партия заложников.

И вот Михаил Степанович Степанов оказался среди тех, кто так расправлялся с народом. Только ведь ему не нужно было смывать с себя русской кровью вину за провал наступления на Варшаву, поэтому-то и ходит он в рассказе Варлама Шаламова, молча, по вагону, а Антонов «печально улыбается, глядя на старого товарища»…

И Антонов, «которому было легче», хорошо понимает «нравственные муки товарища по каторге»…

8

Шлиссельбург – город-ключ.

Открыть шлиссельбургским ключом тайну послереволюционных событий, когда власть, называющая себя народной и рабоче-крестьянской, развязала беспощадную войну с русским народом и трудовым крестьянством, пытался не только Варлам Шаламов.

С.А. Есенин

Задолго до него, еще в 1924 году, это попытался сделать Сергей Есенин, написав «Поэму о 36»…

 
Много в России
Троп.
Что ни тропа –
То гроб.
Что ни верста –
То крест.
 

Так, в ритме, напоминающем хождения узника по камере, начинается есенинская поэма о политкаторжанах Шлиссельбурга.

Обыкновенно и читатели Есенина, и исследователи его творчества проходят мимо «Поэмы о 36», которая, хотя и написана не «по-есенински» суховато, но тем не менее важна и в его творчестве, и его биографии.

Напомним, что за месяц до создания поэмы, в июле 1924 года, вышел сборник Сергея Есенина «Москва кабацкая». Издать его удалось с помощью шурина Григория Евсеевича Зиновьева старого шлиссельбуржца Ильи Ионовича Ионова (Бернштейна).

Впрочем, марку Ленинградского отделения Госиздата, которое он возглавлял, Илья Ионович поставить на «Москву кабацкую» не решился, да и типографские затраты пришлось оплатить самому автору сборами за авторский вечер, устроенный 14 апреля 1924 года в «Зале Лассаля» (бывшем зале Городской думы).

Тем не менее сборник, почти все стихи которого вошли в сокровищницу русской лирики, был напечатан и напечатан удивительно быстро.

Разумеется, кое-что пострадало… В частности, стихотворение «Снова пьют здесь, дерутся и плачут».

Из него исчезла третья строфа:

 
Ах, сегодня так весело росам,
Самогонного спирта – река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека…
И седьмая:
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Купюры серьезные…
 

Особенно, если вспомнить, что, по мнению тогдашней критики, у Есенина и Пугачев – не исторический Пугачев, а антитеза. «Пугачев – противоречие тому железному гостю, который „пятой громоздкой чащи ломит“. Это Пугачев – Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста»…

Как бы то ни было, но купированная из «Москвы кабацкой» пурга сурового Октября, которой обманул русских людей, засвистела, завыла, зашумела в «Поэме о 36»…

 
Колкий, пронзающий
Пух.
Тяжко идти средь
Пург.
Но под кандальный
Дзень,
Если ты любишь
День,
Разве милей
Шлиссельбург?
 

9

Принято считать, что к созданию «Поэмы о 36» Сергея Есенина и подтолкнуло общение с директором Ленинградского отделения Госиздата Ильей Ионовичем Ионовым (Бернштейном), который, как мы и говорили, несколько лет просидел в Шлиссельбургском каторжном централе.

Сам Илья Ионович был поэтом, автором сборника стихов «Алое поле», в котором, как сказано в «Литературной энциклопедии» 1930 года, отражены две эпохи: «с одной стороны – песни революционного подполья, с другой – мотивы эпохи „военного коммунизма“… Для поэзии Ионова характерны: космический символизм, гиперболизм как мера образных восприятий и поэтического воплощения действительности».

И.И. Ионов

Стихи шурина Григория Евсеевича Зиновьева настолько тесно связаны с взращиваемыми в предреволюционном Шлиссельбурге «цветами зла», что на них следует остановиться, тем более что перефразы отдельных образов из «Алого поля» органично входят и в есенинскую «Поэму о 36».

Открывается сборник Ионова одноименным стихотворением, представляющим собою некое подобие немецкой баллады в переводе Василия Жуковского:

 
– Расскажи, отчего на колосьях дрожат
Капли алые вместо росы,
И какие-то тени пугливо спешат,
Наклоняются вдоль полосы.
 
 
Отчего полегают хлеба до земли
И, нагнувшись, печально стоят;
И до солнца кровавые слезы свои
Все роняют, как будто скорбят.
 

Со вставками революционной риторики:

 
– О, мой друг, на полях стяг позорной вражды
Развернул ослепленный народ,
Год за годом на мирных полях без нужды
Убивает, насилует, жжет.
 

Вставки эти, тем не менее, позволяют углубить «готическое» содержание баллады:

 
И всегда, лишь нальются хлеба по утрам
На заре колос кровью горит,
И встают мертвецы из могил по полям
К полосе своей каждый спешит.
 
 
Раздается звон кос и ложится под ряд
Рожь под верной костлявой рукой,
Но лишь солнца лучи облака осветят,
Косари торопливой толпой.
 
 
Исчезают, как дым, и как прежде, поля
Колосятся, встречая восход…
Тихо дышит, устало сырая земля
И росу серебристую пьет.
И молчит отчего, где темнеет курган,
Поднимаясь, алеет туман[190]190
  Ионов И. Алое поле. Стихотворения. 2-е изд. Пгт.: Изд. Петрогр. совета рабочих и красноармейских депутатов, 1920.


[Закрыть].
 

Еще отчетливее тенденция к нагнетанию сверхъестественного, мрачного и загадочного проявляется в стихотворении «Ночной призрак»:

 
Над пропитанной кровью землею,
Словно дым благовонный кадил
Поднимаются синей волною
Испаренья бескрестных могил,
И далеко из дымки туманной,
Приближаясь в ночной тишине,
Выезжает в тунике багряной
Всадник бледный на черном коне…
На песчаный бугор он взобрался,
Приподнялся немного в седле,
Поднял руку и вдруг рассмеялся,
Громко крикнув в полуночной мгле.
– «Доброй ночи, безумные дети!
Утолили вы страсти свои
Иль, коварно раскинувши сети,
Снова жаждете братской крови?»[191]191
  Ионов И. Алое поле… С. 6.


[Закрыть]
 

И, конечно, можно усмотреть тут перекличку, если не с самим Бодлером, то, по крайней мере, с теми цветами зла, которые взращивал в каторжном централе шлиссельбургский переводчик Бодлера…

Кстати, солдат из стихотворения «Прерванное письмо», подобно Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, сообщавшему матери насчет левкоев, которые не уродились в Шлиссельбурге, тоже развивает в своем послании эту тему:

 
В этом письме посылаю левкои —
Чудом они уцелели в саду, –
Желтые – маме, а белые – Зое,
Пусть не забудет, что писем я жду[192]192
  Ионов И. Алое поле… С. 5.


[Закрыть]…
 

Но и вообще тема «цветов зла» является основой сборника. Не случайно сразу за «Ночным призраком» (с. 6–7) в «Алом поле» идут стихи, написанные в Шлиссельбурге: «Узник» (с. 8), «Отпустите меня…» (с. 9), «На смерть товарища» (с. 10).

К теме «цветов зла» Ионов возвращается и в заключительных стихах сборника. Тут вам и «космический символизм», и «гиперболизм», только вот выдержать напряжение заданных образов не удается, и стихотворное повествование соскальзывает в псевдонародную плаксивость, а цветы зла распускаются революционными знаменами:

 
Знамя красное, знамя свободное,
Символ равенства, братства, любви.
Вейся выше за дело народное
В алых каплях рабочей крови![193]193
  Ионов И. Алое поле… С. 28.


[Закрыть]
 

Но, тем не менее, позыв был…

Оклик из заросшего цветами зла Шлиссельбурга прозвучал, и его-то и сумел рас слышать Сергей Есенин, лучше других рассказавший о трагедии перерождения вче рашних народных героев в палачей и предателей своего народа…

 
Серая, хмурая
Высь,
Тучи с землею
Слились.
Ты помнишь, конечно,
Тот
Метельный семнадцатый
Год,
Когда они
Разошлись?
 
 
Каждый пошел в свой
Дом
С ивами над прудом.
Видел луну
И клен,
Только не встретил
Он
Сердцу любимых
В нем.
 
 
Их было тридцать
Шесть.
В каждом кипела
Месть.
И каждый в октябрьский
Звон
Пошел на влюбленных
В трон,
Чтоб навсегда их
Сместь.
 
 
Быстро бегут
Дни.
Встретились вновь
Они.
У каждого новый
Дом.
В лежку живут лишь
В нем,
Очей загасив
Огни.
 
 
Тихий вечерний
Час.
Колокол бьет
Семь раз.
Месяц широк
И ал.
Тот, кто теперь
Задремал,
Уж не поднимет
Глаз.
 
 
Теплая синяя
Весь,
Всякие песни
Есть…
Над каждым своя
Звезда…
Мы же поем
Всегда:
Их было тридцать
Шесть.
 

О чем эти стихи?

О шурине Григория Евсеевича Зиновьева, пытающемся вернуться в готических балладах к забытым переживаниям шлиссельбургского узника? Или о самом Сергее Есенине, стремящемся объяснить в своих стихах и уроднить новую жизнь? Или просто о миллионах жителей России, вставших в двадцатые годы на жизненной дороге, как будто на краю пропасти?