Текст книги "Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости"

Глава вторая
ШЛИССЕЛЬБУРГСКИЙ ПОЖАР

Авеля дети! но вскоре! но вскоре!

Прахом своим вы удобрите поле!

Каина дети! кончается горе.

Время настало, чтоб быть вам на воле!

Авеля дети! теперь берегитесь!

Зов на последнюю битву я внемлю!

Каина дети! на небо взберитесь!

Сбросьте неправого Бога на землю!

Шарль Бодлер[139]139
  Перевод Валерия Брюсова.


[Закрыть]

В идиллические отношения, установившиеся в Шлиссельбурге, превращаемом в гигантскую клумбу, где разрастались на продажу «цветы зла», внесла свои коррективы Первая мировая война.

«Через стены долетали мощные звуки патриотических манифестаций и больно ущемляли революционное сердце. В среде каторжан все смешалось, все перепуталось… – свидетельствует биограф шлиссельбургского узника Иустина Жука. – Полетели ко всем чертям и красивые фразы, и дружба, и товарищество, и арестантская солидарность… Забыли и виселицы, и военные суды, и тюремные застенки… Верховный палач Николай… вдруг стал народным героем и увидел поклонение даже от политических каторжан. Анархисты объединились с максималистами, социалистами-революционерами и социал-демократами против таких же анархистов, максималистов, социалистов-революционеров и социал-демократов, разделенные между собою страшнейшими человеческими бедствиями во славу царя и капитала. Порвалась многолетняя дружба, и прежние товарищи стали самыми непримиримыми врагами. Появились пораженцы, непротивленцы, оборонцы. Все сцепилось в общий клубок страстных до самозабвения словесных и физических схваток»[140]140
  Моршанская М. Иустин Жук. Д.: Прибой, 1927. С. 12.


[Закрыть]…

Когда же была получена с воли газета Г.В. Плеханова «Призыв» с лозунгом «Путь к свободе – путь к победе», чтение ее на прогулке третьего корпуса вызвало настоящую бурю. Одни требовали прекратить чтение, другие кричали, чтобы оно было продолжено.

Дело могло дойти до драки, но тут у оборонцев было преимущество. Оборонцем объявил себя шлиссельбургский богатырь – товарищ Жук.

1

Уроженца Черкасского уезда Киевской губернии Иустина Петровича Жука биографы проводят по разряду бедняков, хотя бедность и не помешала его родителям выучить сына в школе, а потом и заводском училище. И свой короткий трудовой путь товарищ Жук совершил не в заводских цехах, а в химической лаборатории.

«Работа в лаборатории тесно связала его с химией, в изучении которой Иустин скоро достиг блестящих результатов; атмосфера же, окружавшая завод, дала ему возможность пропитаться революционным духом и еще глубже проникнуться сознанием необходимости общего образования».

С продолжением образования двадцатилетний товарищ Жук решил погодить, а вот революционному духу дал полную волю.

Из справки, составленной 27 января 1909 года в канцелярии начальника Киевского губернского жандармского управления генерал-майора Леонтьева, видно, что «Иустин Жук стоял во главе Черкасской группы анархистов-коммунистов и был душой всех разбойничьих нападений и убийств, имевших место в 1907 и 1908 гг. в Черкасском уезде».

И.П. Жук

Одним из самых громких дел его стало ограбление конторы Мариинского свеклосахарного завода, из химической лаборатории которого и ушел Иустин Жук в анархию.

Тогда, 4 декабря 1908 года, в заводскую контору поступило 5000 рублей и тысяч на тридцать векселей.

В тот же вечер банда Жука совершила налет.

«Иустин оказался на месте, произвел первые выстрелы, криком „Руки вверх!“ ошеломил перепуганных конторщиков, отобрал у них деньги и, завязав все деньги и векселя в свой платок, ушел сам и вывел своих помощников».

Успех был полный.

Убив всего трех охранников, деревенские бандиты завладели огромным, как им казалось, состоянием.

А погубило товарища Жука предательство изменника Фоменко, по прозванию Филька. Этот «черносотенец», который «усердно громил и грабил в 1905 году еврейские лавки, составив себе таким образом изрядное состояние», сделал донос, потому что товарищ Жук отказался делиться с ним украденными на заводе деньгами.

21 января 1909 года полиция оцепила дома, где скрывался товарищ Жук, и когда из дома начали стрелять, открыли огонь сами. Продолжавшаяся всю ночь перестрелка сопровождалась громким пением революционных песен. Но утром 22 января прибыл исправник Салтык и распорядился стрелять в дом, где укрывались бандиты, с крыши соседнего дома…

Пение смолкло, раздался крик с просьбой выпустить детей, вслед за этим из дома вышел злоумышленник-великан, в котором исправник узнал Иустина Жука. Он был немедленно арестован и под усиленным конвоем отправлен в Черкасскую тюрьму.

За убийство трех охранников приговором военного суда 20 мая 1909 года Жука осудили на смертную казнь через повешение, но благодаря посланной ко дню именин царицы телеграмме о даровании ему жизни, его, бывшего крестьянина, помиловали. Как и Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, смертную казнь ему заменили вечной каторгой.

Однако раскаявшийся крестьянин попытался устроить коллективный побег из Смоленской тюрьмы, и его перевели в Шлиссельбург. Здесь Жука поместили во второй корпус, куда обычно селили заключенных, замеченных в дурном поведении…

2

Разумеется, в отличие от рафинированного террориста-декадента украинский селянин Иустин Петрович Жук ничего не ведал о книге Макса Штирнера, но всей своей короткой биографией наглядно демонстрировал, что уже давно слезли с него «ороговевшие наросты» государства, нации и традиции. Совершенно равнодушно относился он и к людям, которых ему приходилось убивать. Никогда даже и не вспоминал товарищ Жук о трех охранниках, которых пришлось ему «замочить» при ограблении конторы свеклосахарного завода.

Вот и просматривая сочинения Владимира Осиповича Лихтенштадта, тоже не обнаружить даже отдаленного намека на раскаяние по поводу безвинных жертв на Аптекарском острове.

Сам он в споры каторжан о войне не вмешивался.

«Писать о ней (о войне) и о тех противоречивых настроениях, которые она пробуждает, сейчас не буду… – записал он в дневнике еще 14 августа 1914 года. – Неоспоримо одно, что совершаются мировые события, которые, быть может, отразятся на нашей судьбе и раньше кинут нас на арену жизни; тем усиленнее надо работать над собой»…

Но именно сейчас, когда по твердыне вечной каторги побежала, как показалось Лихтенштадту, первая трещинка, его ненаглядная Маруся решила развестись с ним.

– Но что она делает? У нее есть интересы? – расспрашивал в 1909 году Максимилиан Волошин про эту, так заинтересовавшую его молодую женщину.

– Я знаю только, что она сидит на окне и не учит латинского языка, – отвечала ему Елизавета Ивановна Дмитриева (Васильева), более известная под литературным псевдонимом Черубина де Габриак. – Ее ничего не интересует. Но в ней есть жизненность. Иначе она бы убила себя. Ей этот шаг ничего бы не стоил. Но иногда она говорит легко и просто. А потом вдруг замыкается…

Черубина де Габриак даже стихотворение тогда написала, в героине которого ощущается несомненное родство с молодой женой шлиссельбургского «вечника»:

 
В овальном зеркале твой вижу бледный лик.
С висков опущены каштановые кудри,
Они как будто в золотистой пудре.
И на плече чернеет кровь гвоздик.
 
 
Искривлены уста усмешкой тонкой,
Как гибкий лук, изогнут алый рот;
Глаза опущены. К твоей красе идет
И голос медленный, таинственно-незвонкий,
 
 
И набожность кощунственных речей,
И едкость дерзкая колючего упрека,
И все возможности соблазна и порока,
И все сияния мистических свечей.
 
 
Нет для других путей в твоем примере,
Нет для других ключа к твоей тоске, –
Я семь шипов сочла в твоем венке,
Моя сестра в Христе и в Люцифере.
 

Но все это было в 1909 году, когда ненаглядной Марусе приходилось то виснуть на генеральском сапоге, то покорно принимать от обожаемого супруга воспитательные экзекуции… А сейчас, когда у него наконец-то возникла надежда, что, может быть, и расступиться разделяющая его с молодой женой стена Шлиссельбургского каторжного централа, Маруся нашла ему замену.

Новым избранником ее оказался выдающийся терапевт и инфекционист, будущий академик Михаил Дмитриевич Тушинский, с которым и получилась у сестры Черубины де Габриак «в Христе и в Люцифере» счастливая семейная жизнь…

Е.И. Черубина де Габриак

Владимир Осипович тяжело переживал этот разрыв.

«Сегодня была Маруся: у нее девочка… – записал он в дневнике за 4 октября 1915 года. – Меня все эти годы тяготило, что я приковал ее к тюрьме, к каким-то ожидаемым возможностям, не давая ничего в настоящем. Какая-то сверхплатоническая любовь… Как странно! Ведь уже года два я очень мало думал о ней – больше скользил мыслью, наше будущее на воле отчасти даже пугало меня – и вдруг такое глубокое ощущение отрыва, одиночества, грусти»…

Слава Богу, что от любовного разочарования Владимира Осиповича отвлекали заботы о бизнесе.

«Особенно надеяться на „цветы из Шлиссельбурга“ нельзя, – пишет он матери. – На летние букеты эти цветы годятся, но ведь за такие букеты дают гроши, а ценных цветов для резки – роз, гвоздики и т. д. – у нас совсем мало. Даже левкоев в этом году будет мало»[141]141
  Письмо матери от 12 апреля 1915 года // На Каторжном острове. С. 82.


[Закрыть].

Но разумеется, главное утешение Владимир Осипович по-прежнему получает в литературной работе.

3

Кажется, вопреки всякой логике, переживая любовное поражение, переводчик Шарля Бодлера, Макса Штирнера и Отто Вейнингера берется за работу над книгой, которая уже после революции будет издана под названием: «Борьба Гете за материалистическое мировоззрение».

Сколько в этой работе «борьбы» и сколько «материализма», предоставим судить читателям, но оздоровляющее действие эстетики Гете на самого автора очевидно. Вполне допустимо предположить, что именно Гете и помог пережить Владимиру Осиповичу крушение в личной жизни.

Уже скоро грусть и уныние исчезают из его писем.

«Жду отъезда своего сокамерника Трилиссера, теперь ведь он уже поселенец и потому, как на биваках – на днях поедет, – пишет он матери 14 сентября 1914 года. – Затем поселимся с Мишей[142]142
  Михаил Иванович Кононов. Рабочий Обуховского завода, участник Первой русской революции. Осужден 27 октября 1907 года на 18 лет каторжных работ.


[Закрыть] и примемся за дело; планы у нас с ним огромные, думаю, что дело пойдет на лад; уча ведь лучше всего и сам учишься, а я хоть и опоздал, но чувствую себя достаточно молодым, чтобы идти форсированным маршем и брать все позиции с бою и на „плечах бегущего неприятеля“ – незнания, недоумения, обывательщины и т. д., особенно с таким союзников, как Миша, у которого молодости и молодого смеха и задора и натиска такой избыток, что хоть кого заразит»[143]143
  На каторжном острове. С. 80.


[Закрыть].

«Я в последнее время в великолепном настроении, „всем доволен“ – и погодой, и библиотекой, и сокамерником, особенно последним: вот она, молодая Россия, полная сил и веры… Впрочем, ты не подумай, что в нем есть что-то особенное: обыкновенный молодой рабочий, сохранивший резко выраженный ярославский говор – пошехонец! – простой, жизнерадостный, вот и все. Но очень хорошо мы с ним спелись, а это здесь далеко не последняя вещь.

Какое солнце! Мороз морозом, а весна не за горами»[144]144
  Письмо матери от 6 февраля 1917 года // На каторжном острове. С. 86–87.


[Закрыть]…

Интересны эти письма еще и тем, что наглядно демонстрируют, как легко мог Владимир Осипович, находясь в Шлиссельбургском каторжном централе, менять партнеров, подбирая соседей по камере.

Хотя он и требовал, чтобы «ни о чем, касающемся его, ни в каких присутственных местах не разговаривали», однако без разговоров, наверное, не обойтись было, чтобы добиться в каторжном централе этакой почти студенческой свободы.

Но Владимир Осипович тем не менее добился этого.

«Сейчас бушует ветер, на озере, должно быть, разыгрывается буря, – писал он матери 12 июня 1916 года. – Из камеры приятно слушать все крепчающие порывы»[145]145
  На каторжном острове. С. 83.


[Закрыть].

4

Шла Первая мировая война, и уже скоро в Шлиссельбургскую крепость начали поступать дезертиры и мародеры, шпионы и недобросовестные поставщики, и прибытие их вносило новые оттенки в споры сторонников и противников войны.

Еще жестче стало противостояние.

«Умолкли тихие частные беседы, исчезли яркие мечтания о братстве, равенстве, свободе; в тюрьму ворвалась жизнь общества, все смешала, все перепутала, все поставила вниз головой. Сидевшие по пяти и больше лет, парами, в одиночках, сжившиеся как братья родные, не только разделились, но не стали даже гулять на одной прогулке; одно упоминание имени бывшего сокамерника приводило в бешенство и искажало злобой черты лица; они оказались в разных лагерях – оборонцев и пораженцев…

Всюду и всегда кипела война со всем ее позором, безобразием, жестокостью».

И дискуссиями тут дело не ограничилось.

В третьем корпусе сидел Обриен де Ласси, который был осужден на вечную каторгу за то, что отравил своего родственника генерала Бутурлина, чтобы завладеть его миллионным состоянием…

«В начале войны, – свидетельствует В.А. Симонович, – де Ласси объявил себя большим патриотом и как инженер предложил сконструировать такую подводную лодку, которой мир еще не знает. Получив на это разрешение, де Ласси был раскован и важно по-барски расхаживал по тюремному двору, что-то строил, стучал, испортил изрядное количество материалов, но ничего не создал»[146]146
  Симонович В.А . Указ.изд. С. 129–130.


[Закрыть].

Зато по отношению к политическим он успел сделать большую неприятность. Узнав, что в библиотеке имеется журнал «Былое»[147]147
  Ежемесячный журнал по истории освободительного движения в России. Выходил в 1906–1907 годах, а затем до 1926 года уже после революции.


[Закрыть], который был переплетен с первыми листами «Русского паломника» – «Русским паломником» и числился по каталогу, он донес начальнику. Немедленно была проведена проверка библиотеки, и кроме «Былого» изъяли еще много запрещенных книг.

И все равно ощущение наступающей весны становилось в Шлиссельбургской крепости с каждым днем все более явственным.

«Я еще сидел в карцере, когда тронулся ладожский лед, – вспоминал И.П. Вороницын в своей „Истории одного каторжанина“. – Это было ночью, и я, согревшись беготней по карцеру, крепко заснул. Меня пробудило странное ощущение: вокруг меня что-то происходило. Была та же гробовая тишина, но как будто шевелился мрак возле меня. Изощренный слух пытался ориентироваться в происходящем, а разум не находил объяснений. Я испугался: неужели для меня наступил этот страшный момент распада и отчуждения собственной личности? Мурашки пробежали по спине, и лоб стал влажным.

Яркое воспоминание вдруг осветило мозг: это уже было. В первый год моего пребывания в Шлиссельбурге, тоже ночью, неведомое ощущение так же пробудило меня. Тогда я тоже не понял сначала, что случилось. Но из-за окна долетали какие-то звуки. Я взобрался на покатый подоконник, открыл фрамугу и все понял. Беспредельная ледяная масса пришла в движение. Холодные оковы зимы распадались. Освобождающая жизнь вступила в свои права. И все эти огромные массы трещали, шевелились, с мощной силой терлись друг о друга, громоздились в поспешном стремлении вперед к вольному морю и, встречая на пути своем каменную преграду, яростно потрясали ее.

Это-то непрерывное дрожание масс земли и камня под давлением пришедшего в движение льда и разбудило меня. Я приложил ухо к стене, к цементному полу и скорее осязанием, чем слухом, воспринял реально, вполне явственно совершавшееся. Отлегло от души, веселое бодрое настроение охватило меня. С этим настроением я вышел из карцера, встреченный уже греющими лучами весеннего солнца».

5

Нечто сходное с ощущениями Ивана Петровича Вороницына пережил 28 февраля 1917 года и молодой каторжанин Иван Мельников, попавший на шлиссельбургскую каторгу за отказ идти на войну.

«Еще утром… мы жили обычной тюремной жизнью. В обеденный перерыв, возвращаясь из мастерских, я по привычке взглянул из окна своей камеры на снежную пелену Невы с вереницей темных домиков деревни Шереметьевки на противоположном берегу реки. Я сидел в одиночке четвертого корпуса на четвертом этаже. Вид из тюремного окна служил для меня источником большой радости. Призрачно-синеющая даль зимнего пейзажа далеко уносила меня из холодных стен тюрьмы. Я с жадностью впивался в бездонную глубину снежных пространств. Идеальная белизна снега с голубым оттенком повергает меня и поныне в какой-то трепет…

Но на этот раз на знакомом во всех подробностях пейзаже внимание мое было приковано движущейся толпой на белом фоне покрытой снегом Невы…

В этот день после отдыха нам дали прогулку. Наскоро застегивая бушлат, я снова заглянул в окно.

Странно. Толпа у Шереметьевки продолжает расти»[148]148
  Мельников Ив. Указ. изд. С. 5.


[Закрыть]…

От необычного зрелища Мельникова оторвал голос надзирателя:

– Выходи на прогулку!

– Что там за толпа? – спросил Мельников, выходя из камеры.

Надзиратель помолчал, а потом нехотя буркнул: «Директора завода хоронят».

«На прогулке разбились по парам и закружились серым узловатым кольцом на сером фоне каменной крепостной стены под серым питерским небом.

Вереница людей, одетых в длинные серые халаты, понурые лица, ритмичный лязг цепей в своем круговом движении напоминают мне каких-то сказочных насекомых, совершающих свой строжайший ритуал, то сжимаясь, то удлиняясь.

Молодой энтузиаст, рабочий Никитин, говорит своему соседу о возможности революции.

– Ничего особенного, – возразил В.О. Лихтенштадт. – Маленькое недовольство мелкой буржуазии, очередная думская реформа – и все кончится. Мало ли примеров во французской революции!»[149]149
  Мельников Ив. Указ. изд. С. 7.


[Закрыть]

Потом, с годами, и очевидцы, и историки отчасти позабыли, отчасти перепутали, как все происходило на самом деле. Освобождение узников Шлиссельбурга – «Красными цветами распускались среди снеговой равнины флаги. Это толпою шли к Шлиссельбургской крепости рабочие Порохового завода!» – изображалось в духе некой стихийной акции.

«Лед на Неве стоял крепкий, – вспоминал, например, рабочий Порохового завода Александр Кузьмич Морозов. – Рабочие с красными флагами, с пением революционных песен направились в город. Там был вторично устроен митинг совместно с рабочими ситценабивной фабрики. На этом митинге было решено всем в крепость не ходить, а отправить туда делегацию из 18–20 человек, в числе которых был и я. Делегация немедленно явилась к начальнику тюрьмы с требованием освободить политических заключенных. Сопротивления никакого не было, и мы в первый же день освободили 67 человек».

Подобные воспоминания интересны еще и тем, что позволяют проследить, как незаметно исчезает из них самое важное: состав делегации.

И непонятно становится, почему, узнав о требовании рабочих, начальник тюрьмы В.И. Зимберг беспрекословно выдал – среди них были В.О. Лихтенштадт, И.П. Жук, И.Е. Пьяных, В.А. Симонович, В.Д. Малашкин – 67 политкаторжан.

Да потому и непонятно, что самое важное тут пропущено.

Ну да, были в делегации и рабочие, но на них-то В.И. Зимберг, наверное, и не обратил бы внимания, а вот другие члены делегации…

Однако предоставим слово непосредственному свидетелю, Ивану Мельникову, который записал свои воспоминания, когда еще не устоялась до конца официальная версия событий.

«Спустя некоторое время, в разных этажах нашего коридора захлопали двери, и слышался топот быстро и беспорядочно идущих ног…

Тюрьма зашевелилась…

Некоторые из нас начали стучать в двери, требуя объяснений насчет увода товарищей. После продолжительного стука в дверь и категорических требований объяснений мы, наконец, добились того, что к нам на коридор пришел старший надзиратель Савченко.

Путаясь в словах, он сообщил нам, что в конторе депутаты Государственной думы, и что туда вызваны наши товарищи»[150]150
  Мельников Ив. Указ. изд. С. 9.


[Закрыть].

Выходит, напрасно Владимир Осипович Лихтенштадт ругал Думу! Депутаты специально приехали из Петрограда – это, похоже, Марина Львовна Лихтенштадт подсуетилась! – чтобы политических освободить.

Конечно, зная, как будут развиваться события, можно было и не форсировать события, но 28 февраля все еще могло перемениться, и Мария Львовна опасалась промедления.

Депутации Государственной думы начальник тюрьмы В.И. Зимберг противоречить не осмелился.

А в самой тюрьме после объявления, сделанного надзирателем Савченко, волнение усилилось. С каждой минутой шум возрастал, заключенные начинали буйствовать…

«Так продолжалось довольно порядочно времени… – вспоминает И.С. Мельников. – Но вот открылась форточка двери, через которую подают пищу. Я бросился к ней. У лестницы, ведущей вниз, заложив руку за борт тужурки, стоял бледный, взволнованный помощник начальника тюрьмы Гудима, тот самый Гудима, который прославился своей жестокостью в обращении с заключенными»…

– Ваши товарищи освобождены по распоряжению из Государственной думы! – дрогнувшим голосом сообщил он.

– Почему освободили только их? – крикнул кто-то.

– Пока еще ничего неизвестно, – произнес Гудима и поспешно удалился.

«Мы чувствовали себя, – пишет И.С. Мельников, – вероятно, так же, как чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям»[151]151
  Там же. С. 11.


[Закрыть].

6

Не рассеял тумана неизвестности и вечерний обход камер.

– Скажите, – спросил Мельников у Гудимы, совершавшего обход, – каким все-таки образом наши товарищи освобождены из тюрьмы?

– Они освобождены из тюрьмы по требованию народа… – важно ответил Гудима.

– По требованию народа?! – изумился Мельников…

– Да, – твердо ответил Гудима, держа руку за бортом мундира. – Народ потребовал освобождения, и мы это сделали.

– Но как же правительство посмотрит на ваши действия?

– Мы обращались к правительству, но оно ничего нам не ответило.

– В таком случае, возможно, что народ потребует освобождения всей тюрьмы?

– Если народ потребует освобождения всей тюрьмы, мы освободим всех!

Легко себе представить состояние Ивана Мельникова.

В Шлиссельбург, как мы уже говорили, он попал, потому что не захотел идти на войну Он объявил тогда, дескать, «считает для себя позором носить мундир солдата царской армии», и за это и был приговорен Петроградским военно-окружным судом к восьми годам каторги. Два с половиной года он уже отсидел, но оставалось еще пять с половиной бесконечно долгих и мучительных каторжных лет.

И вот теперь освобождали политических…

Но ведь и он тоже в каком-то смысле политический!

От тяжелых мыслей Мельникова отвлек звук шагов.

Открылась форточка в двери камеры и в рамке неожиданно появилось возбужденное лицо… Лихтенштадта. Больше всего Мельникова поразило, что Владимир был уже не в привычной тюремной робе, а в черном пиджаке.

– Как вы попали сюда?!

– Нас пропустили.

– Вы ночуете в тюрьме?

– Нет, мы сейчас уезжаем, приехали сообщить вам о событиях. Петербург в руках народа! Царь арестован. Образовалось временное правительство!

– А мы? Нас будут освобождать? Когда?!

– Завтра, завтра… – Лихтенштадт захлопнул форточку и побежал дальше…

Ни один заключенный не сомкнул в эту ночь глаз.

«Камеры нашего коридора больше не закрывались, – вспоминал Мельников. – Мы обсуждали события дня или вернее ночи. Больше того, что сообщили Малашкин[152]152
  Владимир Дмитриевич Малашкин. Участник покушения на П.А. Столыпина на Аптекарском острове. Осужден Петербургским военным окружным судом на десять лет каторги.


[Закрыть] и Лихтенштадт, никто не знал. Но это было огромно и важно. С воспаленными глазами от бессонной ночи, в каком-то неестественном возбуждении мы напоминали нервнобольных необыкновенного санатория. Утренний чай, пайки хлеба остались нетронутыми»[153]153
  Мельников Ив. Указ. изд. С. 19.


[Закрыть].

Воспоминания Ивана Сергеевича Мельникова существенно проясняют картину последнего в ее истории штурма и взятия Шлиссельбургской крепости…

Ну а дальше действительно все захлестнула революционная стихия.

«В коридоре корпуса царствовал полнейший хаос, – вспоминал В.А. Симонович. – Надзиратель с ключами стоял неподвижно в углу с испуганным лицом, с опущенной вниз головой и оторопелым взглядом, что забытый петух на чужом дворе. Везде валялись сор, комки бумаги, клочья соломы, как после погрома. Двери одиночек открыты, оставшиеся в них плачут, рыдают, а внизу обнимаются, целуются, ликуют».

Около девяти часов утра на невском льду показались первые ряды рабочей демонстрации. Мелькали красные полотнища флагов…

Припав к зарешеченным окнам, смотрели на них заключенные.

– Сколько же их?!

– Их тысячи… Тысячи!

«Все, что охватывал глаз из тюремного окна, было разрезано живой темной лентой движущейся человеческой массы. Полотнища красной материи трепетали над толпой в разных местах. Порывы ветра доносили к нам обрывки революционных песен.

Тюрьма ответно встрепенулась. Но трепет ее был жуток и своеобразно драматичен. Необыкновенно резкий лязг цепей разрезал воздух коридоров. Кто-то из товарищей бегал по коридорам с молотком и зубилом… Торопливо и неверно бьет молот по зубилу. Лихорадочно трясутся руки работающих. Послушно поворачивается закованная нога товарища.

Еще удар молота, заклепка падает, блеснув свеженадрубленным местом, сползает полукольцо кандалов с иссушенной холодной ноги товарища. Но вот свободна и вторая нога. Товарищ улыбается. Делает несколько шагов. Ноги неверно и смешно ступают».[154]154
  Мельников Ив. Указ. изд. С. 20–21.


[Закрыть]

Как из преисподней выходили из ворот Шлиссельбургского каторжного централа эти люди.

7

Митинг состоялся за воротами, ведущими во двор четвертого корпуса, там толпились освобожденные заключенные, дальше, на площадке напротив конторы, стояли демонстранты с красными знаменами.

В центре толпы стояла лошадь. На санях-розвальнях были нагружены винтовки и другое оружие, отобранное у стражников.

На возу стоял товарищ Жук и произносил пламенную речь.

«Более вдохновенных ораторов я потом никогда не встречал, – вспоминал Иван Мельников. – В его фигуре, глазах и во всем выражении лица чувствовалось огромное напряжение и колоссальная стремительность бойца».

После Жука выступал тюремный врач Евгений Рудольфович Эйхгольц.

Затем слово взял Лихтенштадт…

«Он сообщил, что из тюрьмы не освобождаются палачи и предатели из „сучьих“ камер. Голос Лихтенштадта до такой степени охрип, что ему трудно было говорить.

Все эти арестанты передавались в городскую тюрьму. В цепи вооруженных товарищей находились в это время провокаторы и палачи; они взывали о милости и пощаде. Тяжелое смрадное чувство омерзения вызывали эти люди.

Неподалеку от конторы, на небольшом возвышении площадки тюремного двора, я увидел группу администрации Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, во главе с начальником тюрьмы Зимбергом. На испуганных лицах их были написаны лояльность и полная беспрекословная преданность новой власти»[155]155
  Там же. С. 28–29.


[Закрыть].

Напомним, что Иван Мельников сидел в Шлиссельбургской крепости за то, что отказался идти на фронт.

Не слишком почетная и для каторжного централа статья…

Но Мельников был еще очень молод, а революция так странно и непостижимо преображала вчерашних бесправных каторжан в самых главных начальников, уголовников – в революционеров, трусов – в героев, что голова не выдерживала этого кружения.

И читая в воспоминаниях Мельникова, дескать, «народ предоставил возможность нашему тюремному начальству обдумать свои поступки и подвести итоги своей деятельности на пользу престолу и отечеству – в камерах городской тюрьмы», не сразу можешь поверить, что это ощущения человека, который всего несколько часов назад чувствовал себя, как «чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям».

Сейчас он действительно испытывал «тяжелое смрадное чувство омерзения» к людям, призывающим проявить милосердие.

Считается, что «волею восставшего народа» под честное слово не грабить и не воровать, в Шлиссельбурге было освобождено более 900 уголовников.

Тут же, под честное слово – «на крепостной стене появляется рабочий; он приближается к вооруженному винтовкой надзирателю, берет у него винтовку и снимает подсумок с патронами. Надзиратель беспрекословно отдает оружие. Рабочий подходит к другому надзирателю, стоящему вдали, делает то же самое и молча, деловито уходит» – начали разоружать охранников тюрьмы.

Тут же, под честное слово, начали – «Бумаги жги!» – уничтожать уголовные дела.

«Вот группа освобожденных впряглась в сани и везет навстречу нам целый воз… „дел“ в синих обложках! Направляют груз в котельное отделение, где их ожидали уже товарищи и бросали в топки котлов новый вид топлива»[156]156
  Мельников Ив. Указ. изд. С. 27.


[Закрыть].

Охапками передавали в котельную дела, и здесь в жадных топках котлов исчезал бесценный архивный материал. Казалось, это сгорала сама история.

Та история, которая не нужна была вчерашним каторжанам.

Когда уголовные дела догорели, каторжники вздохнули полной грудью, и, уже не давая больше никаких слов, – «В цейхгауз, товарищи, получать вещи!» – начали грабить крепость.

Скоро потянулись к берегу подводы с книгами, кожей, сапогами, продуктами, мануфактурой…

«Прогнали стадо свиней, штук до тридцати. Свиньи были так хорошо откормленны и жирны, что некоторые не могли двигаться. Таких свиней вынуждены были класть на подводы. Разумеется, шествие свиней сильно затруднялось этим обстоятельством. Свиньи часто отказывались идти и ложились на пути. Да в крепости им было куда лучше, нежели «на свободе»![157]157
  Там же. С. 37.


[Закрыть]

Пением революционных песен и криками «Ура!» встретили освобожденных каторжан шлиссельбуржцы, которые – увы! – не знали, кого они освободили.

8

Скоро всю власть в городе взял на себя Временный революционный комитет.

И хотя и трудно было придумать другое столь непохожее на узкоплечего Лихтенштадта создание, но именно Иустин Жук встал вместе с Владимиром Осиповичем во главе революционных событий в Шлиссельбурге.

Народ, открывший двери тюрем

Товарищ Жук ощущал себя, должно быть, как в звездный час налета на контору свеклосахарного завода.

Он непрерывно выступал на митингах, призывая, направляя, разоблачая.

Еще на острове товарищ Жук призвал рабочих записываться в его боевую дружину[158]158
  Вместо венка на могилу павших: Сборник. – Шлиссельбург: Изд. коллектива РКП(б) Шлиссельбургского порохового завода, 1922.


[Закрыть].

– Тех, кто дрожит за свою шкуру, я прошу не записываться… – говорил он. – Не надо строить иллюзий: буржуазия без боя не сдаст своих позиций. Нам придется пролить немало крови, прежде чем мы укрепим за собой политическую власть!

И хотя рабочих в дружину записалось немного, но зато уголовники, освобожденные под честное слово – кто, интересно, брал с них это самое слово? – записывались охотно.

В Шлиссельбургском музее экспонируется несколько фотографий тех событий.

На одной сняты сами бандиты.

Они сидят у дверей «Конторы центрального склада». Над ними транспарант: «Да здравствует народ, открывший двери тюрем». В руках у бандитов винтовки и на лицах такое выражение, что не приведи Господи встретиться…

И странным смыслом наполняется свидетельство Ивана Мельникова о том, что при аресте бывший начальник Шлиссельбургского каторжного централа В.И. Зимберг плакал.

«Разные бывают слезы и по разным поводам», – философски заметил автор воспоминания.

Столь же примечательное, как и боевая дружина, зрелище являл и сам Временный революционный комитет.

Владимир Дмитриевич Малашкин, участвовавший вместе с Лихтенштадтом в покушении на П.А. Столыпина, неосторожно оступился в ходе революции и растянул сухожилья на ноге. Поэтому товарищи приносили Владимира Дмитриевича на заседания комитета на носилках.

Владимир Осипович Лихтенштадт тоже себя неважно чувствовал.

Раньше ему удавалось справляться с тоской по ненаглядной Марусе с помощью избытка «молодости и молодого смеха», «задора» и полного острожных сил «натиска», но тогда Владимир Осипович не знал, что вечная каторга когда-нибудь завершится.