Текст книги "Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости"

Все происходит от нарушения основного закона спасения человека: непрерывности напряжения душевных сил на пути спасения. Напряженная устремленность должна быть все время. Не может быть так: я устал, отдохну немного, а потом продолжу дело спасения…

Вы часто жалуетесь духовникам на топтание на одном месте, на то, что в деле спасения ничего не выходит. Происходит это вот отчего – вы подниметесь в духовной жизни на три ступеньки и думаете: отдохну немного, а потом буду подниматься дальше. Нет, запомните, что в деле спасения сие невозможно. Едва вы остановитесь, сказав себе: я человек мирской, мне можно немножко и разрешить себе, так сразу спуститесь не на одну ступеньку вниз, а на все три сразу, так как едва грех войдет в душу, он ее тотчас же опустошает. Душа становится пустой, и она тотчас же теряет все, что приобрела.

Вот отчего апостол Павел в своем послании говорит, что если ты согрешишь в одном, то ты повинен во всех грехах. В духовной жизни не бывает так, чтобы мы опускались постепенно, с одной ступеньки на другую. Нет, происходит то, что вы падаете сразу на три ступеньки и опять оказываетесь на первой ступеньке, и опять надо начинать сначала. Запомните это, и пусть в ваших маленьких жизнях в миру будет хоть и медленный, но непрерывный подъем и духовный рост под покровом Царицы Небесной.

Аминь».

Часть третья
РУИНЫ
1917–2012 годы

Учи же меня! Всенародным ненастьем

Горчайшему самозабвенью учи,

Учи принимать чашу мук – как причастье,

А тусклое зарево бед – как лучи!

Даниил Андреев

Глава первая
ЦВЕТЫ ЗЛА

Вождь изгнанников, жертва неправедных сил,

Побежденный, но ставший сильней, чем был,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Все изведавший, бездны подземной властитель,

Исцелитель страдальцев, обиженных мститель,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Из любви посылающих в жизни хоть раз

Прокаженным и проклятым радостный час,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Шарль Бодлер.

Цветы зла[113]113
  Литании Сатане. Перевод В. Левика.


[Закрыть]

Мыслитель Отто Вейнингер… в своей главной книге «Пол и характер» проклял женщину… Я мог бы опровергнуть эту книгу от начала до конца, но… нас эта книга интересует как вопль погибающего – ибо, вынув душу из мира – женщину – Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей).

Андрей Платонов

Каторжный централ, в котором сидел похожий на Владимира Ильича Ленина церковный вор Варфоломей Стоян, был возведен сразу после беспорядков 1905 года. Первым делом перестроили тогда старую солдатскую казарму.

В надстроенном третьем этаже разместили тюремную больницу, а на первом и втором этажах – тюремные камеры с железной решеткой от пола до потолка. Так возник первый тюремный корпус, который заключенные называли «зверинцем».

Возле Государевой башни разместили изолятор для психически больных.

В 1907–1908 годах перестроили Старую тюрьму – второй тюремный корпус, прозванный «Сахалином», а в 1911 году закончилось строительство нового самого большого корпуса, и теперь в Шлиссельбурге появилась возможность содержать почти тысячу заключенных одновременно.

1

Случайно – случайно ли? – со строительством нового тюремного Шлиссельбурга совпал сезон охоты, открытый прогрессивной общественностью на великого русского государственника и реформатора Петра Аркадьевича Столыпина, пытавшегося увести страну от пропасти революции.

Действительно, завершили сооружение четвертого тюремного корпуса в 1911 году, когда Мордко Гершович Богров убил в Киеве строителя великой и сильной России, а началось строительство Шлиссельбургского каторжного централа сразу после взрыва, разворотившего дачу премьер-министра Столыпина на Аптекарском острове…

Развалины нового тюремного корпуса

Тогда, 12(25) августа 1906 года, возле его дачи остановилось ландо, из которого вылез мужчина в штатском и два жандарма с портфелями в руках. Они уверенно направились в приемную, но генерал-майор А. Замятин, заведовавший охраной Столыпина, обратил внимание, что жандармы были в касках старого образца, и начал спускаться вниз, чтобы разобраться, в чем тут дело.

– Ваше превосходительство! – крикнул ему охранник. – Неладно!

Но генерал Замятин среагировать на этот крик не успел.

– Да здгавствует революция! – картаво закричал жандарм и бросил свой портфель на пол.

Взрывом разворотило весь фасад дома…

Людей, которыми была заполнена приемная, разнесло в клочья, и даже на дорожках парка валялись куски человеческих тел[114]114
  27 человек было убито на месте, 32 ранено, шестеро из них умерли на другой день.


[Закрыть].

Кроме бывшего пензенского губернатора С.А. Хвостова и управляющего канцелярией московского генерал-губернатора A.A. Воронина погибли совершенно случайные люди: женщина на восьмом месяце беременности, вдова, которая пришла с маленьким сыном хлопотать о пособии…

Пособие вдове не понадобилось – ручку мальчика нашли после взрыва на дорожке в саду.

На балконе, прямо над крыльцом, сидели двое детей Столыпина, дочь Наташа и трехлетний Аркадий вместе с няней, воспитанницей Красностокского монастыря Людмилой Останькович.

П.А. Столыпин

Четырнадцатилетняя Наташа Столыпина – она попала под копыта обезумевших от ранения лошадей, впряженных в ландо! – превратилась в калеку, а у трехлетнего Аркадия Столыпина оказалось переломано бедро. Няня погибла.

Разорванными в клочья оказались и сами террористы, а также швейцар, охранник и генерал-майор Замятин.

Петр Аркадьевич Столыпин на этот раз осмелился остаться живым, чем возбудил очередную волну негодования у передовой интеллигенции. Более того, через неделю, 19 августа 1906 года, он провел свой «Закон о военно-полевых судах», сумевший если не остановить, то притушить террор![115]115
  Военно-полевые суды занимались рассмотрением очевидных преступлений, связанных с нападением на военных, полицейских и должностных лиц. Предание суду во избежание юридических проволочек происходило в течение суток после совершения преступления. Разбор дела мог длиться не более двух суток, приговор приводился в исполнение в 24 часа.


[Закрыть]

Скоро стало известно, что кровавое преступление на Аптекарском острове совершили члены боевой организации социалистов-революционеров-максималистов, созданной весной 1906 года, кажется, специально для того, чтобы материализовать ненависть либерально-революционной интеллигенции к Петру Аркадьевичу. Называлось это созданием боевого отряда «со специальной целью постановки центрального террора».

Поначалу созданную под убийство Петра Аркадьевича «боевку» составили студент петербургского университета Николай Петрович Пумпянский (сын застрелившегося в Лориане на даче у Азефа шлиссельбуржца Петра Поливанова), дочь гродненского купца Адель Каган, прозванный «альфонсом» минчанин Элья Забельшанский, увлекающийся математикой декадент Владимир Осипович Лихтенштадт, а также Мария Ивановна Лятц, Клара Бродская и Николай Лукич Иудин. Возглавил группу 25-летний «аграрный террорист» Михаил Иванович Соколов, прозванный Медведем, а ближайшей соратницей его стала Наталья Сергеевна Климова – 20-летняя дочь члена Государственного совета и видного октябриста.

Первым делом боевики совершили 7 марта вооруженный налет на Банк Московского общества и на захваченные деньги сняли дорогие квартиры, приобрели конные выезды и два автомобиля, а также выписали боевиков из других городов России.

Взрыв на даче П.А. Столыпина

Вскоре «боевка» пополнилась местечковой молодежью. Из Белостока прибыли Давид Закгейм, Хаим Кац, Александр Кишкель, Давид Фарбер и Дора Казак, и теперь можно стало приступать к непосредственному убийству премьер-министра, чтобы поднять «ниспадающую волну революции».

В июне боевики наладили слежку за П.А. Столыпиным, а Соколов и Климова – непонятно, что это давало для организации покушения! – под видом состоятельных молодоженов поселились в роскошной квартире в Поварском переулке[116]116
  Жизнь их в этой квартире весьма красочно описана в романе Михаила Осоргина «Свидетель истории». М.: 1989.


[Закрыть]. На Гороховой улице держали еще одну наемную квартиру, снятую на имя дочери богатого купца из Оренбургской губернии 25-летней Надежды Андреевны Терентьевой, которая до организации «боевки» занимала возле Соколова-Медведя место Наташи Климовой[117]117
  Во всяком случае во время Декабрьского восстания 1905 года в баррикадных боях на Бронной и Пресне они участвовали вместе.


[Закрыть].

В начале июля боевики несколько раз посещали заседания Государственного совета, видимо, планируя взорвать его вместе с отцом Натальи Климовой, но после роспуска I Государственной думы решено было убить премьер-министра на даче во время приема, который он вел здесь. Изготовлявший взрывные снаряды математик-декадент Владимир Осипович Лихтенштадт так и рассчитывал силу взрыва, чтобы ничего не осталось ни от Петра Аркадьевича, ни от посетителей, ни от непосредственных исполнителей теракта.

Однако из-за бдительности охраны обрубить концы не удалось, и скоро выяснилось[118]118
  «Из числа доставленных в Петропавловскую больницу 26 трупов разных лиц, погибших при взрыве на даче министра, остались неопознанными: 1) труп № 5 молодого человека небольшого роста в партикулярной одежде; 2) труп № 16 молодого человека, выше среднего роста, сильного телосложения, одетого в форму ротмистра отдельного корпуса жандармов, и часть трупа, нижняя половина тела еврея, на ногах которого были высокие лакированные сапоги и кавалерийские с красными кантами рейтузы…
  По сведениям С.-Петербургского охранного отделения, погибшими участниками преступления являются: 1) жандармский офицер труп № 16 – уроженец города Смоленска, Никита Иванов, содержавшийся в марте с. г. в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Мать его содержит чайную в г. Смоленске; 2) разорванный жандармский офицер – уроженец г. Минска, проживавший до середины 1905 г. во Франции, а затем в России по паспорту бельгийского подданного; 3) преступник в штатской одежде, труп № 5 – уроженец г. Брянска, рабочий Брянских заводов по имени Иван, неоднократно привлекавшийся к дознаниям о государственных преступлениях».


[Закрыть], что «часть трупа, на ногах которого были высокие лакированные сапоги и кавалерийские с красными кантами рейтузы», является «нижней половиной тела еврея»… Скоро была расшифрована и личность бандита. Им оказался минский еврей Элья Забельшанский, которого звали то «альфонсом», то «французом». Не составило полиции труда установить личность и второго «жандарма». Еще в начале марта 1906 года Никита Иванов, прозванный «Федей», содержался в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Третий бандит, одетый во фрак, оказался уроженцем Брянска И.М. Типунковым, по прозвищу «Гриша». Он тоже хорошо был известен брянским жандармским властям.

Соколову-Медведю удалось уйти, хотя, считается, что во время взрыва он тоже находился рядом с дачей П.А. Столыпина.

2

Говорят, Михаил Иванович Соколов-Медведь любил повторять переиначенные наполеоновские слова[119]119
  Вообще-то выражение «Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги» употребляли задолго до Наполеона. Считается, что так на вопрос Людовика XII, какие приготовления необходимы для завоевания Миланского герцогства, ответил маршал Джан-Джакопо Тривульцио еще в начале XVI века.


[Закрыть]: «Для террора нужны три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги». Не только говорил, но и проводил этот принцип в своей практической деятельности.

Прежде чем повторить покушение на приговоренного либерально-местечковой интеллигенцией Петра Аркадьевича Столыпина, Медведь решил организовать в Фонарном переулке налет на инкассаторов Петербургской таможни.

При перестрелке 14 октября 1906 года ранения получили три жандарма, два дворника и двое прохожих. Участвовала в налете в основном молодежь, пришедшая в «боевку» уже после взрыва на Аптекарском острове. Двое из них были убиты, четверо схвачены на месте; а через несколько часов после налета арестовали и «извозчиков» Толмачева и Голубева.

Там не менее жертвы оказались не напрасными, деньги, как и планировал Соколов-Медведь, похитить удалось.

Адель Каган благополучно привезла их на свою квартиру, и здесь их след потерялся. Обыск в квартире Адель Каган, хотя жандармы перерыли тут все, ничего не дал.

Не дали ничего для поиска украденных денег и массовые аресты членов «боевки», которые проходили вечером 14 октября и ночью на 15 октября.

Не дожидаясь, когда будут найдены деньги, 16 октября военно-полевой суд рассмотрел в Петропавловской крепости дело причастных к налету на инкассаторов максималистов. Восемь из них были повешены.

Между прочим, одновременно с налетом в Фонарном переулке в городе Або в Финляндии проходила I Всероссийская конференция максималистов, на которой Михаил Иванович Соколов – на конференции свое прозвище «Медведь» он поменял на «Каина» – сделал доклад «Сущность максимализма».

Однако «звездный час» максималистов, имя которых гремело теперь по всей России, оказался недолгим.

Полиции удалось задержать «кучера смерти», сидевшего на козлах ландо, остановившегося возле дачи Петра Аркадьевича Столыпина. Естественно, он оказался не кучером, а Соломоном Янкелевичем Рыссом, одним из главарей «боевки». Пытаясь спасти себя, Соломон Рысс, прозванный «Мортимером», сдал полиции фотографии всех членов головки боевой организации.

С помощью этих фотографий и удалось арестовать их.

«Медведя-Каина» повесили 2 декабря 1906 года.

Не ушел от петли, несмотря на сотрудничество с полицией, и сам «кучер смерти» Соломон Янкелевич Рысс.

А вот Наталье Климовой смертную казнь после вмешательства отца, Сергея Семеновича Климова, заменили на бессрочную каторгу.

Заменили смертную казнь пожизненной каторгой и Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, изготовлявшему для группы «Медведя-Каина» «портативные, плоской формы разрушительные снаряды», которые хотя и помещались в портфелях, но способны были на части рвать и генералов, и детей, и беременных женщин[120]120
  Существует версия, что Владимир Лихтенштадт изготовил свои страшные снаряды в динамитной мастерской большевистской «Боевой технической группы» Леонида Красина, которая была оборудована в московской квартире Максима Горького, охраной которой руководил Камо, но это маловероятно. Как тогда снаряды могли быть доставлены в Санкт-Петербург?


[Закрыть].

Понять, почему так мягко поступили с Лихтенштадтом, сложно…

Но ведь и само появление банды «Медведя-Каина», легализовавшейся в истории под вполне пристойным названием эсеров-максималистов, тоже явление чрезвычайно загадочное даже и в столь загадочном мире российских революционеров.

Кто стоял за этой группой, существовавшей всего несколько месяцев, но сумевшей пролить столько крови? Кто помогал им обзаводиться необходимыми связями, экипироваться и вооружаться?

Полиции – «Медведь-Каин» унес многие тайны своей группировки в петлю! – не удалось приблизиться к разгадке, но, тем не менее, кое-кого из тех, кого не собирались сдавать кукловоды, они все-таки арестовали…

Владимир Лихтенштадт, кажется, из этого числа.

Александра Яковлевна Бруштейн в своих воспоминаниях пишет, что Лихтенштадта надежно скрывали. «Лишь спустя два месяца, 14 октября 1906 года, когда уже появилась надежда, что все, может быть, обошлось, Владимира арестовали».

Памятник погибшим во время взрыва дачи П.А. Столыпина

В ходе следствия выяснялись новые подробности участия Лихтенштадта в деятельности «боевки». Оказалось, что он не только изготавливал бомбы, но еще и присутствовал вместе с Натальей Климовой 14 октября на квартире Адель Каган, дожидаясь ее возвращения с деньгами, взятыми на налете в Фонарном переулке. И если присутствие тут Натальи Климовой, личного представителя «Медведя-Каина», объяснимо, то что делал там высокоинтеллектуальный и весьма рафинированный Владимир Осипович, который от непосредственного членства в «боевке» всячески уклонялся, понять невозможно… Видимо, это и пыталась выяснить полиция.

Хотя все члены банды «Медведя-Каина», так или иначе причастные к взрыву на Аптекарском острове, были уже повешены, Владимир Осипович, переведенный из Выборгской тюрьмы в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, ждал суда почти целый год.

3

«Как плывут по небу белые барашки – никто их не гонит – и уплывают в неизвестное – и никто их больше не видит, – так уходят пестрым стадом дни – и так трудно угнаться за ними памятью. Каждый знает, когда зацвела или когда подломилась его личная жизнь, но в ее беге и сутолоке только вчерашний день очень памятен и только завтрашний очень важен, а самое главное – сегодня.

Был год четвертый, и был год пятый двадцатого века. Юноши тех дней теперь осторожно спускаются под гору, а взрослые тех дней стареют и убывают в числе. Прошлым называется великая война и последняя революция, а что было до этого – то уже история».

Эти слова из посвященного «боевке» «Медведя-Каина» романа Михаила Осоргина «Свидетель истории» относятся и к Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, хотя, конечно, он плохо вмещался в схему бандитско-революционной романтики. Присущее каждому революционеру ощущение, что он борется за народное счастье и за права евреев, конечно же, присутствовало и в Лихтенштадте, но при этом сильно отдавало пресыщенностью и поиском новых впечатлений.

Лично самому Владимиру Осиповичу ни за что не нужно было бороться. Отец его, Иосиф Моисеевич Лихтенштадт, выпускник юридического факультета Петербургского университета, был членом Новгородского окружного суда, мать, Марина Львовна (урожденная Гросман), переводила с французского языка произведения Э. Золя, Г. Мопассана, А. Доде…

В.О. Лихтенштадт

Владимиру было четырнадцать лет, когда Иосиф Моисеевич умер в 1896 году, и воспитание мальчика целиком легло на плечи Марины Львовны. И так получилось, что хотя и учился Владимир Осипович на математическом факультете Петербургского университета, но ближе ему оказались новая революционная филология или революция в ее, так сказать, филологически-декаденском выражении.

Путь в революцию для Владимира Осиповича начался осенью 1904 года в дачном поселке Райвола (Рощино), где он познакомился – «Тонкий профиль, маленьким бледным треугольником выдвигающийся из спущенных волос. Змеистый рот с немного подымающимися углами и так же чуть скошенная стремительная линия и в очерке носа и лба и постановке глаза»[121]121
  Портрет Звягиной-Лихтенштадт работы Макса Волошина.


[Закрыть] – с 18-летней слушательницей Бестужевских курсов Марусей Звягиной.

Это тогда Владимир Осипович, оставив занятия математикой, успел поучаствовать в предприятии, затеянном попом Гапоном[122]122
  По просьбе писательницы Л.Я. Гуревич В.О. Лихтенштадт распечатал на множительном аппарате составленный ею бюллетень с описанием событий 9 января 1905 года. Этот текст вместе с воззваниями Георгия Гапона нелегально распространялся по всей России.


[Закрыть], и, взявшись за переводы Шарля Бодлера, всерьез увлекся изготовлением самодельных бомб.

Год взрыва на Аптекарском острове это еще и год свадьбы Владимира Осиповича и Маруси Звягиной.

Между прочим, 14 октября Марусю тоже арестуют на седьмом месяце замужества, и она несколько месяцев просидит в тюрьме Трубецкого бастиона, пока ее не выпустят за недоказанностью улик.

Ну и главное…

1906 год – это еще и год столетия со дня рождения немецкого философа Макса Штирнера, предвосхитившего многие идеи нигилизма и индивидуалистического анархизма.

Ухаживая за Марусей Звягиной и мастеря снаряды для убийства детей и беременных женщин, Владимир Осипович усиленно работал над переводом книги Макса Штирнера «Единственный и его достояние»[123]123
  «Der Einzige und sein Eigentum» – в современном издании переводится как «Единственный и его собственность».


[Закрыть]. Однако завершать перевод предвозвестника идей экзистенциализма и постмодернизма ему пришлось уже в камере Трубецкого бастиона.

4

Макс Штирнер считал, что мы живем в мире, полном призраков и одержимых, которые стремятся доказать, будто смысл и цель нашего существования лежат где-то вне личности. С детских лет человеку навязывают убеждение, будто необходимо найти этот смысл, пожертвовав при этом своими интересами и своей жизнью. Только зачем это нужно? Намного проще, не заморачиваясь идеалами, привязывать все свои планы лишь к себе самому – «преходящему, смертному творцу».

Макс Штирнер

Поэтому и самоопределение по Максу Штирнеру, является тотальным освобождением от всего «не моего». А «то, что для меня свято, уже не мое собственное». «Бог», «Родина», «Народ» и прочие высокие понятия – лишь приведения и лучшим средством от них является отсутствие веры.

Заодно Штирнер отвергал и самого человека, ибо человек – такой же миф, как и все остальное. Единственный обретает свободу, только когда вместе с кожей человеческого сбрасывает ороговевшие наросты государства, нации и традиций.

Мысль Макса Штирнера о том, что не обрести свободы, пока мир не освобожден для того, чтобы стать собственностью единственного, оказалась близка Владимиру Осиповичу Лихтенштадту.

В каком-то смысле взрыв на Аптекарском острове – это материализация превращения мира в свою собственность.

И родные, и даже тюремщики удивлялись безразличию, с которым Владимир Осипович ожидал приговора…

Они не знали, что это не совсем он и был.

Погрузившийся в текст Макса Штирнера, переводчик превратился в того единственного, который сам ставит пределы отношениям с реальным миром, созданным им лишь для того, чтобы стать его достоянием.

Эту свою мысль В.О. Лихтенштадт пытался сформулировать даже на допросах, хотя секретарю военного следователя и трудно было уловить в стилистике уголовного судопроизводства тонкости штирнеровской философии.

«В возможность социального переворота не верю, – записывал он слова единственного. – Террору большого значения не придаю, а некоторые его формы считаю недопустимыми, тем не менее, считаю террор проявлением мести по отношению к силам, враждебным конституционализму, и сочувствую людям, берущим на себя роль мстителей».

Гораздо лучше это получалось в чисто авторском тексте.

«Как тихо… – писал Владимир Осипович своей ненаглядной Марусе. – Кажется, будто мир уже умер, а снится еще что-то, какие-то обрывки из этой трагикомедии… Но нет, нет! Эти сны – тоже жизнь, везде жизнь, всегда жизнь!.. И разве здесь смерть? Но послушай, послушай только! Где-то падают капли воды, откуда-то доносятся глухие шаги, вот хлопнула дверь, голубь заворковал у окна… Разве это не жизнь? И часы размеренным, меланхолическим боем напоминают, что есть еще время: четверть часа, и еще четверть, и еще, и еще, – так проходит жизнь… И везде она одинаково проста и одинакова сложна, и нигде нельзя определить ее направление и ее смысл, а нужно только идти, идти, идти… И только минутами бывают озарения, когда яркий свет разливается вокруг, когда все становится понятным, когда исчезают противоположности между „я“ и „ты“, между „я“ и миром»…

20 августа 1907 года, накануне суда, который должен был вынести ему предопределенный смертный приговор, Владимир Осипович написал:

«Знаешь, это действительно глупо, что я все о себе. Надо бы именно о тебе писать, потому что через тебя же я буду жить дальше… Я не представляю себе тебя одну; и не представляю ни с кем из людей, которых я знаю… Собственно говоря, я представляю тебя с собою, ну, а если нет, то… И я думаю, такой же должен найтись. Он в одном будет похож на меня, в другом – нет. И ты ему будешь много рассказывать обо мне. Так что я буду жить не только в тебе, но и в нем».

При определенном желании тут можно обнаружить некоторое, пусть и сентиментальное, развитие идеи первоисточника, но философские идеи редко сохраняют чистоту, соприкасаясь с реальной жизнью.

Суд вынес смертный приговор.

«Значит, решено, – как бы даже с облегчением вздыхает Владимир Осипович в письме молодой жене. – Я исчезаю и в то же время остаюсь с тобой навсегда… но надо кончать, ибо все надо кончать „вовремя“».

Однако не исчез никуда Владимир Осипович…

Трудно сказать, что именно спасло его…

То ли сыграли роль заслуги Иосифа Моисеевича Лихтенштадта, который был знаком с генералом Михаилом Александровичем Газенкампфом, то ли – так утверждали злые языки! – Маруся Звягина сумела «повиснуть на генеральском сапоге»… Так или иначе, но при конфирмации приговора 21 августа 1907 года смертная казнь была заменена Владимиру Осиповичу бессрочной каторгой.

«Глубоко потрясло меня Ваше письмо, Мария Михайловна: сохраню его на память, – написал тогда Михаил Александрович Газенкампф Марусе Звягиной-Лихтенштадт. – Счастлив, что мог пощадить бесценную для Вас жизнь любимого человека, не отступая от долга присяги и согласно с верховным голосом совести… М. Газенкампф».

5

«Через несколько часов езды в душных, жарко-натопленных вагонах, мы приехали на станцию Шереметьевка, находившуюся в трех километрах от крепости. С вокзала нас сейчас же отправили в крепость. Мы шли тихо, часто спотыкаясь и увязая в снежных сугробах, неуклюжие арестантские коты падали с ног и наши цепи звенели, нарушая тишину города.

Спустились к Неве.

Напряженно всматриваемся вдаль. Но крепости не видно, она точно притаилась, спряталась от нас. Через несколько минут показалась высокая башня, как будто сторожившая подступы к крепости, начавшая вырисовываться яснее и яснее. Вот уже показались серые мрачные крепостные стены и круглые башни, от которых веяло жестокостью и ужасом средневековья…

Мы подходим к массивным дубовым воротам, над которыми хищный двуглавый орел – эмблема деспотизма и дикого насилия – распростер свои железные крылья. Под ним памятная надпись „Государева“.

Нагибаясь, один за другим мы прошли через калитку ворот и очутились внутри Государевой башни.

Обдало запахом плесени и сырости…

Нас повели направо от входа – в новое, только что выстроенное здание, носившее название четвертый корпус. В подвальном этаже корпуса помещались: столярная мастерская, цейхгауз, две кочегарки парового отопления и десять карцеров, из которых три были темные. Первый этаж занимали кабинеты начальника Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, и его помощников, канцелярия, а также камеры свиданий и библиотека. Над ними в двух этажах были устроены: ткацкая, сапожная и портновская мастерские. Над карцерами располагались в четыре этажа одиночные камеры»[124]124
  Симонович В.А. Указ. изд. С. 8–9.


[Закрыть].

Ситуативно это описание схоже с воспоминаниями Веры Николаевны Фигнер:

«Мы прошли в ворота. И тут я увидела нечто совсем неожиданное. То была какая-то идиллия.

Дачное место? Земледельческая колония?

Что-то в этом роде – тихое, простое…

Налево – длинное белое двухэтажное здание, которое могло быть институтом, но было казармой… Направо – несколько отдельных домов, таких белых, славных, с садиками около каждого, а в промежутке – обширный луг с кустами и купами деревьев. Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо тут летом, когда кругом все зеленеет! А в конце – белая церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном, тихом и напоминает родную деревню».

Но различий в этих описаниях больше, чем сходства…

И дело не только в новых постройках, поднявшихся внутри крепости…

Белый храм Иоанна Предтечи, как стоял, так и продолжал стоять в крепостном дворе, и хотя вновь прибывших арестантов сразу повели направо в новое, только что выстроенное здание четвертого корпуса, не увидеть церковь, напомнившую Вере Николаевне Фигнер родную деревню, они не могли.

И здесь следует говорить не столько об изменении пейзажа, сколько о переменах в самом душевном устройстве шлиссельбуржцев, как выражался Григорий Евсеевич Зиновьев, «второго призыва».

Для многих народовольцев атеизм был не столько осознанным и усвоенным учением, сколько протестом. Горячо отстаивая атеистические взгляды, деятели «Народной воли» тем самым продолжали прерванную борьбу, но души их сопротивлялись этому, и вопреки железной логике разума народовольцы начинали ощущать живительную теплоту православия. Даже в описании событий, связанных с прямым отрицанием веры, все равно оставалось неконтролируемое пространство, куда вмещались и храм, и священник…

«Медленными усталыми шагами выходит одинокая черная фигура священника, согбенная тем, что он видел и опускается, скорбная, на скамью близ церкви».[125]125
  Фигнер В.Н. Запечатленный труд. 1928. С. 235.


[Закрыть]

Это из воспоминаний В.Н. Фигнер о казни террориста Степана Валерьяновича Балмашева, повешенного 3 мая 1902 года на малом дворе цитадели…

А священник, согбенный тяжестью совершившегося, – настоятель храма Иоанна Предтечи протоиерей Иоанн Маркович Флоринский.

То, что Вера Николаевна замечает его, сопереживает его одиночеству и его скорби – не случайно.

«Идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам, – писала она, – внушают осужденному отрадное чувство, что наступил момент, когда делается проба человеку, испытывается сила его любви и твердость духа, как борца за те идеальные блага, добыть которые он стремится не для своей скоропреходящей личности, а для народа, для общества, для будущих поколений».

В воспоминаниях шлиссельбуржцев «второго призыва» такого понимания христианства уже не встретишь.

В новом каторжном централе – а здесь сидели участники севастопольского восстания и эсеры-террористы, обычные уголовники и большевики, – огонь народовольческого атеизма полыхал теперь углями злобного, как у Варфоломея Стояна (Чайкина), глумления над святынями, и остывал золой глухого равнодушия…

«Одна из общих камер № 19 была отведена администрацией специально для „сучьей команды“, – читаем мы в воспоминаниях шлиссельбуржца „второго призыва“. – Не с большим уважением относилась каторга и к тем из политических, кто пел в церковном хору или был регентом хора. Всех их причисляли к „сукам“»[126]126
  Венедиктов-Безюк Д.Г. По казематам Шлиссельбургской крепости. – 2-е изд. М.: Изд-во Всесоюз. об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1931.


[Закрыть].

Тут уже не обнаружить сострадания, нет тут даже намека на понимание спасительного и укрепляющего значения христианства, нет здесь и никакого беспокойства о своей собственной, гибнущей душе.

Вот и оставалась одна лишь неизбывная острожная тоска по бабам да скука.

«Дождь вперемежку со снегом стучит в маленькие окна одиночек. Неиствует ветер. В одиночке тесно, скучно и мрачно. Настроение убийственно-скверное, голова болит и кости ломит. Я и мой сокамерник Гейцман[127]127
  Илья Моисеевич Гейцман – анархист-коммунист, «хлебоволец». Проповедовал террор и экспроприации как методы анархистской борьбы. Организовал покушение на виленского полицмейстера ротмистра Е.К. Климовича, участвовал в создании боевых дружин и изготовлении разрывных снарядов. 16 ноября 1909 года Виленской судебной палатой приговорен к четырем годам каторги. Наказание отбывал в Шлиссельбургской крепости.


[Закрыть] мечемся из угла в угол, не находя места от скуки»…

6

Конечно, и декабристы, – вспомните о солдатах Московского полка, обманутых братьями Бестужевыми! – и террористы-народовольцы – при взрыве, устроенном Степаном Халтуриным в Зимнем дворце, было убито 11 и ранено 56 солдат лейб-гвардии Финляндского полка, героев войны за освобождение Болгарии! – тоже не испытывали особых сожалений по поводу случайных жертв, но до такого равнодушия, как переводчик Макса Штирнера, не доходили ни братья Бестужевы, ни Степан Халтурин.

Ожидая приговора, Владимир Осипович перевел труд Макса Штирнера.

Ну а сразу после оглашения его он берется за другую работу.

Отто Вейнингер

Если перевод Штирнера был приурочен к столетнему юбилею философа, то книгу Отто Вейнингера «Пол и характер. Принципиальное исследование» Владимир Осипович выбрал самостоятельно.

Хотя, конечно, правильнее сказать, что это 23-летний доктор философии Отто Вейнингер сам и выбрал себе русского переводчика, когда 4 октября 1903 года застрелился в комнате, где умер Бетховен. Ведь после того выстрела на улице Черных испанцев в Вене и возникла в благополучном петербургском математике-декаденте странная ревность к венскому философу. И хотя – Лихтенштадт понимал это! – сравняться в гениальности с венским самоубийцей ему не светило, но он был на два года моложе Отто Вейнингера, и у него оставался шанс хотя бы стать его сверстником в смерти.

Вот тогда-то и возникла во Владимире Осиповиче любовь к самодельным бомбам. Ну а теперь, когда смерть отняли у него, он взялся за перевод «Принципиального исследования».

«Старое воззрение отжило свой век и не удовлетворяет нас больше, и все же мы никак не можем обойтись без него… – уверенно написал он на чистом листе. – Наиболее общая классификация большинства живых существ, подразделение их на самцов и самок, мужчин и женщин, не дает никакой возможности разобраться в фактах действительности. Многие более или менее ясно сознают полную несостоятельность этих понятий. Прийти к какому-нибудь ясному положению относительно этого пункта – такова ближайшая цель моей работы»…

Перевод этот стал настоящим бестселлером в России…

Три тысячи экземпляров первого тиража разошлись по три рубля за книгу, и к февралю 1909 года издательством «Посев» было напечатано еще пять тысяч экземпляров второго тиража.

До революции вышло еще несколько тиражей этой книги.

Мы уже говорили, что Владимир Осипович при всей своей увлеченности идеями Макса Штирнера о единственности, при всей своей ревности самоубийственной гениальности Отто Вейнингера, никак не вмещался в схему бандитско-революционной романтики.

Так он вел себя и в Шлиссельбургском централе. Как-то очень легко жертвуя липнущим к нему романтическим образом философа в заточении, он опять, как и в «боевке» «Медведя-Каина», держится возле денег, чрезвычайно ловко и грамотно управляя своими издательскими делами.

Примером этому может служить сюжет столкновения с московской издательской фирмой «Сфинкс». Москвичи решили погреть руки на успехе книги Отто Вейнингера и, подсуетившись, изготовили собственный перевод «Пола и характера». Поскольку их книга вышла большим тиражом, появление этого дешевого издания подрывало сбыт перевода Лихтенштадта.

Вот тогда-то по заказу Марины Львовны Лихтенштадт Иосиф Ашкинази предпринял сличение переводов и обнаружил, что московский переводчик С. Пресс использовал труд шлиссельбургского узника, и текст его даже там, где он рознится с существующим переводом, более близок «к переводу Лихтенштадта нежели к немецкому подлиннику, повторяет все ошибки первого»[128]128
  Доклад о сличении переводов книги Отто Вейнингера «Пол и характер». Тип. Печатный труд «издание „Сфинкса“». С. 15.


[Закрыть].