Текст книги "Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости"

Резолюция Русского общества книгопродавцев и издателей, которому было доложено о плагиате, охарактеризовала случившееся как «недопустимое и крайне прискорбное явление в русском книжном деле».

Разумеется, помимо аргументов Иосифа Ашкинази определяющую роль в появлении этой резолюции сыграло сочувствие к переводчику-политкаторжанину. Это сочувствие было реализовано Владимиром Осиповичем для защиты своих коммерческих интересов по полной программе.

7

Принято считать, что тюремный режим в Шлиссельбургском каторжном централе был очень тяжелым.

Для подтверждения вспоминают, что срок ношения кандалов в Шлиссельбурге не только не сокращался, как в других тюрьмах, но, напротив, удлинялся. В среднем, каждый политический носил кандалы почти на два года дольше, чем ему было назначено. Часто заключенных помещали в карцер, где «по небольшим стеклам двойных рам сползают капли дождя, голые стены выглядят грязно, плохо выкрашенный, местами выбитый асфальтовый пол, замкнутая на ключ железная кровать; на железном, прикованном к стене столике лежит кусок хлеба»…

Но читаешь дневники и письма Владимира Осиповича, и возникает ощущение, что заключение его протекало в каком-то совершенно другом Шлиссельбурге…

И речь тут не только о предоставленной ему возможности заниматься сосредоточенной литературной работой. В конце концов, многие народовольцы – вспомните того же Николая Александровича Морозова – тоже весьма плодотворно проводили шлиссельбургское заточение.

Отличие в другом…

Лихтенштадт и не ощущает себя в Шлиссельбурге заключенным…

Даже когда мы находим в его дневниках острожные мотивы, как, например, в записи за 12 января 1910 года – «Опять один… Чувство отрезанности от всего и от всех… Хожу по камере, кажется, будто мои шаги – все что осталось от меня… Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… больше ничего»[129]129
  На каторжном острове. Дневники, письма и воспоминания политкаторжан «нового Шлиссельбурга» (1907–1917 гг.). – Л.: Лениздат, 1967. С. 73.


[Закрыть] – оказывается, что вслушивания в острожные ощущения, исследования их здесь больше чем самих этих ощущений.

Чаще же острог вообще исчезает неведомо куда из окружающего пейзажа:

«Взошло уже солнце – и трудно оторваться от окна: по бирюзовой зеркальной поверхности реки плывут опаловые льдинки, прорезаемые огненными мечами – отражениями отражений, так как большое солнце рассыпается на столько маленьких, сколько окон в Шереметевских избушках; сами избушки, покрытые инеем, стоят точно игрушечные, а дальше за ними – дорога, красноватый кустарник, зубчатая линия леса – все так ясно видно сквозь морозный воздух, так все хорошо…

Сейчас на реке, на инее, в струях дыма от парохода, появились нежные, чуть заметные розовые и лиловые оттенки, а на льдинках то и дело загораются огоньки; загорится, поплывет и погаснет, а там уже горит другой, третий – совсем сказочная картина!»[130]130
  На каторжном острове. С. 85.


[Закрыть]

Разумеется, и в дневниковых записях, и в письмах присутствует некий элемент рисовки, но возможность для этой рисовки тоже ведь не так уж и просто получить в каторжном централе.

У Владимира Осиповича такая возможность была. И он защищал ее не менее решительно, чем свои денежные интересы.

Вот его письмо матери, отправленное 8 октября 1910 года.

«Письмо совсем неожиданное – и по времени, и по содержанию. Вероятно, оно несколько огорчит тебя, но что делать – жизнь учит мужеству причинять близким огорчения, когда это необходимо…

Я не буду повторять банальных фраз о том, что решетки, кандалы и прочие жупелы, устрашающие трусливых мещан, не имеют к истинной свободе никакого отношения. Но нужно понять еще, чтобы „сохранить себя“ в тюрьме, нужны не яйца, какао, фуфайка и проч., а нечто совсем иное, гораздо более трудное и гораздо более действенное…

А я хочу вот чего: за исключением двух вещей – хлопот о выдаче рукописи и о моем переводе в Сибирь (если для Вас это действительно удобно и просто, как перевод в другую тюрьму) – ни о чем, касающемся меня, ни в каких присутственных местах не разговаривать…

В заключение должен еще огорчить Марусю: мы не увидимся в этом месяце, так как я не хочу пользоваться вторым свиданием. Значит до ноября»[131]131
  Там же. С. 73–74.


[Закрыть].

Что чувствовала Маруся, узнав, что Владимир отказывается встретиться с ней, можно понять по воспоминаниям Максимилиана Волошина, описавшего в своем дневнике Марусю-Майю тех месяцев:

«Я иду провожать ее. Весь путь от „Вены“ на Выборгскую сторону, где она живет у теософов, мы проходим пешком.

„Вот здесь тот дом, в котором я жила с мужем. Теперь его продали – он принадлежал его матери.

Но занавеска одна в окне осталась та же. Вот здесь был кабинет, здесь зала, здесь библиотека… А там, за домом, сад. Мы катались с Володей на велосипедах и рвали ветки смородины“.

Эти слова она говорит спокойно, но звучат они неизъяснимо жалко. Я никогда их не забуду».

Тут можно констатировать, что Владимир Осипович отлично обучился «мужеству причинять близким огорчения». Однако констатация этого факта на поверхности. Эгоизм, не имеющий, кажется, никаких пределов, базируется на более фундаментальных основаниях и преследует более широкие цели.

Если в Трубецком бастионе, завершая перевод Макса Штирнера, Владимир Лихтенштадт превращался в того единственного, который сам ставит пределы отношению с реальным миром, то в Шлиссельбурге переводчику Отто Вейнингера, утверждавшему, что «подлинное освобождение человечества, есть освобождение от власти женщины», еще только предстояло погрузиться в мир «истинной свободы», которую не могли стеснить ни решетки, ни кандалы, столь «устрашающие трусливых мещан».

Поскольку проблема соотношения между мужским и женским в человеке перерастала в самом переводчике Лихтенштадте в проблему отношений между мужчиной и женщиной, навечно разделенных стеною каторжного централа, ему легче было бы разрешить ее, взявшись за нечто подобное его переводам «Поэмы гашиша» и «Опиомана» Шарля Бодлера.

Без сомнения, творчество автора «Цветов зла» соответствовало настроению шлиссельбургского переводчика. Такие стихи Шарля Бодлера, как «Авель и Каин», находили живейший отклик в душе человека, считающего «террор проявлением мести по отношению к силам, враждебным конституционализму».

Несколько отвлекаясь, скажем, что попытки исследовать интерес Владимира Осиповича Лихтенштадта к переводам Шарля Бодлера уже предпринимались в нашей литературе.

Владимир Осипович Лихтенштадт в этой роли явно корреспондируется с Якубовичем-Мелыниным (после революции Лихтенштадт добавил к своей фамилии фамилию погибшего шлиссельбургского друга А.М. Мазина) из романа «Клим Самгин» Максима Горького, на квартире которого якобы и изготавливались максималистами снаряды для убийств и налетов.

Татьяна Гогина в романе Горького говорит, что «Якубовичу-Мелынину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера».

Н.И. Балашов в работе «Легенда и правда о Бодлере» пишет по этому поводу: «Подразумевающийся ответ, что „следовало“, обусловлен пониманием Горьким факта, что при всей разрушительной силе своего слова поэт был чужд цинизму и, почти без надежды найти идеал где-либо вне сферы искусства, с самоотверженной стойкостью искал абсолюта…

И темы, и образный строй, и индивидуализм Бодлера выделялись на фоне социальных стихотворений эпохи. Мучительно обостренная чувствительность поэта и его разлад со временем порождали отпугивающие крайности… В результате Бодлер был еще «невыносимее», чем Байрон, и имел мало шансов быстро пробудить ответное чувство у мятежного „Каинова племени“, интересам которого, в конечном счете, служила едва ли не каждая его печатная строка»…

Но это попутное замечание.

Просто Владимир Осипович Лихтенштадт тоже служил интересам своего «Каинова племени», и это племя ценило его необычайно высоко.

8

Конечно же, умение подменять реальность искусительными, легко усваиваемыми философскими системами облегчает жизнь, но одного этого недостаточно для жизни в каторжном централе.

Разумеется, одних только яиц, какао и фуфаек недостаточно, чтобы «сохранить себя» в тюрьме, но и без них не обойтись.

Как ни строг был режим «нового Шлиссельбурга», но трещин в нем было куда больше, чем раньше. Если прежние арестанты жили в изоляции от внешнего мира, то теперь помощь политическим заключенным взяла на себя подпольная организация, называемая «Группой помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы».

Возглавила ее мать Владимира Осиповича – Мария Львовна Лихтенштадт. Каким-то образом ей удалось поставить себя в отличное от других родственников каторжан положение.

«Начальник Шлиссельбургской тюрьмы Зимберг, зная, что мать В.О. довольно популярная личность среди революционной части Питера, боялся ставить ее в жесткие условия во время свиданий с сыном, а потому этих свиданий с большим нетерпением ждала вся тюрьма»[132]132
  Мельников Ив. Последние дни Шлиссельбурга. М.: Изд-во Всесоюз. об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1931. С. 3–4.


[Закрыть].

По воспоминаниям А.Я. Бруштейн, на имя тюремного врача Шлиссельбургского централа Евгения Рудольфовича Эйхгольца дважды в год – на Рождество и на Пасху – отправлялись бочки с растительным маслом и рыбьим жиром, сало, чай, кофе и многое другое.

На квартире Марии Львовны работала специальная упаковочная продовольственная мастерская. «Группа помощи» снабжала книгами «тюремную библиотеку», обеспечивала заказами переплетную мастерскую. На имя каждого заключенного из списка, составленного Марией Львовной, каждый месяц поступало 4 рубля 20 копеек, на которые заключенные имели право выписывать товары из тюремной лавочки.

Существенен тут не только объем – а он был достаточно большим! – помощи, но и то, что деятельность подпольной «Группы помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» позволяла не только создавать достаточно комфортные условия для работы террориста-декадента, но и укрепляла его положение среди уголовных. Списки шлиссельбуржцев на получение денежной помощи составлялись при непосредственном участии Владимира Осиповича, и не поэтому ли, как справедливо отметил Илья Ионов в своей биографии Лихтенштадта: «Среди всех товарищей Владимир пользовался исключительной любовью. В какую бы камеру он не попадал, всегда как-то незаметно вокруг него создавалась атмосфера нежности и внимания»?[133]133
  Ионов И. Владимир Осипович Лихтенштадт-Мазин. Пг.: Госиздат, 1921. С. 4.


[Закрыть]

Надо сказать, что подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» работала отчасти, так сказать, на «хозрасчете»…

1 сентября 1911 года в Киеве, на спектакле «Сказка о царе Салтане», входившем в программу празднования полувекового юбилея отмены крепостного права, был убит Петр Аркадьевич Столыпин. Помощник присяжного поверенного Мордко Гершович Богров все-таки сумел застрелить человека, осмелившегося заявить, что русским нужна великая Россия, а не великие потрясения. Шлиссельбургские каторжане, близкие к подпольной «Группе помощи», на радостях обратились тогда к администрации тюрьмы с предложением очистить от мусора тюремный двор и разбить на этом месте цветник.

Администрация инициативу одобрила и уже в феврале 1912 года начались работы.

Каторжане разбивали пешнями и ломами смерзшийся мусор и вывозили обломки кирпичей и камни за стены крепости.

Еще не было никаких клумб, но, вывозя мусор, хоть на короткое время можно было выходить за стены крепости, и эта радость переполняла всех. Н. Билибин вспоминает, что от непривычно просторного неба и широких далей, от свежего ветра, обдувающего лицо, – всего того, чего лишены были каторжане, кружилась голова.

Через полтора месяца прогулочный двор преобразился.

Его очистили и вымостили кирпичами большое овальное пространство для прогулок заключенных. Ну а вокруг этого прогулочного овала разбили клумбы будущего цветника.

Любопытно, что именно тогда, в пасхальную ночь 1912 года, была совершена попытка коллективного побега[134]134
  Шлиссельбургский каторжный централ отличался тем, что из него за двухсотлетнюю историю был совершен всего лишь один удачный побег в 1847 году, да и то заключенного, совершившего его, сразу поймали.


[Закрыть]. Перепилив решетку на втором этаже второго корпуса, каторжане выбрались на крышу, но перейти на стену не сумели и вернулись в камеру. Наутро следы побега были обнаружены.

По воспоминаниям Давида Абрамовича Триллисера, «двое заключенных – К. Аксенов и Е. Демидов, которые взяли на себя все последствия побега, скоро умерли от побоев в темных карцерах».

Но тем не менее для продолжения садово-цветочных работ никаких последствий попытка побега не имела.

Еще лежал снег, когда Мария Львовна Лихтенштадт привезла семена. Их высеяли в ящиках, в камерах, а когда потеплело, рассаду высадили в грунт.

Так и возник шлиссельбургский цветник, цветами из которого подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» бойко торговала в Санкт-Петербурге.

Надо сказать, что Владимир Осипович Лихтенштадт полностью был в курсе «цветочной торговли»…

9

«Мы с Машей стояли у забора чьего-то палисадника на одной из улиц Шлиссельбурга. Смотрели вслед Марине Львовне.

Она уходила спокойной походкой… Но мы чувствовали, видели: она сознательно замедляет шаг, не позволяет себе идти так быстро, как бы ей того хотелось. Если бы можно, Марина Львовна полетела б на крыльях! И мы бы не удивились, если бы на наших глазах она вдруг отделилась от земли, поплыла по воздуху!

Марина Львовна отправлялась в Шлиссельбургскую крепость на свидание с единственным сыном – Володей»…

Так начинаются воспоминания «Цветы Шлиссельбурга»[135]135
  Бруштейн А. Вечерние огни. М.: Сов. писатель, 1963.


[Закрыть] Александры Яковлевны Бруштейн[136]136
  Александра Яковлевна Бруштейн. Родилась 12 августа 1884 года в Вильнюсе. Отец, Яков Выгодский, был врачом и общественным деятелем, министром по еврейским делам Литовской республики и депутатом польского сейма. Александра Бруштейн окончила Бестужевские высшие женские курсы в Петербурге. Автор многочисленных пьес и автобиографической трилогии «Дорога уходит в даль…» (1956), «В рассветный час» (1958), «Весна» (1961). Умерла 20 сентября 1968 года.


[Закрыть].

В 1909 году она вошла в организованную Мариной Львовной Лихтенштадт Петербургскую подпольную «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы».

«Нас было 10 человек. Привожу – по алфавиту – фамилии. К сожалению, помню не все имена и отчества.

1) Аристова

2) Браудо, Любовь Исаевна

3) Бруштейн, Александра Яковлевна

4) Ильина

5) Каплан, Яков Максимович

6) Лихтенштадт, Марина Львовна

7) Познер, Ольга Сергеевна

8) Познер, – жена брата Ольги, имени не помню

9) Рысс, Мария Абрамовна

10) Фохт, Ольга Марковна».

Ну а в тот день, что описывается в воспоминаниях, Александра Яковлевна приехала в Шлиссельбург, чтобы помочь отвезти в Петербург «свежесрезанные цветы из тех, что выращивались заключенными в Шлиссельбургской крепости».

«Цветы мы доставили в Петербург вполне благополучно. Ночь они провели в ванне с водой и утром были свежие, словно сейчас только срезанные.

С утра одни из членов нашей „Шлиссельбургской группы“ составляли букеты, другие разносили их по городу. Мы с Машей, как всегда в таких случаях, ходили вместе. Выйдем из дома, неся каждая не более чем по одному букету. Снесем цветы по двум адресам – и обратно, за новыми цветами.

Разносили мы цветы „по хорошим людям“. Одни добровольно, охотно, иные с радостью давали на нашу работу деньги, иногда не малые. Кто они? Писатели, врачи, артисты, инженеры, общественные деятели. Адвокаты – члены так называемой „Организации политических защитников“. Организация эта была большая, широко разветвленная по России. В нее входили виднейшие адвокаты, они выступали во всех политических процессах, где бы те ни слушались, выезжая для этого иногда в отдаленнейшие местности и города. Наконец, мы обходили и просто „богатых сочувствующих“, – в то время таких было еще много. Этот наш „сбор цветочного меда“ – хотя мы никогда и нигде не просили денег, так сказать, впрямую – производился несколько раз в лето и был одним из нерегулярных источников дохода нашей „Шлиссельбургской группы“.

Первым в этот день в нашем списке, – списка, конечно, не существовало, он хранился в памяти, – был Евгений Иванович Кедрин, один из защитников по делу „первомартовцев“ (участников убийства царя Александра Второго 1 марта 1881 года)[137]137
  Кедрин Евгений Иванович, адвокат. На «процессе 193-х» защищал А.В. Якимову. По делу 1 марта 1881 года защищал С.Л. Перовскую. В 1882 году на «процессе 20-ти» защищал народовольца А.Д. Михайлова. На «процессе 17-ти» защищал A.B. Буцевича и Я.В. Стефановича. Был тесно связан с народовольцами, регулярно передавал письма от заключенных революционеров на волю. В 1889 году был избран гласным Санкт-Петербургской Городской думы. Выступал с разоблачениями злоупотреблений Городской управы. 15 июня 1905 года посвящен в парижской ложе «Реформаторы» («Les Renovateurs») Великого Востока Франции. Избирался от Петербурга в Государственную думу I созыва. Член капитула Астрея (18-й степень). Умер в 1921 году в Париже.


[Закрыть].

В приемную, куда нас ввели в ожидании хозяина, вышел старик, уже совершенно равнодушный ко всему, но прекрасно воспитанный, отменно учтивый. Смотрел он на нас, склонив набок голову, в выцветших глазах был нерастопимый лед скуки. Но маскировал он эту скуку сугубым вниманием и безукоризненной предупредительностью. Он ничего от нас не ждал – ну, пришли две курсистки, – вероятно, сбор в пользу чего-нибудь или билеты на концерт, устраиваемый кассой взаимопомощи Высших женских курсов. Выходя к нам в приемную, старик, вероятно, уже приготовил и положил в карман сакраментальную трехрублевку.

Мы поднесли цветы. Объяснили, что они выращены заключенными Шлиссельбургской каторжной тюрьмы. Присланы цветы ему, Евгению Ивановичу Кедрину.

Что-то дрогнуло в безукоризненной маске равнодушной благовоспитанности. На щеках выступили пятнышки коричневатого румянца. Глаза потеплели.

– Да, да… – сказал он негромко. – Это – хорошие воспоминания, хорошие… Первомартовцы… Какие люди были! Перовская, Желябов, Кибальчич… Да и не одни первомартовцы! Там, вероятно, и теперь немало моих бывших подзащитных!

Старик взял наш букет. Приложил цветы к щеке, постоял так несколько секунд, словно прислушиваясь к голосам, давно отзвучавшим. Он был искренне взволнован.

Мы молчали. Мы тоже были взволнованы.

– Разрешите мне… – сказал он, вынимая из бокового кармана бумажник. – Разрешите мне в меру моих сил участвовать в вашей работе.

Он подал нам двадцатипятирублевую бумажку. Это была большая сумма, – даже богатые люди не всегда жертвовали так щедро.

На прощание он поцеловал каждой из нас руку.

– Чудный старик! – сказала с чувством Маша, когда мы вышли на улицу. – Но, конечно, старый кринолин! Лапы нам поцеловал, комик!

Следующий наш визит был к Юлии Лазаревне Римской-Корсаковой. Ученица знаменитого композитора, H.A. Римского-Корсакова, и жена его сына, сама талантливый композитор (Юлия Вейсберг), она была очень примечательный человек. Необыкновенно способная и одаренная в самых разнообразных отраслях – искусстве, науке, на редкость импульсивная, непосредственная, действенно добрая и сердечная…

Увидев меня и Машу – с цветами! – Юлия Лазаревна заговорила, как всегда, обжорливо-быстро, сразу обо всем, громко, весело, вкусно:

– Дорогие мои! Вот чудесно! Вы пришли адски некстати, – я в самом разгаре работы… Впрочем, вы, конечно, по обыкновению, не в гости, а по делу, да?.. Ох, цветы! Мне? – обрадовалась она и тут же догадалась: – Оттуда? Да? Замечательно!

Так же стремительно она сунула нам пятьдесят рублей и выпроводила нас на лестницу. Потом снова открыла входную дверь, выбежала на площадку, послала нам вслед множество воздушных поцелуев, крича что-то веселое и ласковое, и скрылась…

Вслед за посещением Юлии Лазаревны день, начавшийся так благоприятно, стал понемногу тускнеть, – пошла полоса неудач. Кое-кого мы не застали – уехали на дачу, отлучились из дома. В иных квартирах у горничных был смущенный вид, они говорили: „Нету дома… нету“, и мы догадывались, что наш визит, скажем мягко, не вызывает у хозяев восторженного экстаза! В этих случаях, спускаясь обратно по лестнице, Маша говорила мне, как я это называла, „развратным шепотом“:

– Ты поняла?

– Да… – подтверждала я мрачно. – Хозяева обрадовались нам до потери сознания: от радости им даже показалось, будто их нет дома!

Не застали мы – в самом деле не застали, она не стала бы прятаться! – Денисову. Жена известного богача, она была одной из лучших наших „клиенток“, – так сказать, козырный туз нашей кассы. Я приходила к ней не только в определенные ею дни, – по собственному желанию, она делала регулярные денежные взносы на работу „Шлиссельбургской группы“…

Мы были с нею почти незнакомы, нас связали какие-то общие друзья, – они дали мне ее адрес, уверили меня: она не откажет, она сочувствует. Они же предупредили ее, что я к ней приду и мне можно доверять. Визиты мои к ней бывали так кратки, что я еле успевала ее разглядеть. Встречала она меня очень приветливо, ни о чем не расспрашивала, вручала крупную сумму, „спасибо“, „до свидания“ – и я уходила…

В тот день мы с Машей не застали дома и Денисовой! По словам лакея, она выехала зачем-то на часок из дома. Мы оставили ей цветы, попросив поставить их в воду.

На улице Маша ворчала:

– Твоя хваленая Денисова! Очень нужно было оставлять ей цветы…

Дальше наш „сбор цветочного меда“, как называли это в нашей группе, начал катастрофически мельчать. Таких сумм, какие мы получили от Е.И. Кедрина и Ю.Л. Римской-Корсаковой, нам уже в тот день больше нигде не давали. Мы радовались уже не только „красненьким“ (десятирублевкам), но и „синеньким“ (пятирублевкам).

Маша все больше мрачнела…

Наконец уже под вечер мы привезли цветы знаменитому адвокату О. Грузенбергу, защитнику во многих крупнейших политических процессах[138]138
  Оскар Осипович (Израиль Иосифович) Грузенберг, петербургский адвокат, вел уголовные дела и выступал защитником Максима Горького, П.Н. Милюкова, Менделя Бейлиса и др. Во время революции 1917 года был избран во Всероссийское учредительное собрание по еврейскому национальному списку Умер в Ницце 27 декабря 1940 года. В 1951 году перезахоронен в Тель-Авиве.


[Закрыть]. Был уже вечер, мы с Машей устали как собаки, бегая весь день по городу. Мечтали: отдадим цветы, получим, конечно, солидный куш – и домой!

Нас ввели в будуар. У туалетного столика сидела в пеньюаре жена адвоката, – ее причесывал парикмахер. Она собиралась куда-то на вечерний прием. Ослепительная красавица цыганского типа. Такою написал ее художник В.А. Серов на знаменитом портрете, где изобразил ее вместе с мужем. Она извинилась перед нами за то, что принимает нас так, по-домашнему, долго и весело щебетала, перепархивая, как пестрый колибри, с одной темы на другую. Мы смотрели на нее очарованными глазами, – бывает же на свете такая красота!

Красавица тактично не спрашивала нас, зачем мы к ней пришли. Мы тоже молчали об этом, – нас стесняло присутствие парикмахера и камеристки. Сидели перед ней дуры дурами, расплывшись в восхищенной улыбке, перекладывая букет из одной руки в другую.

Наконец Маша, которой это начало надоедать, спросила, нельзя ли нам увидеть адвоката Грузенберга?

– А его нет в Петербурге! – сказала красавица Кармен. – Он уехал на три дня…

В это время парикмахер и камеристка вышли из комнаты. Мы объяснили, что именно нас привело, поднесли красавице цветы. Рассказали, что это цветы Шлиссельбурга, предназначавшиеся ее мужу.

– Прелестные цветы! Спасибо!

Мы подождали еще немного. Думали, она поймет, как ей следует поступить в этом случае…

Нет, Кармен не поняла. Она еще раз поблагодарила, обещала непременно рассказать мужу о нашем приходе:

– Непременно-непременно! Он будет очень рад…

И – все. Мы ушли. Через всю анфиладу комнат – цепочкой: впереди шла горничная, показывавшая нам дорогу в переднюю…

На улице мы поглядели друг на друга. Маша была в отличном настроении! Оказывается, уходя, она захватила и унесла с собой наш злополучный букет!

– Машка! Какой стыд! А вдруг горничная видела, что ты уносишь цветы!

– А хоть бы и видела! – вздернула Маша плечом. – Такие цветы… Разве можно отдавать их кому попало? Завтра утром снесем их кому-нибудь толковому…

Все-таки мы решили не ждать до утра, – цветы могут завянуть. Меня вдруг осенило: тут неподалеку живет Генриетта Паскар. Она несколько раз звонила мне по телефону, она слыхала обо мне от общих знакомых, очень хочет познакомиться… Она – начинающая писательница…

– Маша! Мы идем к Генриетте Паскар! Пристроим свой последний букет… „Еще одно последнее сказанье“. Веселей, Маша! Наверное, дадут чаю!

Наша встреча с Генриеттой Паскар началась сердечно и взаимно симпатично. Она очень обрадовалась нам, в особенности Маше, которая иногда печатается в газетах. „Как же, как же! Я всегда читаю! Я в восторге“. Букет она сразу поставила в вазу, хотя явно пропустила мимо ушей объяснение, откуда цветы…

Мы сидели в изящно обставленной комнате, в уютных креслах, пили чай – о нем мы с Машей мечтали уже несколько часов! – и слушали хозяйку. Было приятно, что она не добивалась наших реплик, – мы так устали, говорить нам не хотелось. А хозяйка тараторила, тараторила, заливалась, как ксилофон… Тилибом-тилибом-тилибом-бим-бим-бим-бом!..

Смотрю на Машу, у нее тоже напряженная улыбка человека, борющегося со сном…

Я откашлялась, напомнила Генриетте Паскар:

– Вероятно, наши общие друзья говорили вам, что я – гость не бескорыстный?

Как только разговор зашел не о ней самой, Генриетта Паскар сразу завяла.

– Да, да, что-то такое они мне говорили… – промямлила она, поскучнев. – Вы собираете деньги на каких-то сирот… или что-то в этом роде, да?

Я терпеливо объяснила, что такое Шлиссельбург, в чем состоит наша работа, которая требует денег…

Она порылась в сумочке, пошуршала денежными бумажками, – ей, видимо, все попадалась не та, какая была нужна.

– Пожалуйста! – протянула она мне трешку…

Дома нас с Машей ожидала нечаянная компенсация: в наше отсутствие приезжала Денисова. Она оставила для меня конверт со ста рублями и записочку: „Спасибо за цветы!“».

Мы привели столь пространную цитату из воспоминаний Александры Яковлевны Бруштейн «Цветы Шлиссельбурга», чтобы показать, как собирались подпольной организацией деньги, как выращенные руками убийц цветы превращались в денежные знаки, с помощью которых обеспечивалось их достаточно комфортное содержание на каторге.

Разумеется, в девушках, «торгующих» этими шлиссельбургскими цветами, много молодой чистоты, но и стервозности тоже вполне достаточно. Такое ощущение, что ароматы, исходящие от высаженных в Шлиссельбурге «цветов зла», отравляют их.

Впрочем, что касается Александры Яковлевны Бруштейн, то ее и травить было не нужно. Она сама дышала шлиссельбургской ненавистью к людям, которые пытались защитить Россию:

«Жесточайший душитель революции 1905 года, Столыпин был ненавидим всей сколько-нибудь честной и прогрессивной Россией. В Столыпине была не только тупая, упрямая сила слепого разрушительного стенобитного тарана, – в нем была несокрушимая уверенность в своем праве на попрание всякого права. Была в нем и своеобразная смелость зла (трусливое зло – не так опасно)».

Чтобы написать такое, нужно было многими поколениями впитывать ароматы «цветов зла».