Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Встретились

По залу одного из кафешантанных вертепов бродит средних лет солидный купец в черном сюртуке, в петлице которого красуется орденская ленточка. В левой руке он держит шляпу, а правой то поглаживает начинающее отрастать брюшко, то пощипывает рыжеватую расчесанную бороду и при этом щурится на проходящих мимо него попарно и в одиночку девушек из числа ночных бабочек. Вот проходят под руку брюнетка и блондинка с ухарскими ухватками и задирают купца.

– Фу, какой Иван Грозный гуляет! – говорит брюнетка. – Хоть бы угостил чем-нибудь. А то ходите, словно аршин проглотивши.

Купец скашивает на нее глаза и шепчет:

– Штучка!

– Что «штучка»! – продолжает брюнетка. – Вот сухим-то манером умеете штучкой дразниться, а нет того, чтоб бутылочку лафиту выставить.

– Я не здешнего прихода, мамзель-стрекозель, мне здесь лафиты распивать не к лицу… – отвечает купец. – Зазорно.

– Скажите, какой аристократ выискался! А вы что такое из себя? Уж не с генералом ли вровень?

– Почти около этого. Вы это что же?.. Нет, нет… Пожалуйста, рядом со мной променажу не делать! Вы идите себе своей дорогой, а я сзади вас.

– Не замараем вашу милость. У нас есть и графское знакомство, а не токмо что…

– Да разве ты не видишь, Катя, что он боится, чтоб кто-нибудь из его знакомых не насплетничал его жене, что вот он с девушками разгуливает, – замечает блондинка.

– Попала, в самую настоящую жилу попала… – бормочет купец, следуя за девушками.

– Хотите, мы вам укажем такой столик, где вас никто с нами не заметит? Там вы нас и попотчуете лафитом.

– Ведите… Посмотрим, какое это такое место… Лафиту выпить любопытно. Не оборачивайтесь, не оборачивайтесь!.. Делайте такой вид, как будто вы сами по себе, а я сам по себе…

– Учите еще! Мы тоже науку-то эту знаем, какое обращение надо с женатыми кавалерами вести… – говорила блондинка и направилась с подругой в столовую. – Вон в уголку за деревцами в кадках есть столик. Там ни одна собака не разглядит, кто с кем сидит. Даже можете так, чтоб затылком к публике сесть.

Купец вступил в столовую, но только что сделал несколько шагов, как тотчас же остановился в замешательстве: у одного из столиков он увидал пожилого купца с полуседой бородой и крупной лысиной. Лысый купец сидел в компании четырех девушек и пил лимонад с коньяком. Глаза лысого купца и купца с рыжеватой бородой встретились. Лысый купец тоже смутился сначала, отвернулся, потом встал из-за стола и стал рассчитываться с лакеем.

– Папашка! Папашка! Куда вы?.. Нет, мы вас не пустим… – закричали ему хором все четыре девушки, а одна даже схватила его за рукав.

Рыжебородый купец все еще не двигался с места и прошептал:

– Вот те фунт! Тесть здесь… Каким это манером женин папашенька сюда пожаловали? Вот уж подлинно: седина в бороду, а бес в ребро.

– Господин блондинный мужчинка! Что ж вы стали? Идемте же к потаенному-то столику… – дернула брюнетка рыжебородого купца за рукав.

Рыжебородый купец ударил ее по руке.

– Тебе сказано, чтоб ты ко мне не прикасалась. Ну тя в болото и с лафитом-то!.. – проговорил он, повернулся и стал уходить из столовой.

– Послушайте, угостите уж хоть папироской! – крикнула ему вслед блондинка.

Рыжебородый купец не оборачивался. Он пробирался в залу, крутил головой и бормотал:

– Ай да папашенька! Не думал я и не воображал, чтоб за ним такие художества водились, чтоб с мамзельной компанией хороводы водить. Оказия тоже! Вот встре ча-то! Узнал он меня или не узнал? Кажется, не узнал… Надо подобру-поздорову домой отправляться.

Рассуждая таким образом, он хотел уже юркнуть в прихожую, как вдруг его ударил кто-то по плечу. Он обернулся. Перед ним стоял тесть и отирал платком лысину.

– Боже мой! Петр Семеныч! Каким это вы манером сюда попали? – спросил рыжебородый купец.

– Приказчиков своих задумал половить. Сказывали мне стороной, что будто они себе здесь гнезда свили… – отвечал тесть. – Ехал мимо из Купеческого клуба… «Дай, – думаю, – на минутку заеду…» Первый раз здесь сегодня. Вот вертеп-то!.. А ты каким манером?

– И я ехал мимо, от Хлебунцова. Сыграли четыре роббера в винт, ужинать не остался, уехал, еду мимо…

– Как же это ты от Хлебунцова-то ехал мимо? Ведь это не по дороге.

– Да ведь и вам из Купеческого клуба не по дороге, – отвечал зять.

– Говорю тебе, что я нарочно свернул сюда, чтоб приказчиков накрыть.

– А я… я просто из любопытства… У меня приказчиков нет. На десятников по подрядному делу не могу сослаться, те сюда не ходят, им тут делать нечего.

– Гм… – фыркнул тесть. – Стало быть, ты сомневаешься, чтоб я, собственно, из-за приказчиков сюда приехал? Не поеду же я сюда, чтоб с мамзелями хороводиться!

– Да что мне сомневаться! Ни в чем я не сомневаюсь. Вы ради приказчиков, я ради любопытства… Вот теперь имею понятие, какой это вертеп.

– Да, брат, вертеп, и нашему брату здесь бывать совсем зазорно. Можешь ты думать: сел я за стол лимонаду с коньяком выпить… жажда томила… и только я сел, как девчуры этой самой около меня собралась ступа непротолченная. Срам!

– Видел я в столовой, как вы с ними чокались стаканами.

Тесть смешался.

– Я чокался? Да что ты, в уме? – проговорил он. – Из этого так выходит, по твоим словам, что как будто бы я их угощал.

– Да мне-то, папенька, что за дело! Ну, судите сами… – отвечал зять.

– Нет, зачем же такие слова, ежели человек ни душой, ни телом не повинен? Ты брякнешь это при моей старухе, может ссора выйти.

– Ну вот еще!.. Вы-то только моей Софье Петровне не говорите, что со мной встретились.

– Соне я ничего не скажу, а тебе самому махонькую зарубку на нос сделаю. Нехорошо с мамзелями по вертепам хороводиться, у кого жена молодая дома… – погрозил зятю тесть. – Ты думаешь, я не видел, что ты с двумя кралечками в столовую входил? Все видел. Зачем это? Нехорошо, Вася, нехорошо.

Зять подбоченился.

– Ну а я не видел, как вас мамзельки за руки хватали и кричали: «Куда ты, папашка?» – спросил он.

– Тсс… Никогда этого не было. А ежели ты что слышал, так они сами ко мне пристали, а не я к ним пристал.

– И ко мне то же самое: сами пристали. Вот мы и квит.

– Старухе моей ни гугу…

– И моей жене ни слова.

– Ты куда же это?

– Домой.

– Погоди маленько. Встретились, так уж выпьем бутылочку ренвенцу.

– Да ведь опять девицы пристанут?

– Важное кушанье! Они к нам пристанут, а мы их попотчуем.

Тесть улыбнулся и ласково ткнул зятя в бок.

– Охотник вы, я вижу, папашенька, до всех этих дел! – сказал зять.

– А ты не охотник?

– Ну, уж об этом разговаривать не будем. Молчок. Идемте, я первый сулеечку поставлю, а потом ваш черед.

Зять взял тестя под руку и повел его в столовую.

– Скликать, что ли, бабье-то согласие для компании? – спросил он.

– Скликай.

Должников разыскал

Время под вечер. Страстная неделя. Купец Никита Алексеевич Крутов только что вошел к себе домой.

– Вообрази, какой случай!.. – проговорил он встретившей его жене.

– Вечно со случаями… – перебила его жена. – Что это, батюшка, отправился в церковь на исповедь, сказал, что через час вернешься, и вдруг до вечера!

– Нет, ты представь, какое происшествие!..

– Знаю я твои происшествия!.. Встретился в церкви с кем-нибудь из знакомых… тары да бары… начали из пустого в порожнее переливать… а там отправились в трактир чай пить – вот и все происшествие.

– Да дай ты мне сказать…

– Нечего тут говорить. Я дожидаю тебя дома, чтобы идти вместе окорок покупать, а ты в церкви с знакомыми бобы разводишь и по трактирам чаи распиваешь.

– Однако выслушай меня…

– Нечего и слушать… Со знакомыми мог бы поговорить и на Пасхе…

– Но ведь прежде всего нужно тебе знать, с какими знакомыми…

– Исповедался ли, по крайней мере, у попа-то?

– В лучшем виде сподобился. Отец Афанасий тебе кланяется, желает встретить праздник в радости, обещался к нам на второй день праздника с крестом приехать…

«К завтраку, – говорит, – потрафлю, чтобы ветчинки у вас поесть». Ты про случай-то выслушай…

– Что случай!.. Вон даже священнослужители на ветчину к нам сбираются, а мы до сих пор сидим еще без окорока.

– Но ведь сегодня еще только пятница. Пасха послезавтра. Окорок мы могли бы очень чудесно купить и завтра.

– Где уж тут завтра покупать! Все хорошие окорока разберут, и останется нам оборыш. Надо хороший, жирный, полновесный, с горбинкой…

– Да сегодня окорок и купим. Ну чего раскудахталась-то! Словно курица перед яйцом. Сейчас пойдем и купим окорок. А ты выслушай только случай-то… То есть, собственно, два случая… – продолжал муж.

– Нечего мне и слушать… – махнула рукой жена. – Не раздевайся. Мы сейчас за окороком пойдем. Нужно еще ногу телятины купить, потом индейку.

– Да присядь, присядь на минутку… Фу, какая ретивая!

Купец схватил жену за руку и посадил ее на стул.

– Ведь я в церкви-то должников ловил… – прибавил он.

– Пришел исповедаться, а сам должников ловишь! Хорош говельщик! – сказала жена.

– Да что ж мне делать, ежели люди от меня скрываются, а тут вдруг попались. Не могу же я им дарить десятки рублей. Больно жирно будет.

– Ну и что же? Получил? Деньги-то отдали тебе?

– Нет, не получил… Денег мне не отдали, но все-таки… Да ты дай мне рассказать по порядку.

– Не дыши ты на меня, пожалуйста. От тебя водкой пахнет.

– Это еще с давешнего… Я за обедом пил…

– Знаю я твое давешнее! Сейчас с кем-нибудь в трактир забегал.

– Ну вот!.. Стану я тебе врать сейчас после исповеди! Так вот какой случай. Чиновник один… Забрал он у меня в лавке год тому назад на двадцать восемь рублей разных разностей… Чудесно… Раз двадцать к нему посылал за деньгами – нет дома, да и шабаш. На Рождестве встретил его на Невском… Только хотел к нему подойти, а он на другую сторону улицы перебежал… Я за ним… А он вскочил на извозчика – пошел! – да и был таков. А сегодня вдруг сталкиваемся в церкви нос с носом… И где же? У свечной выручки. Я свечку для исповеди покупаю, и он покупает. Я говею, и он, оказывается, говеет. Я купил в полтину серебра, он – в пятиалтынный. Я гляжу на него, и он глядит и будто не узнает меня. Даже делает такой вид, как будто я ему и не знаком. Взял свою свечку, да и в сторону… Я к нему, он от меня. Я за ним, он – в толпу, да к ширмам и протискивается, за которыми исповедуются. Я тоже протискиваюсь. Вижу, стоит в уголке, притаившись, и рожи корчит, чтоб я его не узнал. Один глаз прищурил и губу нижнюю скривил, думает, что авось я подумаю, что это не он. Вижу, фуражкой лицо прикрывает. Потом сторожу что-то шепчет и сунул ему в руку. Только я к нему сквозь толпу-то приблизился, а он шмыг от меня за ширмы! Ну, само собой, сторож, от него на чай получивши, не в очередь его за ширмы пропустил. Такая мне досада… Нет, стой, думаю, голубчик, я тебя укараулю, не уйдешь ты от меня. Не век у попа будешь за ширмами сидеть, когда же нибудь и выйдешь оттуда.

– Да деньги ты с него все-таки получил? – перебивает жена.

– Постой, не перебивай. Получить не получил, но зато в лоск оконфузил. Да ты слушай… Ну-с, жду его, притаясь в уголке, – продолжал купец. – Вижу, вышел и на иконы крестится. Я к нему ближе… Он в землю кланяется. Ладно, думаю: подожду, пока ты отмолишься.

А он видит, что я поджидаю его, когда он кончит молиться, – не кончает, да и что ты хочешь! Уж он в землю-то кланялся, кланялся… Наконец, устал и стал отходить от образов. Только отошел – я прямо к нему… «Что же, мол, барин, должок-то? Когда же? Пора уж…» А он вытаращил на меня глаза да и говорит: «Какой должок? Вы, верно, ошиблись». – «Как, – говорю, – ошиблись! Разве вы у нас во фруктовой лавке не забирали чай, сахар и всякие разности?» – «Никогда я в долг ничего не забираю». – «И лавку Крутова не знаете?» – «И лавку Крутова не знаю». – «И меня не знаете?» – «И вас не знаю». Что ж ты думаешь? Ведь отрекся. Сейчас только с исповеди вышел и отрекся! Посмотрел я, это, на него, да при всей-то публике и брякнул ему: «Стыдно, мол, барин, так делать, а еще исповедались!»

– Да он ли это, не ошибся ли ты? – спросила жена.

– Ну вот! Будто я его не знаю! На щеке бородавка с волосом и лик на манер как бы у обезьяны. Наконец, его Петром Захарычем зовут, и я сам слышал, как одна дама, здороваясь с ним в церкви, Петром Захарычем его называла… – рассказывал купец и прибавил: – Так вот какой низкой совести на свете люди бывают!

– Только-то?

– Чего же тебе еще? Человек сейчас после исповеди – и от двадцати восьми рублей отрекся.

– Да и ты тоже хорош! Идешь на исповедь, а сам должников ловишь!

– Я – дело другое. Я перед исповедью… Я за ширмы сходил, да сейчас и покаялся.

– Перед исповедью всем прощать надо.

– Двадцать-то восемь рублей? Покорнейше благодарю, – поклонился купец. – По двадцати восьми рублей каждому встречному и поперечному прощать, так слишком жирно будет. Что он мне? Кум, брат, сват? Да, наконец, коли бы ежели он путный человек был, то дело другое, а то явно – ярыга! Нет, уж я теперь так не оставлю! Я на Фоминой неделе к мировому… У меня свидетели есть. Надо проучить его, обезьянью морду!

– Полно тебе после исповеди-то! – остановила жена. – Сократись.

– А он зачем после исповеди не сокращается?

– То его грех… А ты сам-то воздержись от греха. Ну, идем окорок покупать.

– Постой, надо же и второй случай рассказать.

– Второй случай расскажешь по дороге. Надевай скорей пальто.

Купец стал надевать пальто и говорил:

– А второй случай был у меня с барыней… Только, это, я от отца Афанасия с исповеди-то выхожу и иду к дьякону, чтоб записаться… вдруг барыня навстречу. Три месяца тому назад взяла она у нас голову сахару… Взяла, посылаем за деньгами – сказывают: отметилась в Царское Село. Чудесно.

– Иди, иди… На дороге расскажешь… – проговорила жена и протолкнула купца на лестницу.

В Екатерингофе

Обычное первомайское гулянье в Екатерингофе. Гремят военные оркестры, расставленные в разных местах, орут песенники-солдаты. Длинной лентой тянутся катающиеся по аллеям купцы с женами в колясках и шарабанах. Гарцуют военные и статские всадники. Аристократия отсутствует. Екатерингофское гулянье – достояние плебса.

Вот около купеческой коляски статский всадник на лошади из манежа. Он в плюшевом цилиндре, в ботфортах со шпорами; на руках свежие перчатки. На его лице досада и беспокойство. Лошадь так и припирает его к коляске. Даже ботфорт касается заднего колеса. Всадник дергает лошадь за поводья, стараясь отъехать от экипажа, но лошадь упрямится и не отходит. В коляске солидный купец с женой. Дама ежится и жмется к мужу.

– Сергей Степаныч… Что же это такое? Ну смотрите, лошадь может вскочить в коляску… Я боюсь… Скажи ему, чтоб он отъезжал прочь… – говорит она.

– Послушайте… – вскакивает в коляске купец. – Я вам третий раз говорю: отъезжайте от нашего экипажа прочь!

– Виноват-с… Я и сам бы душою рад, да что ж мне с лошадью-то делать! – отвечает всадник. – Не отходит, упрямится.

– Какой же вы после этого ездок, ежели вас лошадь не слушается! Тогда не надо верхом ездить.

– Я не виноват-с… упрямую лошадь в манеже всучили. Одер, а не лошадь.

– Сергей Степаныч… Я не могу… Она морду в коляску сует… – снова раздается голос жены.

– Вам русским языком говорят или нет? – вскрикивает купец. – Проезжайте вперед!

– Не слушается. Что ж вы с ней поделаете? Идет около коляски, да и все тут.

– Хлыстом ее… Отчего вы ездите без хлыста?

– Я со шпорами… Кто со шпорами, тот всегда без хлыста.

– Ну, хватите ее хорошенько шпорами под брюхо.

– Нельзя этого. Мне в манеже запретили. «Если, – говорят, – вы шпорами… то она вас сбросит».

– Ну, ездок! На козе вам ездить, а не на лошади.

– Сергей Степаныч… Как хотите, это невозможно. Лошадь меня за шляпку хватает. Она цветы мои кусает.

– Садись, Аграфена Ильинична, на мою сторону… А я на твое место сяду. Я с ней сумею справиться.

Купец и купчиха пересаживаются и меняются местами. Лошадь мажет купца мордой по плечу. Купец замахивается на нее зонтиком. Всадник хватается за гриву.

– Бога ради, не машите на нее! Она взбеситься может… – упрашивает он.

– Так отъезжайте, наконец, прочь!

– Видите, что не могу… Если бы хлыст был…

– Возьмите кнут у нашего кучера. Никита! Дай кнут.

– Нет, нет, ни за что на свете… Разве можно верховых лошадей кнутом? Она понесет и разобьет меня.

– Врешь! Можно… Никита! Давай кнут.

Купец выхватывает из-под кучерского сиденья кнут и стегает лошадь всадника. Та отскакивает в сторону и несется с дороги на придорожную луговинку. Всадник еле сидит. У расположившихся на луговинке с закусками и выпивкой – смятение. Какие-то мастеровые бросаются и хватают лошадь под уздцы.

– Ты это, барин, чего разгулялся?! – кричат они. – Нешто можно по траве на народ скакать? Здесь публика сидит, а ты на публику…

– Да я и сам, господа, не рад… Она понесла меня… – отвечает всадник.

– Слезай сейчас с коня… Понесла! Вишь, какую затею затеял! По траве ездить… Понесла! Лошадь еле ноги переставляет – а он: понесла!

Подскакивает полупьяный телеграфист без фуражки.

– Да что с ним разговаривать! Составим, господа, протокол, да и вся недолга. Где околоточный? Где полицейская администрация? – кричит он.

– Да ведь я никого не задавил… – оправдывается всадник.

– Задавил, так другая и расправа была бы… Протокол… Поведемте его к полицейскому приставу!.. – горячится телеграфист.

Около него пожилая женщина, две девицы и какой-то красноносый старик в порыжелом пальто.

– Миша! Миша! Оставь! Ну что за охота с полицией вязаться! Ведь тебя же в свидетели притянут… – говорит женщина.

– Ах, маменька… Ничего вы этого не понимаете! – отвечает телеграфист. – Где жандарм? Тащи его к жандарму…

– Брось, Мишенька… Ведь и нас потащат в свидетели. Захар Захарыч, да уговорите хоть вы его… – обращается женщина к старику.

– Молодой человек, оставьте… Ведь ежели бы лошадь нас задела, а то ничего особенного не произошло, только напугала немножко… – уговаривает старик.

– Как ничего особенного не произошло? А нарушение общественной тишины и спокойствия? Мало?

– Михайло Васильевич… Хоть для нас оставьте… – упрашивают две девицы.

– Для вас, Вера Спиридоновна, извольте… Только для вас… А то я показал бы ему… – смягчается телеграфист.

– Ну, пойдемте на наше место… Так все отлично шло, сидели и разговаривали, и вдруг…

– Да как же, помилуйте… На самом интересном месте перебил. Я теперь уж и все стихи забыл, которые я сочинял.

– Мы вам припомним… – говорят девицы.

– Да я и вновь сочиню, а только мне хотелось этого мерзавца проучить.

Телеграфиста ведут и приводят под дерево. На траве под деревом разостлан ковер. На ковре остатки закуски, бутылки с пивом, апельсины, фляга с водкой, рюмки. Все садятся.

– Как все шло отлично, и вдруг… Маменька… Я за здоровье Веры Спиридоновны!.. – говорит телеграфист, наливает себе рюмку настойки и встает с ковра. – На чем бишь я давеча остановился?

– Ты Верочке стихи…

– Ах да… Надо вновь сочинять… Я их забыл.

– Да бросьте вы стихи… Будемте лучше так разговаривать, – говорит девушка.

– Нет, нет… Он у меня человек умный и образованный. Пусть лучше свой талант докажет.

– Господа! Наливайте каждый себе по мере сил возможности. Кто к чему пристрастен, тот пусть то и пьет… Барышни… пивка? – обращается телеграфист к девушкам. – Пивка, а потом апельсинчиком закусить. Захар Захарыч… действуйте!

– Я стаканчик рябиновой… – отвечал старик.

– Михаил Васильевич! Ведь вы на сладкий пирог водку льете… – указывает телеграфисту одна из девиц.

– Плевать! Это я от рассеянности. Оттого что вы с вашими божественными глазками передо мной мелькаете.

– Пожалуйста, без комплиментов.

– Безумие чувств… – хлопнул себя телеграфист в грудь, потер свободной рукой лоб и переносицу и начал нараспев:

 
Когда сидит передо мной
Такой бутончик неземной,
Я весь в огне, я весь дрожу
И на себя не похожу!..
 

Это я, Вера Спиридоновна, про вас… – пояснил он девушке.

– И ведь все из своей головы, все из своей головы сочиняет. Нет чтобы из книжки списать… – шепнула мать красноносому старику.

– Маменька, не перебивайте…

 
Пускай в лесах поет соловей…
Я день и ночь мечтаю все о ней…
Пускай кукует там кукушка,
Слезами же кропится все-таки моя подушка.
Питаю к Вере я надежду…
 

Надежду, надежду… Позвольте, я сейчас… Надежду… Да…

 
Питаю к Вере я надежду,
Что отринет она жениха-невежду…
 

Это я про лавочника, который к вам сватается, – обратился телеграфист к девушке.

 
Пусть отстранит она невежду,
Пускай прогонит старика,
Протянет руку мне пока,
И развитой с ней человек
Пребудет счастлив весь свой век!
 

– Это, кажется, из Пушкина сочинения? – шепнул старик матери телеграфиста.

– Нет, нет… Все из своего собственного ума. Зачем ему Пушкин, ежели он даже лучше его может! – отвечала мать.

– Маменька, не перебивайте. Вера Спиридоновна, это я вам…

 
Отринь, жестокая, богатство,
Я предлагаю тебе братство.
Как голуби мы будем жить,
Не станем мы с тобой тужить…
Три красненьких я в месяц получаю
И все тебе, мой друг, вручаю…
Зачем вам за богатством гнаться,
Коль можем в бедности мы целоваться?
Вы будете белье строчить,
А я безумной страстью вас любить.
Люблю тебя, моя о Вера,
Полна моих страданьев мера!..
 

Ура! За здоровье Веры Спиридоновны! И жду ее ответа… – возгласил телеграфист, выпил рюмку водки и смотрел на девушку во все глаза.

Та сидела, потупившись.

– Полноте, душечка… Бросьте вы этого жениха из лавочников и согласитесь на Мишенькину свадьбу, – наклонилась к девушке мать телеграфиста.

– Да я, ей-богу, не знаю, откуда он про жениха-лавочника прослышал? Никакого у меня лавочника нет… – отвечала девушка.

– Так согласны? Согласны быть моей женой и чтоб законным браком?.. – вскричал телеграфист.

– Завтра, завтра я дам ответ.

– Сейчас – или я бегу топиться…

Телеграфист сделал движение.

– Постойте, постойте… Вы лучше завтра сделаете мне предложение. Если завтра сделаете, то я соглашусь.

– Отчего же завтра?!

– Ах боже мой… – замялась девушка. – Да оттого, что вы уж третий раз делаете мне предложение… А на другой день и забудете.

– Сегодня уже верно и неизменно. Пусть вот старый человек разнимает наши руки, что я не спячусь. Захар Захарыч! Разнимайте… – сказал телеграфист и протянул девушке руку.

Та взяла его за руку. Красноносый старик разнял своею ладонью и проговорил:

– Свято…

– Маменька! Я жених. Наливайте и пейте все… Ура! – заорал телеграфист.

Пили все.

– Помяни мое слово, Вера, что опять спятится, – шепнула девушке ее подруга.

– То-то… И я так думаю, – отвечала невеста.