Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

В любительском спектакле

Любительский спектакль. Пьеса еще не начиналась, театральная зала пуста, даже и газ горит наполовину. За кулисами в уборных одеваются актеры и актрисы.

Заглянем в мужскую уборную. В ней толкотня и давка. Позвякивая шпорами, ходит кавалерийский офицер без сюртука и кричит костюмеру:

– Мне красный фуляровый платок, табакерку и щетку!.. Я лакея играю.

– Вы, ваше благородие, прежде оденьтесь.

– Давай какую-нибудь рвань.

– Вам рвани не полагается. Актер Медведев на казенной сцене эту роль в сером лакейском фраке играет.

– Мне Медведев не указ. Понимаешь ты, что я хочу особый тип создать! Давай мне рваное пальто, рваные брюки и сапоги со стоптанными каблуками. А главное, красный платок и табакерку.

– Позвольте… Зачем вам сапоги со стоптанными каблуками, ежели вы и на сцену не выходите, а только показываетесь в дверях?

– Не твое дело рассуждать! Где красный платок? Где табакерка?

– Да вам не придется и табаку нюхать. Вы показываетесь в дверях со щеткой и говорите всего одну фразу: «Опять гости. Ну и подмести пол некогда», а затем уходите… – поясняет помощник режиссера. – Так и на казенной сцене.

– На казенной сцене так, а я хочу иначе. Я комик. Я выйду в рвани, с красным носом и в седом парике, выйду, пройдусь по сцене, выну рваный красный платок, высморкаюсь в дыру, потом понюхаю табаку и уж после скажу: «Опять гости. Ну и подметать некогда». Махну рукой, три раза плюну и уж затем уйду за кулисы.

– Вы этак задержите ход пьесы. Кроме того, как вы будете в это время разговаривать, если на сцене происходит жаркий спор между адвокатом, его тещей и управляющим?

– Пустяки. Давайте выпьем коньяку… Я хочу для храбрости рюмки три хватить. Знаете, какая у меня еще идея? Я комик, комик до мозга костей. Я хочу упасть в дверях. Ведь это хохот поднимется. Упаду, а потом выну из кармана губку и незаметно смочу себе нос красным вином. Когда поднимусь, у меня будет нос будто в крови, будто я нос себе разбил. Это еще эффектнее. Как вы думаете?

– Не успеете. Говорю вам, тут жаркая сцена. Наконец, вы тем исполнителям сцену испортите.

– Как же это я могу испортить? Напротив того, ансамбль выйдет. Я хочу маленькую незаметную роль выдвинуть вперед. И выдвину!.. Пейте коньяк… Закусим лимончиком. Парикмахер! Потрудитесь мне приготовить парик совершенно голый, вовсе без волос. А на темя вы мне наклейте маленький клок в виде кустика. Вот и все. Как вы думаете, перекурносить мне нос или не перекурносить? – спрашивает он помощника режиссера.

– Да уж, ей-ей, не знаю… – пожимает плечами тот.

– Нет, вы скажите откровенно, по чистой совести. Ведь вы актер казенный, вы должны все это знать, мы вас нарочно и пригласили, как опытного человека.

– Скажу вам по совести… Любители честнее к ролям относятся. У нас, на казенной сцене, Медведев вашу роль играет даже и не гримируясь, а со своим лицом.

– Ну, вот видите. А этого нельзя. Действительно, мы честнее относимся. Выпьемте еще коньяку…

– Боюсь. Ведь это вторая.

– Вы второй боитесь? А я шестой не боюсь. Да перед выходом на сцену еще выпью. Пьян буду – тем лучше, реальнее. Ведь я пьяного и играю.

– Ваше благородие, пожалуйте одеваться! – зовет портной. – Нашел я вам такой рваный спиньжак, что просто антик будет. И сапоги рвань.

– Спасибо. Получишь на чай. Только вот что: про рви ты мне у этого пиджака дыру на спине.

– Да ведь вам не придется спиной к публике обращаться.

– Нарочно обернусь. Я играю по-своему, я играю со своими эффектами. Ты это мне оловянную табакерку даешь? Не годится. Простую берестяную солдатскую тавлинку… Да и фуляр разорви посередине. Сделай дыру побольше. У меня особый фортель в роли. Я просуну руку в дырку и сморкнусь в руку.

– Петр Петрович… Вы уж оборванцем-то не очень одевайтесь, – замечает любитель, подводящий себе перед зеркалом брови. – Ведь вы все-таки служите у статского советника в лакеях. А то вы хотите каким-то нищим из ночлежного приюта одеться.

– Именно, из ночлежного приюта… Но ведь это все для комизма. Хотите коньяку? А то мне не с кем чокнуться.

– И выпил бы, но я любовник. Мне придется целоваться с Надеждой Павловной, так я боюсь, чтобы не пахло вином.

– Какие пустяки. На сцене надо быть sans façons[2]2
  Без церемоний (фр.).


[Закрыть]. Я полагаю, что Надежда Павловна и сама выпьет рюмки две-три мадеры. А вы с ней будете целоваться по-настоящему?

– Еще бы… Я рад, что представляется случай. Неужели я…

– Господа! После этих слов я не позволяю играть моей жене. Ей не позволяю и сам отказываюсь! – возглашает толстенький кругленький человечек, сдергивает с себя лысый парик и бросает его на пол.

– Иван Иваныч! Да что вы! Ведь я пошутил… – вскрикивает любовник. – Неужели я позволю себе такую дерзость, чтобы настоящим манером целовать вашу жену? Полноте, ну как вам не стыдно… Наденьте парик.

– Нет, нет… Ни я, ни жена – мы не играем.

– Что вы наделали, батенька! Ведь он зарежет наш спектакль… – шепчет офицер любовнику.

– Ей-богу, я забыл совсем, что он здесь сидит, – отвечает любовник. – Да и вы-то хороши! Муж здесь, а вы спрашиваете меня о его жене, да еще про такие вещи.

– Да я и не воображал, что он тут. Сидит загримированный, рыло намазано краской… Я даже и не узнал его.

Кругленький человечек между тем в волнении бегал по уборной и сбрасывал с себя то галстук, то манишку, то наклейные бакенбарды. Его уговаривали одеваться вновь.

– Иван Иваныч… Да неужели вы хотите расстроить наш спектакль? Ведь это ни на что не похоже!

– Пошлите сказать жене, чтобы она раздевалась. После этих слов ни я, ни она… Нет-с, довольно… И недаром мне не хотелось участвовать в спектакле. Ведь меня и жену силой притянули, чуть не на аркане!.. – вопиял кругленький человечек.

– Иван Иваныч…

– Ни за что на свете! Жена у меня молода, глупа, почти ребенок. Да он еще что-нибудь с ней сделает.

– Послушайте, ведь я при вас буду с вашей женой целоваться. Ведь вы отца ее играете, ведь вы тут же на сцене будете стоять… – уговаривал его любовник. – Так неужели же я… Вы во всякое время можете меня остановить.

Толстенький человечек подбоченился.

– Как это «остановить»? Скандал при публике сделать? За ворот вас ухватить? Слуга покорный…

– Ну, хотите, я вовсе не буду целоваться с вашей женой, а только подам ей обе руки, притяну ее к себе на грудь – и довольно.

– Не желаю, чтоб вы притягивали ее и на грудь.

– Да ведь надо же по пьесе-то…

– Плевать я хотел на вашу пьесу! Что мне такое ваша пьеса?

– Ну, я только руку у ней поцелую. Полноте, наденьте парик и играйте.

– Надуете.

– При свидетелях говорю. Вот вам честное слово.

– Ну смотрите же… Парикмахер! Наденьте на меня опять парик.

– Погодите немного. Сначала я вот их загримирую, – отвечал парикмахер.

Перед зеркалом сидел маленький тощий человек в плешивом парике. Парикмахер наводил ему морщины.

– Бураев… Зачем вы гримируетесь стариком? – спросил толстяк.

– Как зачем? Ведь я старика играю.

– Да ведь вы играете голос за сценой. Вас никто не будет видеть.

– Ну, все-таки, знаете… Все-таки этот голос за сценой – старческий голос. Уж играть – так надо играть так, чтобы все было в порядке.

– Иван Иваныч! Выйдите и посмотрите, как я оделась! – послышался у дверей уборной женский голос.

– Ты-то одета, а я-то раздет, – отвечал толстяк. – После, после…

– Да ведь уж вы были одеты и загримированы.

– Был, но разделся. Обстоятельство тут вышло. После, после…

– Надежда Павловна… – подмигнул любовнику офицер. – Что ж, вы надуете старика и все-таки будете с ней целоваться? – спросил он шепотом.

– Само собой. Пусть скандал делает.

На храмовом празднике

Храмовый праздник в приюте. В церкви идет обедня. Слышен густой бас дьякона, провозглашающего ектению. По залу, прилегающему к церкви, и по лестнице и по коридорам приюта так и шныряют мундирные купцы, придерживая одной рукой мотающиеся шпаги у бедер, а другой помахивающие треуголками. Одни, соскучившись стоять обедню, отыскивают место, где можно покурить и посидеть, другие бегают хватить рюмку водки к эконому, ибо у эконома в квартире стоит закуска. На мундирах вывешены медали, ордена и знаки разных благотворительных обществ. Между орденами попадаются такие ордена, какие редко кто и в глаза видывал, чуть не те, которые продаются в игрушечных лавках для котильонов и мазурок.

Вот встретились два мундирных купца: один в белых штанах, другой в черных, у одного борода окомелком, другой в усах.

– Покурить в умывальную комнату? – спрашивают белые штаны.

– Нет, я прямо к отцу виночерпию. Там у него, говорят, какая-то особенная на белых вишнях, так думаю маленькую баночку пропустить.

– К Василию Данилычу?

– Да, к эконому. Да что, Бог простит, ежели одну-то во время обедни… Ведь уж дома, по немощам, чаем пользовались, так уж все равно. Вот много нехорошо, а одну-то и Бог велел.

– Да ведь здешний староста Терентий Парфеныч после обедни делает в столовых чай и легкую закуску для духовенства, так будет, поди, и нас звать.

– То особь статья, а это предварительно, чтоб червь не сосал. Ну, еще увидимся.

Черные штаны протянули руку и хотели юркнуть, но белые штаны остановили их.

– Постой… Это у тебя какой? – ткнули они в совершенно странной формы орден на груди.

– Этот-то? Да так… – уклончиво отвечали черные штаны. – Это я чтоб станиславскому кресту под кадрель… Одному-то ему скучно, так вот я, для компании, Палестинского братства и этот…

– Палестинского-то братства я знаю, сам кавалер оного; а этот вот какой? Он настоящий?

– Само собой… Даже бумагу имею. Приходи ко мне домой, покажу. Патагонский он.

– Да как называется-то?

– Забыл. Мудреное такое название… Да что, и разговаривать не стоит! Всего двести рублей… Дал двести рублей – ну, вот и готова карета. Носи… Кабы больше двухсот рублей – я и внимания бы не обратил, а двести рублей, ну… ну, будто пропали. Вот этот сербский, а этот черногорский.

– Сербский-то я знаю. Он и у меня… Только у меня второй степени, а у тебя третьей.

– Много ли дал за вторую-то степень?

– Вскочило…

– А с меня за третью степень совсем малость потребовали… У меня еще есть орден, да носить-то как-то неловко.

– Какой же такой? – спросили белые штаны.

– Да, говорят, апельсинский какой-то… Не то рогулька, не то звезда.

– Верно, абиссинский?

– Сказали мне, что апельсинский, а может быть, и абиссинский, кто его знает. Красивенький. Для комплекта носить бы ничего, можно бы было, да сомнение меня берет, что уж дешево взяли…

– Сколько?

– Да всего сорок рублей. С первого слова сорок рублей.

– Кто дал?

– Да тут наезжал один какой-то… Тальянец не тальянец, грек не грек, испанец не испанец. Он тут штук пятьдесят раздал. В Европейской гостинице он стоял. Черноглазый такой… Усищи – во!..

– Мне один черногорец за триста рублей на шею предлагал.

– Ну?! Что ж ты трехсот-то рублей не дал?

– Да ведь у меня и наших российских достаточно. Да я, может быть, и дал бы… уж куда ни шло триста! Да человек-то мне этот что-то подозрительным показался. «Ты, – говорит, – прежде триста рублей дай мне; я, – говорит, – уеду, свезу, а потом и знак тебе из нашей земли пришлю». Стал я в гостинице-то расспрашивать… говорят: за квартиру не платит, стоять стоит, а не платит, – ну, меня и взяло сомнение… Уж меня так-то раз надули…

– И меня надули, – отвечали черные штаны.

– Не турок ли такой в красной ермолке?

– Да, турок. Звезду обещал…

– Ну и меня турок. В «Отель де Франс» стоял?

– Во-во… Он самый. Показал звезду, вижу – красивая. Говорит через переводчика: «Ежели, – говорит, – желаете, то потом на свой счет бриллиантами украсить можете». Думаю, отчего же?.. Стали мы, это, торговаться. Он пятьсот ломит. Я ему двести… Да что тут!.. С ними церемониться нечего… Он четыреста… Я ему двести пятьдесят. За двести восемьдесят сторговались.

– А с меня триста пятьдесят содрал.

– Вольно ж давать! У денег глаз нет… Впрочем, большому кораблю большое и плавание. Тебе можно… У тебя карман-то…

– Ну, ты в мой карман не лазил. Вон у тебя-то у самого как отдулся.

– Постой… Ну, выдал он мне расписку, подписался по-своему, уехал, да так посейчас Митькой и звали. Расписка-то цела…

– И со мной та же аллегория. С ними надо держать ухо востро… Особенно с турками. Потом меня бухарец один надул. Обещал орден, взял сто рублей и вместо ордена-то халат прислал рублей в десять. Ну куда мне с халатом? У меня и своих довольно. Подарил приказчику – тот сносил. Нынче этих архаровцев-то развелось – страсть! С ними надо держать ухо востро. Живо облапошат. У тебя сколько понавешено? – спросили белые штаны, кивнув на знаки на груди.

– Одиннадцать!

– Ну а у меня четырнадцать. Еще четыре ордена дома есть, да уж не ношу. Медальки, но медные какие-то, на манер простых копеек. Некрасиво.

– Все иностранные?

– Само собой, иностранные… Из мелких царств. Тут я к китайцам подъезжал, когда они у нас здесь гостили, думал, нельзя ли от них попользоваться. Прежде чем разговаривать об этом деле – послал им корзинку вина в подарок… Выпили. Потом разговор такой: «Можно-то, – говорят, – можно, только, – говорят, – у нас не ордена, а шарики». Что ж, думаю, можно и шарик для комплекта… А потом стороной узнаю, что шарики-то эти надо на шапке носить. Так и не торговался. Ну что за радость шары на шапку вывесить? Ведь я не полицейская каланча. Так зря китайцам корзину вина и стравил.

– Японские, говорят, звезды хороши.

– Не видал. Там у них какие-то: аспида и василиска, змеи и крокодила.

– У индейцев, говорят, есть орден носорога, так тот во всю грудь. Так всю грудь и закроет. Никакого другого ордена нельзя вешать, некуда.

– Ну?! У купцов у кого есть ли?

– Не видал. Да ведь еще многие не допытались, а допытаются, так получат. Мне и на индейца-то указывали, который раздает. Да мне что… У меня и без индейского довольно. Куда я свои-то тогда повешу?

– И у меня достаточно. А только, братец ты мой, все это суета сует. Конечно, лестно и красиво, коли ежели отличка, да ведь и денег же это стоит нашему брату! Изукраситься-то изукрасишься, холка трещит, загривок-то стонет. Однако я с тобой заговорился, а об водке-то и забыл. Бежать… Пойдем клюнем у эконома-то по рюмочке… – сказали черные штаны.

– Да ведь грех во время обедни-то…

– А ты грех-то в орех… Да и какая теперь обедня! Сейчас кончится. Право, пойдем. У него какая-то особенная, на белых вишнях.

Белые штаны сдались.

– Разве уж что на белых-то вишнях, – сказали они. – Ну, пойдем, что с тобой делать! Только чтобы к молебну назад, потому – мне хочется прослушать, как дьякон будет многолетие провозглашать. Бас у него отменный.

– Десять раз к многолетию успеем.

Мундирные купцы, прижав к бедрам треуголки, направились в квартиру эконома.

Извозчик и барышня

Алина Петровна только что проснулась и пила утренний кофе, хотя был уже первый час дня. Фамилию Алины Петровны никто не знал. Содержатели извозчичьих экипажей звали ее «барышня Алина Петровна», двор ники и швейцар называли «содержанка из семнадцатого номера». На гуляньях, у завсегдатаев загородных садов она была известна под кличкой Карусель. Это была стройная блондинка лет двадцати семи, очень недурненькая, далеко еще не полинявшая, очень мало красящаяся. Она сидела в белом утреннем капотике с прошивочками и кружевцами, курила папироску и пила кофе с маленькими булочками.

– Там с извозчичьего двора пришли… – доложила ей горничная.

– Кто?

– Хозяин.

– Который? Молодой или старый?

– Сын-с. Денег просит. «Ежели, – говорит, – сто рублей за коляски не отдадите, то мы и отпущать экипажей больше не будем».

– Скажите, какой прыткий!.. Позови его, Груша, сюда да сходи за парой пива. Даже полдюжины возьми…

Вошел молодой человек в коротеньком пальтечке и во франтовских сапогах бутылками. Жилетка была застегнута под горло, и белья не видать. От волос, остриженных по-русски, с пробором посредине, несло гвоздичной помадой. В руках он держал картуз с глянцевым козырьком.

– Доброго здоровья-с, Алина Петровна! – поклонился он. – Папашенька приказали вам кланяться и просили уплатить по счету эти самые сто рублей, а то, говорит, не отпущай им и экипажа. Это то есть вам. Уж вы, барышня, позвольте…

Барышня веселыми глазками взглянула на молодого человека и сказала:

– Какой дурак твой отец…

– Это то есть в каких же смыслах? – спросил молодой человек, улыбнулся и прибавил: – Нет-с, в чердаке у них умственности достаточно, а только они супротив нас вампиры… Вот ежели я не принесу им от вас денег – они меня ругать начнут и так до вечера в этом направлении останутся. Стало быть, чтобы уж нам от них не терпеть, то вы, Алина Петровна, уплатите хоть половину. Пятьдесят рублей прошу.

– И вы глупый юноша.

– Позвольте, я-то тут при чем? Я хозяйский сын и только при папашеньке существую.

– Конечно, глупый… Ну как же вы в такое время просите денег! Откуда я их возьму? Пятьдесят рублей…

– Как откуда-с? Знамо дело, от господ, – улыбнулся молодой человек и хлопнул себе картузом по ноге. – Вы барышня распрекрасная, вас господа за ваши пронзительные улыбки любят. Вы у господ возьмите, да нам и передайте… Вот и вся канифоль.

– А где теперь господа? Где они? Подумай хорошенько… Ведь они все за границей… Мой старик тоже за границей. Вот вернутся из-за границы, так я все и отдам. Ведь я всегда отдавала.

– Папашенька не приказали экипажей отпускать.

– Папашенька не приказали, а ты отпусти. Ты такой милый, любезный кавалер, молодой мужчинка хорошенький, значит, должен даме уважить.

– Мы бы и уважили, Алина Петровна, да холка-то у нас своя собственная, а не чужая. По холке за эту музыку от родителя попадет.

– Ну где ему узнать, кому ты экипажи отпускаешь! Столько у вас экипажей! Садись… Потолкуем… Петром Захарычем, кажется, звать?

– Так точно-с… Петром… – отвечал молодой человек, присаживаясь на стул, и прибавил: – Сидеть-то только нам времени нет. Хватится и ругательски изругает. Ведь он знает, к какой кралечке он меня послал. Вы барышня чудесная.

– Садись поближе… Присаживайся ко мне… Что ты словно боишься?

– Вас, Алина Петровна, бояться и следует. Очень уж вы из себя прекрасны. Совсем патрет или, можно даже сказать, бутон. Соблазнить можете. Долго ли до греха? Таких вертунов наделаешь, что упаси бог!

Молодой человек подсел к Алине Петровне.

– Папироску не хочешь ли? – предложила она ему.

– Из чудесных ручек отчего же… Даже очень приятно покурить.

– Пивца выпей… Вот сейчас Груша принесет.

– Да ведь с пива-то, того и гляди, перепутаешься. А вы лучше уж хоть двадцать пять рубликов в уплату позвольте. Родитель-то у нас очень крут.

– Да ты разве не пьешь? – заминала разговор Алина Петровна.

– Когда ежели на гулянке, то в лучшем виде… Мы все больше коньяк и по шато-маргам прохаживаемся. Вот вчера в «Аркадии» с приятелем парочку бутылок шатошки… да по коньякам… Четвертную-то, барышня, дайте…

– Вот как… Ты и по «Аркадиям», и шато-марго…

– Отчего же-с?.. Нам капиталы позволяют. Вот только папашенька-то у нас на манер крокодила. Четвертную-то бумажку позвольте…

– Странный ты человек! Да откуда я возьму?

– Да ведь вчера в «Аркадии» изволили быть. Мы вас видели.

– Я-то была… Ну а публики-то хорошей много ли было? Все за границей.

– Неужто в «Аркадии»-то так-таки?..

– Да, так-таки… Жалко было, что и на коляску истратилась.

– Трафилось мне заметить, что вы с офицерами изволили сидеть…

– Что эти офицеры! Ничего… Какие это офицеры!

Алина Петровна скорчила гримаску.

– К купцам бы… Купцы – народ хлебный. Купца много там было. Купец был все коренастый.

– Давай сюда, Груша, пиво… – перебила молодого человека Алина Петровна и спросила: – Или ты, может быть, лучше коньяку хочешь?

– Коньяк пользительнее-с, и помещения ему в человеке меньше требуется. А только четвертную-то бумажку вы все-таки…

– Неси, Груша, сюда коньяк.

– Четвертную-то бумажку, Алина Петровна… Ведь иначе папашенька, ей-ей, коней вам не отпустит вечером.

Алина Петровна улыбнулась и ласково сбила ему прическу.

– Ах ты, кавалер, кавалер! Да внеси от себя эту четвертную бумажку отцу, услужи даме… И скажи ему, что это я тебе деньги дала.

– Ох, как вы нашего брата заводите! – покрутил головой молодой человек.

– Пей коньяк, и я с тобой выпью… Чокнемся…

– Вот так барышня! Ваше здоровье!.. Недаром папашенька велели мне на вас не смотреть.

– Внеси отцу за меня двадцать пять рублей и приезжай сегодня в «Демидрон». Я там буду и еще тебя угощу. Да как угощу-то!

– О?! Только уж ежели не обманете, то тогда там с нас угощение.

– Зачем же я буду обманывать? Ты мне нравишься. Только пришли мне карету. Непременно карету…

– За этим дело у нас не станет-с… Можно повторить по коньячкам-то? Очень уж я рад за вашу ласковость, Алина Петровна.

– Еще бы… А вот тебе закуска: на, целуй руку. Видишь, ручка-то какая!

– Бархат-с. А в губки можно?

– Целуй. Груша! Принеси сюда бутылку красного вина!

– Извольте-с, четвертная будет уплачена, и карету вечером пришлю, – отвечал молодой человек.