Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

На мостках через Неву

К спуску, от которого идут мостки, проложенные по льду через Неву, подъехали на извозчике двое: приземистый и толстый торговый человек в бараньей чуйке и в картузе с толстым наваченным дном и его сын, молодой человек в пальто, в калошах с медными машинками и в фуражке с глянцевым козырем.

– Ходят ли через мостки-то на Петербургскую сторону? – тревожно проговорил отец, не слезая с дрожек.

– А то как же-с? До самого снятия ходят. Изволите видеть, что спуск не загорожен… – отвечал сын.

– Лед-то уж порасхлябался – вот я к чему… Вдруг взломает его и тронется?.. Ночью дождь был, сегодня солнце жарит во все лопатки… Опасно. Уж идти ли нам?

– Отчего же не идти, тятенька? Вон народ идет.

– Народ! Какой народ! Может, такой народ, у которого ни кругом, ни около, голоштанники какие-нибудь, которым жизнь – копейка, а мы – слава тебе господи!.. – строго сказал отец, однако слез с дрожек.

– Да вам куда? – спросил извозчик. – Вы, господа купцы, сторгуйтесь, так я и по мосту обвезу.

– Для чего же обвозить, коли нам надо на ту сторону как раз против мостков, – возразил сын.

– Молчи! Что тарантишь! Оглобля! – крикнул на него отец, заплатил извозчику деньги, подошел к спуску и в нерешимости остановился.

– Чего вы робеете-то, тятенька? Ежели полиция не препятствует, стало быть, неопасно… – сказал сын. – Видите, чиновник с портфелем сейчас спустился.

– Чиновник! Что ты чиновником-то мне в глаза тычешь? Чиновник и я – разница. Чиновник-то этот, может, горе мыкает и за пятнадцать рублев в месяц бумажонки строчит, а мы, слава тебе господи, в люди вышли. Только в люди вышли и ни за грош погибать? Благодарю покорно.

– Тогда пойдемте через мост, коли уж ежели так боитесь…

– Кто тебе говорит, что боюсь! А не модель меня с прощелыгой чиновническим сравнивать. Через мост! Через мост тут четыре версты крюку…

– Надо же, однако, на что-нибудь решиться: по мосткам или через мост.

– Не торопи… Дай прежде хорошенько подумать. Рад утопить отца-то, чтобы поскорей капитал его заполучить да на волю вырваться.

– Помилуйте-с… Уж ежели тонуть, то вместе утонем; так какой же тут капитал! – отвечал сын.

– Каркай, каркай, ворона! Пророчь! – огрызнулся отец.

– Какое же тут пророчество?.. Впрочем, как хотите…

– Ну, пойдем… Только смотри у меня…

Отец и сын спустились на мостки. Отец остановился.

– Шатаются как будто доски-то… Прочно ли?

– Будем молчать-с.

– Какую ты имеешь праву молчать? Дубина! Ты должен молитву творить, чтобы Бог отца помиловал.

– Как же тут молитву творить, коли вы ругаетесь!

– Довольно. Пойдем.

Прошли несколько шагов.

– Ей-ей, доски хлябают… – сказал отец. – Игнашка! Ты чувствуешь?

– Ничего я не могу отвечать в этом направлении и обязан молчать. Вы посмотрите только, сколько человек идут без всякого сумления… Вон баба, вон два мужика… Офицер…

– Офицер! Офицер – дело другое, он и в сражение бросается, потому у него вопль храбрости. А мне зачем же за грош пропадать?..

– Не погибнете-с… Ежели и взломает лед, то мостки ко дну не пойдут.

– Ты опять пророчить! Тебе сказано…

– Я вам же в утешение… Коли взломает лед, то сейчас понесет нас на мостках к Николаевскому мосту.

– Ежели ты не замолчишь, дерево стоеросовое, то я сейчас назад.

– Почти половину мостков прошли, да назад?.. Вот так альбом! Странное дело, отчего я не боюсь и даже чувствую в голове веселое воображение!

– Ты – и я! Что такое ты? Холостой кобель, который еще и солдатского-то жребия не вынимал. А у меня мать твоя на руках и пятеро таких же оболтусов, как ты, дома существуют.

– Ну, не я, так вон энтого чиновника возьмите в аллегорию…

– Ты опять с чиновником! И ведь какое сравнение! У меня на двадцать две тысячи векселей в кармане да контракт на бани, а у него…

– А у него портфель с казенными бумагами.

– Да замолчишь ли ты! Что такое бумаги? Бумаги погибли, так новые можно написать; а векселя кто тебе новые напишет?

– Утонете, так вам и векселей не надо.

Отец остановился.

– Ты кончишь, я тебя спрашиваю? – сказал он.

– Да ведь сами же вы…

– Цыц! Твори молитву.

– Извольте-с… Только я про себя… Да и вы уж молчите…

– He смей со мной рядом идти. Ступай вперед… А то во мне шесть с половиной пудов, да в тебе четыре с походом, так долго ли до греха…

Сын пошел вперед. Отец следовал сзади.

– Экая крепость льда, и вдруг – бояться! Ах ты господи! – воскликнул сын и ускорил шаг.

– Не нагоняй бабу, не нагоняй! Вишь, какая она грузная! Под ней под одной может лед обломиться. Гуськом и поодиночке пойдем.

– Будем курьим шагом идти, так хуже будет, ежели народ нас нагонит. Вон сзади нас три солдата идут. Ежели в каждом только по четыре пуда, то в троих двенадцать, да нашу телесность в десять пудов считать…

– Ну чего ты меня пугаешь? Ну чего ты меня пугаешь, образина твоя эфиопская! Вот идол-то навязался! Крикни бабе, чтоб она скорей на ту сторону шла, тогда и я шаг ускорю.

– Так сейчас она нашу команду и послушала! Нешто можно на казенных мостках посторонних баб подгонять?

– Эй, баба! Чего ты топчешься, как слепая в бане! Двигайся, матка, скорей! – крикнул отец.

Баба обернулась и остановилась.

– Что? – спросила она, не поняв, в чем дело.

– Иди, иди, не останавливайся, – махнул ей рукой отец.

– Куда идти? Я и то иду.

– Вот наказание-то! Игнашка! Да дерни ты ее по затылку, авось она тогда вперед побежит.

– Не имею, тятенька, даже и права такое рукотворение делать.

– Да пойми ты, эфиоп, что три солдата нас сзади настигают. Вместе с бабой да с нами ведь шесть человек скопится! Лед тонкий, рыхлый, где тут шести человекам…

Солдаты настигли. Отец побледнел и, творя молитву, схватился за перила мостков. Солдаты прошли.

– Ну, слава тебе господи! – проговорил отец. – Теперь уж ежели провалиться, то они впереди нас провалятся и тогда мы можем назад бежать.

Через пять минут отец и сын, перейдя мостки, вышли на Петербургской стороне на берег. Отец снял шапку и перекрестился.

– Ну, вот видите, целы остались и при всех своих капиталах… – сказал сын. – А как боялись-то!

– Дурак! Туда же, еще попрекает!

– Обратно тоже по мосткам пойдем?

– Нет уж, дудки! Теперь меня и калачом на них не заманишь. Три двугривенных извозчику просолю зря, а все-таки через мостки не пойду, – отвечал отец.

На зубок попался

Беда кому-либо из рыночников попасть на зубок своих соседей. Соседи засмеют его, задразнят и своей назойливостью доведут до бешенства. Так было и на днях в Ново-Александровском рынке. Кто-то из торговцев стал уверять, что купец Глеб Савиныч Михрюткин, торгующий старой мебелью в рынке, купил где-то на аукционе подержанный гроб и что некоторые даже видели, как гроб был пронесен в лавку Михрюткина. Весть эта быстро облетела досужих соседей, и они начали являться к Михрюткину с просьбой показать гроб.

– Да что вы, господа, помилуйте! Какой гроб! Кто это выдумал? – волновался Михрюткин. – Не гроб, а железная ванна.

– Как ванна! Востроносов разсказывал нам, что как есть гроб и даже с крышкой.

– Ну да, с крышкой, а только все-таки это ванна такая особенная, дамская, аристократическая. Я ее из хорошего графского дома купил.

– И слыхом не слыхали, чтобы ванны с крышкой бывали.

– Мало ли, ты чего не слыхал! Где ж тебе весь аристократический обиход знать, коли ты мужицкими рубахами да штанами торгуешь.

– А ты знаешь? Скажите, какой калегвард выискался!

– Конечно же, знаю. Давно уже самые новомодные дамы в ваннах с крышками моются. Самая последняя модель на этот счет из Парижа вышла.

– А ну-ка, покажи… Где у тебя эта ванна с крышкой?

Михрюткин повел соседа в подвал. Сосед осмотрел предмет со всех сторон.

– Нет, это гроб, а не ванна, – решил сосед.

– А коли гроб, то пошел вон из моей лавки! – крикнул на него рассерженный Михрюткин. – Гроб, гроб!.. Заладила сорока Якова, да и зовет им всякого. Ну статочное ли дело, чтоб я гроб покупал?

– Да ты не ершись. Чего ершишься? У хорошего продавца и на гроб покупатель найдется. Он и гроб с барышом продаст. Люди на гробах-то дома каменные наживают.

– Ну, то люди, а мы человеки. Никогда я гробовщиком не был, да и не буду.

– Гробами заторговал, так будешь.

Михрюткин вспыхнул и стал в угрожающую позу.

– Ежели ты, куричий сын, еще хоть раз помянешь это слово, то я из тебя уксусницу и перечницу сделаю! – крикнул он.

– О?! Сделал один такой, да не ты! – проговорил сосед и ушел.

К вечеру по всему рынку только и говорили, что о гробе, купленном Михрюткиным. Присоединилась молва, что Михрюткин купил его для себя. Рыночники один за другим шли к лавке смотреть гроб, но Михрюткин ругался и никому уже больше не показывал. Он даже перестал разуверять, что купленная вещь – не гроб, а ванна, и только кричал, грозя кулаками:

– Такой я вам гроб покажу, что небо-то с овчинку покажется!

На некоторых он даже кидался с метлой. Те бежали прочь и хохотали. Любо было, что человек сердится.

Михрюткин с горя отправился в трактир, выпил несколько рюмок водки, но уже и в трактире шел разговор о гробе.

– Господи боже мой! Вот несчастие-то! – бормотал он про себя и скрежетал зубами. – И кто это только эту глупую небывальщину выдумал?

Почти в отчаянии побежал он снова в лавку. Знакомые торговцы останавливали его и расспрашивали о гробе. В ответ он только плевался. Остановил его и свояк.

– Какой у тебя там гроб в лавке? – спросил он.

– Петр Семеныч! И ты тоже? А еще свойственник! – воскликнул Михрюткин. – Ну как тебе не стыдно!

– Помилуй, да ведь весь рынок об этом толкует.

– Не гроб, а ванна, аристократическая дамская ванна с крышкой – вот и все.

Свояк улыбнулся и сказал:

– А ежели ванна, то зачем же ты ее в подвал схоронил! Нет, верно, и в самом деле у тебя гроб, ежели ты его от людей прячешь.

– Тьфу! Вот тебе мой последний ответ… – плюнул Михрюткин и побежал мимо лавок, как настеганный.

Какой-то стоящий на пороге лавки мальчишка крикнул ему вслед:

– Гробовщик!

Михрюткин обернулся и дал ему трепку. Выбежали приказчики и начали отнимать мальчишку.

– Накупят гробов подержанных, а потом и дерутся, коли их по настоящему чину гробовщиками называют, – говорили они.

– Я вам покажу гробы! Я вам покажу, мерзавцы вы эдакие! – с пеной у рта кричал Михрюткин.

Когда он вошел к себе в лавку, там уже сидел его тесть-старик, тоже рыночник.

– Здравствуй. Скажи на милость, Глеб Савиныч, какой такой ты гроб купил? – начал он.

– Тятенька! Да ведь это самая злостная клевета. Не гроб-с, а ванна…

– Как не гроб, коли все говорят, что железный гроб, и даже такие толки ходят, что будто это ты для жены!.. Сейчас мы чай пили, так в трактире только и разговору.

– Господи боже мой, да что же это такое! – схватился за голову Михрюткин. – Ведь уж это ни на что не похоже! Помилуйте, мне впору хоть запить с горя. И главное дело, кто же эти пронзительные слова повторяет? Родной тесть!

– Тестю-то и спрашивать, ежели такая молва. Помилуй, ведь за тобой моя дочь замужем, а не кто-либо другой. С какой стати для нее гроб покупать, ежели она в благополучной живности.

– Как я могу Настасье Яковлевне гроб покупать, ежели я их до смерти обожаю? Судите сами: живем мы тихо и благообразно, детками нас Бог благословил.

– Кто тебя знает! До меня вон дошли слухи, что ты с мамзюльками по «Аркадиям» угощаешься, так мог и невзлюбить жену.

– Вот уж это напраслина, вот уж это совсем купоросное слово! Не гроб-с я купил, а ванну, ванну для аристократического дамского пола, и все сумление в том, что она с крышкой; но новомодные дамы…

– Видел я, ходил без тебя в подвал и видел, – сказал тесть. – Какая это ванна! Что ты мне зубы-то заговариваешь! Будто я глупее тебя. Где ж это видано, чтобы ванны с крышками были? Какая же это такая живая дама в ванну под крышку ляжет? Врешь ты, зятек.

– Нет слов, нет-с больше слов! Гортань моя иссякла… – Михрюткин в изнеможении опустился на стул и стал отирать пот со лба. – Вот уж подлинно: пришла беда, отворяй ворота… – прибавил он. – И кто это слух такой пустил? Кажется, ежели бы я узнал, то пополам этого человека перервал бы…

– Помилуй, друг, какой это слух, коли я сам воочию гроб видел.

– Врете вы! Врете вы, тятенька! – с пеной у рта вскочил Михрюткин.

– Ну-ну-ну… Ты тоже не очень… Я сам с усам… – погрозил ему тесть, встал с места, направился к выходу и прибавил: – А гроб ты изломай, к завтрему же изломай. Я приду завтра, так чтоб уж был сломан.

В это время в лавку вошли два купца: один с черной бородой, другой с белокурой. Они еще сдерживали смех.

– Мы слышали, что у вас гробы подержанные продаются? – обратились они к приказчикам.

– Вон отсюда, каналии, распроканалии, бестии, протобестии! – заорал Михрюткин.

На другой день Михрюткин запил с горя.

Обсевок

Воскресенье. Невский проспект. Третий час дня. Ярко светит весеннее солнышко и освещает гуляющих по тротуару около «Пассажа». Звенят кавалерийские шпоры, мелькают цветные околышки и фуражки военных, блещут на солнце плюшевые цилиндры франтов, двигаются целые огороды цветов и зоологические коллекции чучел птиц на женских шляпках. Купечество высыпало на Невский массою. Дамы в дорогих весенних пальто, только что обновленных в Благовещеньев день – день обновок. Богатый ассортимент купеческих дочек-невест. Тут и носики, вопиющие к небу, тут и носики, сбирающиеся клюнуть; тут и губы сердечком, тут и губы корабликом. Среди этой нарядной публики резко выделяется белокурый оборванец с опухшим лицом, с всклокоченной бороденкой и в женской ситцевой кацавейке, опоясанной веревкою. На ногах у оборванца опорки, одетые на грязные онучи, какие-то палевые выцветшие брюки, на голове замасленный блин. Оборванец то и дело подскакивает к гуляющим, называет их по именам или фамилиям и раскланивается.

Вот подскочил он к солидному купцу, шествующему под руку с нарядной супругой.

– Степану Антонычу и Анне Ипатьевне! – возглашает он сиплым голосом и, сняв с головы блин, размахивает им в воздухе.

Купец изумленно смотрит на оборванца и сторонится от него.

– Не узнаете, почтеннейший? – продолжает оборванец. – А ведь когда-то у нас товар покупали, когда я при родителе в лавках стоял. Воззрите очами и увидьте. Вот как я: верхним концом да вниз.

– Уйди ты от меня! Что тебе надо? – бормочет купец.

– Что мне надо? Пятачок на шампанское и три копейки на бельэтаж для сегодняшнего ночлега. Купеческий сын Гаврило Евлампьев Солянов просит. Или и теперь не узнал? А ведь когда-то кредита у моего отца через меня просил, кланялся, чтоб я слово о тебе замолвил.

– Гаврило Солянов? Господи боже мой! Да неужели это ты?

– Я. Весь в своем составе. На костюм, брат, не смотри. Это я святки в посту затеял и нарочно вырядился. Вот в этих сандалиях только польку-трамблян и откалывать.

Оборванец припрыгнул и пристукнул по тротуару опорками.

– Да ведь тебя на Валаам отец послал на покаяние…

– Я и каялся, а теперь опять в мир пришел. Пришел к отцу, а он меня по шее… Степан Антоныч! Яви божескую милость: дай гривенник на шампанское и на француженку.

– Вот тебе двугривенный, но отходи ты от меня поскорей, – сунул купец в руку оборванцу монету.

– Мерси, мерси… Несчастный сын коммерции советника и кавалера Солянова тебе говорит мерси. Затем – бонжур.

Оборванец взмахнул снова блином и отошел от купеческой пары.

– Кто это такой? – спросила купца жена.

– Евлампа Степаныча Солянова сын. Вот что домов-то каменных много… Отец в трех церквах старостой церковным, в генеральском мундире по праздникам щеголяет, миллионные дела делает, а вот это сын его спившийся. А ведь какой франт был! Кадрили и польки так откалывал, что лучше его, бывало, и кавалера на балах нет, – рассказывал купец.

– Такой богатый отец и допустил своего сына до такого вида!

– Кто их разберет! Уж он его и на Валаам, и на Коневец посылал – отовсюду за пьянство выгоняют. Конечно же, по-божески должен бы был ему хоть пристанище дать… Дать пристанище, да и держать его взаперти…

– Само собой… Ведь он бродит да только отца срамит… Неужели уж нельзя как-нибудь?.. Ай, срам какой!..

– Смотри… Вон он к Граблюхиным пристал… – кивнул купец на оборванца.

Оборванец шел около пожилой дамы в бархатном пальто и ее дочки.

– Варвара Петровна! Воззрите на купеческого сына Солянова, – говорил он. – Ведь когда-то в вашем доме первым гостем бывал. Гаврило Солянов… Помните Гаврилу Солянова?

– Господи Иисусе! Да что вы такое толкуете? Да неужели?.. – косится на него дама.

– Гаврило Солянов, тот самый Гаврило Солянов, которого вы в женихи вашей старшей дочке ловили, которая теперь за Гоняевым. Пардон, впрочем… Это я спьяна. Вы на мой сорти-де-баль коситесь? Ротонда прелестная. Когда-то была на заячьем меху с бронзой, но я и мех, и бронзу пропил. Отец на глаза к себе не пускает и не дает ни копейки, в услужение никто меня не берет. Пить, есть надо. Же ву при пять копеек на стаканчик.

– Боже мой!.. Вы нас так конфузите… – растерялась дама.

– Не вас-с конфужу, а моего отца коммерции советника и кавалера Евлампа Степанова Солянова, церковного старосту Солянова, председателя богадельни Солянова! Нарочно для сего случая и на торжище вышел. Пусть все видят, пусть все смотрят!

– Что вы кричите! Не срамите нас, бога ради!

– Нарочно кричу, нарочно буду кричать на позор бесчувственного отца. Сын миллионера и допущен просить на кусок хлеба и на ночлег… Их битте гривенничек на прочтение книжки из стеклянной библиотеки. Я не скрываюсь, я прямо прошу на такую музыку, чтоб питейный акциз поддержать.

Дама полезла в кошелек, вытащила оттуда рубль и подала.

– Ах, зачем вы только так пьете! – сказала она.

– Чтоб околеть, Варвара Петровна, чтоб околеть поскорей; да здоровье-то вот крепкое. Мерси… Авось с вашего рубля облопаюсь и ноги протяну. А любопытно будет знать: похоронит меня отец на свой счет или не похоронит?

– Получили уж, так и отойдите от нас.

– На крыльях зефира лечу прочь… Пардон…

Оборванец отскочил от дамы и подлетел к двум девицам.

– Помните, как сей кавалер с вами кадриль откалывал? – гаркнул он над самыми ушами девиц.

Те так и шарахнулись в сторону.

– Боже мой! Что это такое! Что тебе? – воскликнули они. – Господа! Посмотрите, к нам среди белого дня пристают. Мы никого не трогаем…

– Не пугайтесь, Серафима Семеновна и Ольга Семеновна! Перед вами старший сын домовладельца и миллионера Солянова!

– Оставьте нас, милостивый государь! Господа! Да заступитесь же…

– Вспомните, как кадрили и польки когда-то на свадьбе у Лукошкина откалывали! – кричал оборванец. – Вспомните, как на святках я, вырядившись Гамлетом, к вам приезжал! Тогда Гамлетом являлся, а теперь Любимом Торцовым перед вами стою. Пятачок на белые перчатки!..

– Господа! Бога ради заступитесь… – обращаются девушки к публике.

Двое мужчин бросаются к оборванцу. Бежит городовой, хватает его и ведет прочь с тротуара. Оборванец обращается к гуляющим:

– Почтенные! Полюбуйтесь на сына миллионера Солянова. Вот он… Весь тут!

Опровержение

Утро. В редакцию газеты входит средних лет мужчина в сером сюртуке и с рыжеватой бородкой. Лицо его выражает беспокойство. Он озирается по сторонам и смотрит то на редактора, сидящего за письменным столом, то на секретаря редакции, стоящего у конторки.

– Что вы желаете? – обращается к нему редактор, приподнимаясь с места.

Вошедший лезет в боковой карман, вытаскивает оттуда сложенную в несколько раз газету и говорит:

– Да вот у вас тут такой фунт пропечатан, что нет даже и словесности супротив этого междометия. Как хотите, господа писатели, а так невозможно.

– С кем имею удовольствие говорить? – спрашивает редактор.

– Купец Мохнаткин… Торгую в Апраксином рынке. Лавку там имею с мебелью. Покупаем и по аукционам… Нас все знают… Слава тебе господи!.. А у вас вдруг эдакая мараль на меня… Помилуйте.

– Прошу покорно садиться… Вы про какую статью изволите говорить?

– Да вот тут о драке в трактире… Во-первых, будто бы я говел, во-вторых, будто бы я пьян был и с каким-то рыбаком Осипом Афанасьевичем подрался… Какие это такие доказательства в этих смыслах и когда эта самая прокламация случиться могла?

Купец развернул газету и ткнул пальцем в статью. Заглянул в нее и редактор.

– Позвольте-с… Да ведь эта статья чисто беллетристического характера, – проговорил он.

– Ну, уж она там делектрическая или не делектрическая – это ваше дело, а только разве можно, чтоб такую напраслину на человека?

– Да ведь это вымысел…

– Отлично-с… Но какое же вы имеете право писать вымысел про обстоятельного купца, восемь лет торгующего верой и правдой? Всю нашу линию про меня спросите – все соседи наши скажут вам про меня, что я солидарный человек и ни в каких художествах не замечен. А тут вдруг, извольте видеть, какой альбом! За что? За какие грехи так оболгать человека?

Купец вскочил с места, вынул носовой платок и стал отирать им обильный пот с лица. Редактор глядел в газету и просматривал статью.

– Это просто сочинение, просто рассказ в виде сценки, – старался он пояснить купцу.

– Сочинение-с? – возвысил голос купец. – А какую такую вы имеете собственную праву, чтоб сочинять на отца семейства небылицы?

– Я уж не знаю, как с вами и разговаривать, – развел руками редактор. – Этот рассказ – художественное произведение.

Купец подбоченился.

– Художественное и есть, – сказал он. – А нешто можно клепать на человека разные художества, когда они за ним не водятся?

– Не понимаю, чего вы хотите. Тут все фантазия…

– А зачем вы фантазию на ничем не повинного человека пускаете? – не унимался купец. – Я леригиозный человек, живу с женой согласно, имею четырех младенцев, а вы меня в фантазию пускаете!

– Отчего же именно вас? Здесь сказано: «Аристарх Федорович Заглоткин». Имя, отчество и фамилия приведены такие, какие попались автору в голову. Разве вас Аристархом Федоровичем Заглоткиным звать?

– Нет-с, я Аристарх Кузьмич Мохнаткин… Но еще бы вы уж настоящую-то мою фамилию выставили! И так уж достаточно, и так уж мне житья от соседей нет… Задразнили, совсем задразнили… Я пришел к вам просить, чтобы вы напечатали в вашей газете, что все это ложь и что никогда этого со мною не было. Как вам угодно, а уж вы напечатайте, иначе я судиться буду. У меня и адвокат припасен.

Редактор задумался.

– Первый раз слышу человека, который требует опровергать вымысел. Позвольте… Почему вы думаете, что в статье дело идет именно о вас, ежели фамилия и отчество не ваши?

– А имя-то Аристарх на что? Опять же, сказано, что торгующий старыми вещами, а у меня лавка хоть и с новой мебелью, но я также покупаю и старую мебель.

– Относительно имени могло быть случайное совпадение.

– Нельзя этому быть-с. У нас в рынке среди мебельщиков всего только один Аристарх и есть. Здесь в статье туман напущен, здесь сказано, что у меня черная борода, тогда как у меня она рыжеватая, но все наши соседи такого воображения в своих чувствах, что это я. Приходят в лавку, тычат статьей в нос и дразнят. Две ночи я из-за этой статьи уже не сплю спокойно, сегодня даже и в лавку боялся выйти. Как вам угодно, а описание опровержения нужно сделать, потому что со мной даже и ничего похожего не бывало. Здесь в статье сказано: «Говел на Середокрестной неделе», а я говел на первой неделе Великого поста, и даже ежели желаете, то вот как: могу исповедальное свидетельство представить. В трактир мы каждый день ходим, это точно, но драки – ни боже мой! Даже и в шутку-то никакого буйственного существованья не случилось.

– Ну вот… Видите, какие резкие доказательства, что это не вы.

– Верно-с… И я так думал сначала, что это не я; а соседи приходят и говорят: это ты. Разве это возможно? Я леригиозный семейственный человек, а они вырезали статью из газеты, запечатали в конверт и жене по почте прислали. Тестю прислали, да еще с письмом… А в письме сказано: «Амос Данилыч, вот, брат, полюбуйся, какой у тебя зятек». Нет, как вам угодно, а вы делайте опровержение, что этого никогда не было.

Пауза. Редактор еще раз улыбнулся.

– Послушайте… Ведь это будет совсем смешно, ежели мы будем опровергать случай, рассказанный в беллетристическом произведении, – сказал он.

– Ага! – вскричал купец. – Вам смешно, а мне горько. Жена на меня второй день дуется и не разговаривает, потому в статье сказано, что рядом со мной сидела в трактире какая-то мамзель, которую я угощал. Даже и единым глазом я в течение всего поста никакой мамзели не видал. Я человек-овца, а у нас из-за этой механики дело чуть не до драки…

– Не понимаю, как тут и опровергать… – пожал плечами редактор.

– Очень просто-с… Возьмите и напишите, что, мол, с купцом Аристархом Кузьмичом Мохнаткиным, торгующим старою мебелью, никакой драки не было, и с мамзелью он не сидел, и драки не состояло, и пьянственного образа то же самое, ибо он, вышеозначенный купец Мохнаткин, ныне винным малодушием не занимается и уже с Рождества Богородицы капли в рот вина не берет, а что в означенной статье напечатано, то злостная напраслина. Ах да… Тут еще надо прибавить, что оный Мохнаткин говел не на Середокрестной неделе, а на первой, в чем и обязуется представить свидетельство. Вот что вы напечатайте.

Редактор подумал и отвечал:

– Нет, этого нельзя напечатать. Тогда уж лучше судитесь.

– И посудимся-с, – отвечал купец, вставая со стула. – Ну-с, до свидания у господина мирового! – прибавил он и вышел из редакции.