Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

После исповеди записываются

Приходская церковь. Большой стол, заваленный книгами и тетрадями. Тут же, на столе, поднос с медными и серебряными деньгами. Виднеется несколько рублевых кредитных билетов, притиснутых медяками. За столом сидят дьячки, записывающие исповедальников. Около стола – разношерстная группа ожидающих очереди записаться. Подходит нагольный полушубок и со звоном бросает на стол жестяной билет.

– Записаться бы нам, так как мы исповедамшись, – говорит он.

– Ты чего билет-то швырком кидаешь? В баню пришел, что ли? – вскидывается на него пожилой дьячок с гладко бритой бульдогообразной физиономией.

Нагольный полушубок опешил.

– Как же иначе? Я учливым манером.

– Учливым манером! – передразнивает дьячок. – Ну, коли учливым манером, то и дожидайся своего термину. Пожалуйте сюда, прошу покорно, – обращается он к широкобородому купцу в меховом пальто. – Петербургский или иногородный?

– Петербургский, по второй гидьдии… Купец и потомственный почетный гражданин, – отвечает купец.

– Все впишем, все, все звания.

– Имею Святые Анны на шее… Только ведь это не вписывается?

– Не вписывается. Не угодно ли вам присесть?

Купец садится.

– Медали-то я знаю, что не вписываются, а вот про кресты-то… В первый раз с крестом пришлось исповедоваться. Новый кавалер… К Новому году только получил. И не надо вписывать, что состою почетным членом Балабаевской богадельни?

– И этого не вписывается. У кого изволили исповедаться?

– У отца Кирилла. Старинный знакомый. Приятели. Еще когда он был законоучителем в приюте, то мы подружились. Я ведь там с семьдесят второго года ктитором.

– Степан Тарасич Уховертов, ежели не ошибаюсь?

– Точно так…

– «Почетный гражданин и с. – петербургский…», – пишет дьячок и вдруг спохватывается: – Ах да… Поздравляю вас… сподобившись…

– Спасибо… Уж так рад, так рад, что отговел. Два года собирался и все не мог. Нет-нет да что-нибудь и помешает. Делов-то у нас по горло.

– «Степан Тарасович Уховертов…» Лета ваши?

– Сорок восемь.

– Господи боже мой! А ведь показывает не больше тридцати. Удивительно вы моложавы. Кабы не сейчас после исповеди, то и не поверил бы вам, – сказал дьячок.

– Солидарная жизнь, художеств за нами никаких. Вот оттого так оно и выходит, – похвастался купец.

– Одни изволили исповедаться или с супругой?

– С супругой от второго брака Надеждою Ларионовою.

– Надеждою Ларионовою. Лета? Уж извините за нескромный вопрос. Нам необходимо.

– Знаю, знаю… Лета… Кто ее знает, сколько ей лет! По гильдейскому паспорту у нас ведь сбавляют. Ну, пишите тридцать…

– Да ведь, ежели желаете, то можно и двадцать пять написать.

– В паспорте ей двадцать семь. При нас сын, отрок Владимир десяти лет, и дщерь, отроковица Елена четырнадцати.

– Через три года невеста, – замечает дьячок. – Даже через два.

– Раненько через три-то.

– А зачем держать долго? Ведь это если кому не с чем замуж выдать, то держат, а у вас… слава тебе господи! Домочек-то новенький у Спаса – это ваш, что ли?

– Мой. Нынче второй сбираюсь по весне строить.

– Приятно до такой спокойной старости дожить. А вот мы живем и трудимся, а из-за чего?

Дьячок тяжело вздохнул и понюхал табаку. Купец полез в бумажник, вынул две рублевки и положил на стол.

– Много признателен… До приятного свидания. Супруге и деточкам поклон, – раскланивался дьячок, но тотчас же крикнул на какую-то бабу в ситцевом платке: – Ты чего там? Чего по подносу руками шарить! Оставь деньги.

– Да я, голубчик, положила гривенник, так хочу пятачок сдачи взять, – отвечала баба.

– Так ты спроси, а сама в чужих капиталах не ройся! Много вас таких найдется. Гривенник положите, да два пятака сдачи берете!

– И что ты, миленький! Да возьму ли я после исповеди такой грех?..

– Ну, ну… Вот тебе пятак сдачи и иди с Богом.

– Запишите, ваша милость, меня-то. Вы все купцов да купцов… Троих купцов уж записали, а я раньше всех их подошел… – стонет синий кафтан и кланяется, потрясая жирно смазанными деревянным маслом волосами.

– Ты кто, крестьянин или мещанин? – спрашивает дьячок.

– Крестьянин.

– Ну, так вон на тот угол стола… Там запишут. Красный платок, иди сюда! – манит дьячок женщину в красном платке и спрашивает: – Мещанка?

– Мещанка… Кронштадтская мещанка. Тридцать лет…

– Постой. Вдова или замужняя?

– Девица.

– Ой, врешь! Не похоже что-то.

– Помилуйте, у меня и в паспорте…

– Довольно. Нам все равно… – говорит дьячок и обмакивает перо в чернильницу.

Ворона, поющая петухом

I

Грязь, слякоть, а на Петербургской стороне, на Большой Дворянской улице, против двухэтажного дома толпится народ. Народ смотрит на крышу дома и ведет пространные разговоры друг с другом. Тут мужики, бабы, и есть так называемая чистая публика. Виднеется чиновничья фуражка с кокардой на дне, изредка мелькает мундир студента-медика. Городовой несколько раз пробовал разгонять толпу, но тщетно – толпа собиралась вновь.

Проезжает на линейке, колыхаясь по убийственным рытвинам дороги, пожилой мужчина в цилиндре и в очках и, завидя толпу, соскакивает с линейки.

– Из трубы, что ли, выкинуло? – спрашивает он дворника в полосатой шерстяной фуфайке, виднеющейся из-под жилетки.

– Какое из трубы! Кабы из трубы, то и толковать нечего… Ворона проявилась.

– Так чего же на ворону смотреть? Ворона – вещь обыкновенная.

– В том-то и дело, сударь, что не обыкновенная проявилась, а особенная, – вмешивается в разговор мужик в линючей ситцевой рубахе, в опорках на босу ногу, но в накинутом на голову сермяжном армяке. – Кабы обыкновенная ворона, то и глядеть нечего, а тут…

– Молчи… Прикуси язык… Приказ есть, чтоб не разглашать, – останавливает его дворник.

– Ну, им-то можно… Да и что тут: «прикуси язык»! Ведь все говорят. Не я, так другой…

Мужчина в очках заинтересовывается.

– Какая же такая ворона особенная? – задает он вопрос.

– Петухом поет – вот какая. Прилетает не ведь откуда и поет… – отвечает дворник.

– Да, может быть, это не ворона, а в самом деле петух.

– Ну вот… Настоящая черная большая ворона. Ходит по крыше и поет.

– Да ведь и петухи бывают черные.

– Неужто, сударь, мы уж петухов от ворон отличить не можем, – обидчиво вставляет свое слово какая-то женщина в ватной кацавейке. – Петух или ворона?.. Разница огромная… У нас петухов-то целая тройка в Дункином переулке, есть и черненький один, любимец мужа, но петух – все особь статья.

– Где же эта ворона? – спрашивает мужчина в очках.

– Да вот теперь что-то не видать. Часа два уже не видать… – говорит дворник. – Либо улетела, либо за трубы скрылась, где-нибудь за трубой сидит. Этого-то и ждем, когда она покажется.

– За трубой. Я сама даве видела, как она за трубу ушла, – объявляет баба, кутающаяся в рваный байковый платок. – Ежели во двор войти, то со двора ее даже видно.

– Видно? – переспрашивает женщина в кацавейке. – Надо будет посмотреть. Коли так, я на двор… Что ж ты, милая, стоишь и ничего не скажешь, что видно!.. – с упреком говорит она и начинает перебираться через грязь на другую сторону улицы, по направлению к воротам.

За ней бросаются мальчишка в отцовской шапке и дама в шляпке с цветами.

– Куда вы? На двор давно уже никого посторонних не пускают! – кричит им вслед дворник.

– Ну?! С какой же это стати?

– Хозяин запретил. Вон и дворника у ворот поставил. Страсть как убивается. Словно полоумный ходит. Голову и руки повесил.

– С чего ж тут голову-то вешать? – смеется мужчина в очках.

– Как же?.. Эдакое несчастие, да головы не вешать! Ворона петухом поет.

– Какое же тут несчастие? В чем?

– Теперь несчастия нет, а уж непременно что-нибудь стрясется. Не сегодня, так завтра – так и жди, как на блюде.

– Коли птица непоказанным голосом поет – к пожару это, – делает кто-то замечание.

– Ври больше! К покойнику… – отвечает второй голос.

– К покойнику – это коли ежели курица петухом запоет; а тут галка, птица непоказанная, стало быть – либо к пожару, либо к вору.

– Позвольте… Какая же галка? Не галка, а ворона… – говорит мастеровой в тиковом халате и с ремешком на голове. – И ведь как голосисто поет, гвоздь ей в затылок!

– Ты сам, любезный, видел? – интересуется дама в шляпке с цветами.

– Своими собственными глазами видел. Во какая воронища!

– И слышал, как она пела?

– Пения ейного не слышал, а люди рассказывали, что очень чудесно. Да вон дворник слышал.

– Я не слыхал. Соседский дворник слышал, городовой слышал… – отвечает дворник.

– Господи боже мой! Хоть бы увидать только эту ворону… – проговорила женщина в шляпке с цветами. – Верите ли, четвертый раз вчера и сегодня хожу, и как на грех: как приду, так ее нет.

– Два часа тому назад, сударыня, она вот тут по краешку крышки бродила, – рассказывает мелочной лавочник в переднике. – Ну, дворники и приказчики полезли на крышу с метлами и согнали.

– Купец хозяин-то?

– Купец-с, и купец-то обстоятельный и леригиозный – вот оттого-то, собственно, и жаль его. Да вы погодите полчасика, она опять прилетит.

– Ждать-то мне некогда. Через час муж придет из должности, обедом кормить надо.

– После обеда заверните.

– Голубчик, близко ли место завертывать! Ведь я от Андрея Первозванного. И так уж сегодня второй раз да вчера два раза…

– Ну, четверть часика повремените. Четверть часика – не расчет. Ведь она вдруг… Все нет ее, а вдруг и появится.

– Вот она! – крикнул кто-то.

– Где, где?

Народ засуетился. Кого-то столкнули с тротуара в лужу.

– Нет, это не ворона, а голубь… Голубь и есть.

– Пять минут еще подождем, а потом и отправимся домой, – говорит молодой девушке офицер, вынимая из кармана часы.

– Я вчера с Варварой Петровной час стояла и все-таки ничего не видала, – отвечает девушка. – Такая досада!

– Вчера, барышня, генерал с Введенской улицы приезжал, два часа ходил по тротуару и смотрел – и тоже ничего не видал, – отвечает дворник. – Это ведь кому на счастье.

– Сильно купец-то убивается? – спрашивают мелочного лавочника.

– Страсть. Словно ополоумел.

– Не пьет?

– Пока тверезый ходит, а кто ж его знает, может быть, и запьет. Завтра дом святить будут. Без водосвятия тут нельзя.

– Кошек бы побольше на крышу пустить, так, может быть, она, увидавши кошек, и не прилетала бы.

– Ну и что ж из этого? Ворона и так улетит. А все-таки она была на крыше и опела дом; раз ли опеть, два ли опеть – все единственно.

Подошел старый чиновник с щетинистым подбородком и в камлотовой шинели и звонко понюхал табаку из мельхиоровой табакерки.

– Не прилетала еще?

– Никак нет-с, ваше благородие, не прилетала, – отвечала солдатская физиономия в усах.

– Когда в последний раз была видима?

– После обедни бродила, но без пениев. Отец дьякон тут стояли и тоже видели.

– Странное дело, что я никак потрафить не могу, – досадливо произносит чиновник. – Из-за этой вороны ко мне хотели даже гости с той стороны приехать. Кума с мужем из Запасного дворца хотела быть. Дьякон-то что сказал, когда увидал ворону?

– «Премудрость, – говорит, – откуда эта птица взялась», потом зашли в магазин, купили фунт чаю и ушли.

– Так она пропела при нем?

– Не пропела. Уж мы и подсвистывали, и сами петухами пели – ни боже мой, молчит. Вон она, кажись, из-за трубы… Вон черное…

– Ну наконец-то! – вырвалось из нескольких уст радостное восклицание; но восторг сейчас же прекратился, ибо вместо вороны показалась черная кошка.

– Тьфу ты, пропасть! Кошка… Ведь вот кошка-то ее и пугает.

– Ну, уж ежели кошка появилась, то ворона скоро не появится, нечего и стоять, надо уходить, – произносит дама в шляпке с цветами и трогается в путь.

Двигаются и офицер с дамой.

– Меньше как будто сегодня публики-то? – говорит чиновник.

– Меньше, ваше благородие, – отвечает усатая физиономия.

– А вчера так просто ступа непротолченая была.

– Завтра будет много народа, завтра праздник, – заявляет кто-то.

– Вишь, кошка-то подлая… Легла и на солнышке греется. Нет, уж теперь ворона скоро не покажется. Идти домой…

Толпа редеет.

II

– Ну, что ворона?

– Все еще на крыше сидит.

– Поет?

– Давеча пела. Даже еще лучше пела и явственнее, чем вчера и третьего дня. Совсем как бы голосистый петух.

Такой разговор происходил утром в кухне между дворником и одним из домовладельцев Петербургской стороны на Дворянской улице. Домовладелец только что сейчас проснулся и был в халате.

– Народ стоит около дома?

– Стоит и смотрит. Начали было в нее на крышу камнями кидать, да я погрозился, что в участок сведу. Судите сами… Долго ли до греха… Можно и стекла в окнах разбить.

Домовладелец растерянно почесал затылок.

– То есть истинно это божеское наказание! – сказал он. – Вчера молебствовали, дом святили – и все-таки ничего не берет.

– Совсем наслание-с… – согласился дворник. – Как хотите, Трифон Матвеич, это за грехи.

– Какие такие грехи? – вскинулся на него хозяин. – Что я – разбойник? Вор? Душегуб? Зарезал кого-нибудь на большой дороге, что ли?

– Помилуйте, я не об вашей милости. В доме ведь много жильцов живет. Может статься, и за грехи жильцов; может быть, она, подлая, какого-нибудь жильца петухом опевает. Опять же, случается, что и не за свои грехи, а за грехи родительские.

– Ну, молчи, довольно… Будет об этом разговаривать.

– Помилуйте, да нешто нам-то приятно? Ведь срам-с… Теперича четвертый день народ против дома толпится и пальцами на крышу указывает. Ведь уж начали даже и с той стороны господа приезжать, которые ежели любопытствующие. Стоят и смотрят.

– Боже милостивый! – отчаянно всплеснул руками хозяин. – Ну что тут делать, что тут делать? Ведь даже и крышку на доме святой водой кропили, а ворона все поет… Слышишь! Ты разгоняй народ, ты не позволяй ему около дома останавливаться.

– Я уж и то метлой, коли на нашем тротуаре останавливаются… А ведь публика начала такую извадку делать, что на нашей-то стороне не останавливается, а стоит через улицу, на чужом тротуаре. Ну а уж от чужого дома гнать невозможно… какую такую мы имеем праву на это происшествие?..

– Верно, верно. И ума даже теперь не приложу, что тут делать! – развел руками хозяин. – Надо полиции жаловаться, чтобы полиция разгоняла народ.

– Да что ж тут полиция поделает? Городовой и так разгоняет. Только разгонит и отойдет в сторону, а народ опять соберется. Ведь уж теперь вся Петербургская сторона об этой проклятой вороне узнала. С Большого проспекта народ прет, от Матвея Апостола, из Колтовской. Да что Петербургская сторона! Вчера купцы из Коломны от Михаила Архангела приезжали. Приехали в колясочке, стояли-стояли, все ждали, когда ворона запоет, не дождались и в угловом трактире с горя загуляли. Немец уж на что нелюбопытный человек, а вчера и три немца с Васильевского острова приезжали.

Хозяин в изнеможении опустился на кухонный стул и отер ладонью крупные капли пота, выступившие на лбу.

– Как ты хочешь, Евстигней, – сказал он после некоторого молчания, – а эту ворону надо убить. Три рубля я тебе дам, пять рублей – только убей ты мне эту ворону.

– Надо созвать соседских дворников и с ними попытаться…

– Ну, вот и попытайся. Я и соседским дворникам дам, ежели поймаете.

– Поймать надо-с… Это истинно, что надо, Трифон Матвеич, – разглагольствовал дворник. – Я вам даже вот какую механику скажу. Ведь жильцы-то из десятого номера собираются с квартиры даже съезжать. А из-за чего? Прямо из-за вороны. «Что, – говорят, – за приятность в таком несчастном доме жить, где ворона петухом поет».

– Да, да… Мне самому хоть впору из своего собственного дома выезжать… – покрутил головой хозяин и в волнении прошелся раза два по кухне. – Так ты уж постарайся, голубчик.

– Будем стараться. Помилуйте, а нам-то нешто приятно в таком доме служить? Тоже неприятно, – отвечал дворник. – Ведь никуда показаться нельзя. Все смеются.

Придешь в трактир – смеются, придешь с паспортами в участок – дразнят. «Вот, – говорят, – до чего вы с вашим хозяином доплясались: до поющей вороны». Вчера иду по площади мимо Троицы, а мальчишки вслед кричат: «Эй ты, поющая ворона!»

– Ну, молчи, молчи, Евстигней, не расстраивай меня! – замахал руками хозяин. – Я уж и так от беспокойства ночей не сплю.

– Не только вы, Трифон Матвеич, – заметила до сих пор молчавшая кухарка, – а и меня по ночам домовой душит.

– Ты-то что! Ты-то что в разговор лезешь! – вскинулся на нее хозяин. – Твое дело – молчать и стряпать. Ты стряпуха и больше ничего.

– Стряпуха стряпухой, а ведь шкура-то у меня моя собственная. Что за приятность в таком доме жить, где по крышкам ворона петухом поет!

– Оставь! Тебе говорят, оставь!

– Да ведь я о вас же душой болеюсь. Нельзя ли, Евстигнеюшка, эту самую ворону как-нибудь отравой… – обратилась кухарка к дворнику. – Взять бы вот да говядину с мышьяком и разбросать по крыше. Наклевалась бы она, да и окочурилась.

– Вот дура! Видали вы дуру-то! – сказал дворник. – Какая же тут будет польза хозяину, коли она от отравы окочурится? Ты слышала, что коновал мне сказал, чтоб несчастия не было? Надо эту ворону живьем поймать, отрубить ей голову, а самое ее за крылья к воротам прибить.

– Так, голубчик, так… – затараторила кухарка.

– Ну так ты, Евстигней, того… Смотри уж… – закончил хозяин.

– Будьте покойны… Сейчас пойду соседских дворников приглашать, а потом и ворону ловить… Надо будет на помойной яме западню устроить. Она, подлая, на помойную яму с крыши слетает, так, может быть, как-нибудь и попадется… – сказал дворник, поклонился, прибавил: – Счастливо оставаться, – и ушел.

Хозяин вошел в комнаты. Там жена его сидела за утренним кофе.

– Ну, что ворона? Исчезла? – спросила жена.

– Поет, подлая, без удержу поет! – отвечал с отчаянием в голосе хозяин и схватился за голову.

– Неужели? Господи Иисусе! Да что же это такое! – воскликнула она и перекрестилась.

– И ума не приложу! Ум за разум заходит.

– Знаешь, Трифон Матвеич, что я придумала? – спросила жена.

– А что?

– А то, что эта ворона – не ворона, а спиритивизм, вот что с незримыми духами-то. Непременно на нас кто-нибудь по злобе спиритивизм напустил.

– Попала пальцем в небо, как есть попала… – махнул рукой хозяин.

– А народ все еще стоит на улице?

– Поди посмотри в окошко, полюбуйся.

Жена бросилась к окну.

– Батюшки! Целое гулянье! Даже офицеры прогуливаются, – сказала она. – Нет, как ты хочешь, а это спиритивизм на нас напущен.

Хозяин не отвечал. Он сел в кресло и в раздумье поник головой.

Визит свахи

Звонок. Маленькая пауза. В соседних комнатах раздались чьи-то шаги с поскрипыванием сапогов, и в столовую вошла, переваливаясь с ноги на ногу, толстенькая и коротенькая женщина в ковровом платке на плечах и в туго повязанной, по-старокупечески, косынке на голове. Пожилая хозяйка и две ее пухленькие дочки, стегавшие на обеденном столе какое-то ватное одеяло, тотчас же встрепенулись и все сразу воскликнули:

– А! Ивановна! Наконец-то забрела! Где пропадала? И видом тебя не видать, и слухом не слыхать!

– Здравствуйте, милые мои, здравствуйте, голубушки! Позвольте уж по порядку… Сначала вот с маменькой… – заговорила она и троекратно со щеки на щеку расцеловалась с хозяйкой и ее дочками.

– Садись, так гостья будешь, – сказала хозяйка. – Катенька! Оленька! Убирайте одеяло-то… Дело неспешное… А мы вот лучше с пропащей душой потолкуем. В каких палестинах все это время тебя ветер носил, что ты к нам не заглядывала?

– Направление, милые мои, для палестин у меня все одно – где прежде ветер носил, там и теперь носит; а что к вам не заглядывала, так ведь вот между нами это самое междометие было насчет того жениха, которого тогда ваш папенька вон выгнал. Из-за этого и боялась к вам идти. А только, яхонтовые мои, я тут, ей-ей, ни в чем не причинна, – тараторила толстенькая женщина.

– Верим, верим… Да что, мы уж давно и забыли об этом кораблекрушении. Ты на то сваха, чтобы сватать, а он на то жених, чтобы торговаться в приданом. Вся штука, что наш папенька счел это за невежество, да и то потому счел, что был выпивши, – говорила хозяйка. – Чем потчевать-то: чайком или кофейком?

– Да уж лучше, бриллиантовая, водочкой с селедочкой; а теплую-то всякую сырость я уж сегодня на нутрь принимала-принимала, да и счет потеряла. Инда в животе урчит.

– Катенька! Достань ей рябиновой да вели Мавре очистить селедку, – сказала хозяйка. – Кофейку-то ты все-таки выпьешь после рябиновой? Я к тому, что и мы бы с тобой за компанию…

– Ну, пожалуй… От пары-то чашек уж не разорвет же меня.

– Конечно, не разорвет. Катенька! Так вели Мавре, чтобы она и кофей сварила. Ну, хвастай, Ивановна, жени хами-то, хвастай…

– Не знаю уж, как перед вами и хвастать-то буду. Очень уж вы разборчивы. Даже вон не любите, чтобы человек в приданом торговался.

– Да ведь это не мы, а папенька… – ответили девушки. – А нам бы только покрасивее да помоложе…

– Главное, чтоб человек был обстоятельный и при своем деле, а оболтусов нам не надо, – вставила слово хозяйка.

– Офицеров нет ли? – спросили девушки.

– Офицеров у меня, изумрудные, хоть отбавляй, но только все народ-то голоштанный. Ни кругом у них, ни около… А ведь ваш папенька за таких-то вас не отдаст… – отвечала сваха.

– Голоштанных, само собой, не надо. А нет ли таких, чтоб при казенных складах, с доходами? Вон Варенька Суркова вышла за офицера при казенном складе и теперь на паре шведок ездит.

– Таких-то, милушка, теперь нет у меня; такие-то офицеры веками попадаются, да и дорого они себя ценят… чтоб им пусто было! Эти ищут либо с домом, либо с каменными банями.

– Неправда. За Варенькой Сурковой только трактир на Васильевском острове был, однако женился же на ней такой офицер.

– Ну, может быть, за красоту какую-нибудь особенную взял?

– А Вареньки-то красота? Сказала тоже! Один глаз смотрит на нас, а другой – на Арзамас. Косит она.

– Да другой косоту-то как любит! Мне вот, бирюзовые вы мои, рассказывали про одну актерку косоглазую, так та, говорят, только косым глазом и брала, и было даже так, что один купец за ейный косой глаз чернобурый салоп ей в бенефис поднес. Вы полугенерала не хотите ли? Есть у меня один статский полугенерал хороший. В крестах весь и при деревянном доме на Петербургской стороне. Вдовый, но бездетный. Мужчина кроткий и непьющий, но только уж за годами не гонитесь.

– А каких лет?

– Лет сорока с чем-нибудь.

– Ну, уж ежели говорите, что лет сорока с чем-нибудь, то уж наверное под шестьдесят.

– Конечно, жемчужные мои, в зубы я ему не смотрела, а только мужчина совсем в соку. Голос уж очень у него хорош. Прихожу я к нему в воскресенье, а он сидит за фортепьянами и божественное пение поет. И такой у него голос, что вот на манер трубы. В первом этаже он живет, так даже на улице народ останавливается и в окна смотрит. Сквозь двойные рамы даже – и то слышно. Да вот я вам сейчас его портретик покажу. – Сваха полезла в карман и продолжала: – А уж папеньке вашему этот полугенерал наверное понравится, потому – ежели с ним поговорить, то он только об одних архиереях и разговаривает. Вот евонный портретик.

– Этот-то? – вскрикнули дочери. – Да это совсем старик!

– Милые мои, на портрете человек всегда старше бывает. Тут лицо серое на карточке… А ежели телесной краской подкрасить…

– Да и физиономия у него какая-то обезьянья.

– Зато немного за себя запросит, а это вашему папеньке и на руку. А уж тут чего же дешевле. «Ничего, – говорит, – мне наличными не надо, а только чтобы девушку хорошими тряпками наградили да чтоб сама она была свежий бутон». Полугенерал, и только на тряпках женится! Где ж это видано? Да другого такого полугенерала и не сыщешь. Да что полугенерал! Он не сегодня, так завтра и полным генералом будет. Ему до полного генерала только какой-то пряжки недостает.

– А другая-то карточка у тебя чья? – спросили девицы.

– Да вот, вот жених. Только смотрите, не подеритесь из-за него. Интендантский сын, мордочка хоть сейчас на конфетку.

Девушки взглянули на портрет и воскликнули:

– Да мы этого знаем, мы его в Лесном на даче видели! А только…

– Ну вот, вот… В Лесном у евонного отца дача. Два года я его, милушки, в кармане ношу и разным невестам предлагаю, но из-за фамилии никак сбыть не могу. Фамилия у него уж очень мудреная. Такая, что и не выговоришь.

– Знаем, знаем… Поляк он.

– Да ведь поляк – тоже христианин. Кроме того, он говорит, что «коли невеста выгодная, то я и в русскую веру окрещусь». Нет, не из-за того он у меня с рук нейдет, а прямо из-за фамилии. Никто фамилию его выговорить не может… Вр… Пр… жжиг… Тьфу ты, язык сломишь…

– Нет, нам этот не годится. Он уж и так в десяти местах сватался и все сбегал.

– Ну, уж после этого я и не знаю, какого вам еще лыски надо… – развела руками сваха.

Кухарка подала водку и селедку. Сваха только что налила рюмку и хотела выпить, как раздался звонок в прихожей.

– Не сам ли это у вас?

– Сам и есть.

– Ну так, милушки, я уж в людскую пойду. Боюсь я его, смерть боюсь… А вы лучше ко мне туда приходите.

Сваха схватила графин и тарелку с селедкой и бросилась бежать из столовой.