Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Приехал с ярмарки

По лестнице взбирался в третий этаж средних лет купец с сильно опухшим лицом и заплывшими глазами. Он был в легком пальто и фуражке и нес в руках другое пальто и шляпу. Через плечо у него была перекинута дорожная сумка. Сзади его два дворника тащили чемодан.

– Ну что, все ли у нас благополучно? – спрашивал хриплым голосом купец.

– Все-с, как следует… Помилуйте… Неужто уж мы вас-то охранить бы не сумели! Ведь вы у нас первый жилец… А мы об вашей милости, Макар Ефимыч, очень соскучились… То есть верите, живем – и как будто ничего нет.

– Кучер без меня не пьянствовал?

– То есть ровно овца – вот какое содержание себя в нем было…

– Ну-ну… Ты уж тоже… Знаю я его, подлеца… Поди, лошади-то еле ноги таскают.

– Лошади? Дай бог супругу в таком теле иметь – вот как лошади у него поставлены. Одно слово: первоприсутственные… – кряхтел дворник.

– Ну, уж ты тоже наскажешь! Да и я-то вас сдуру спрашиваю. Ведь вы заодно хороводы-то водите, так неужто выдадите евонную поведенцию…

– Мы-то? А вот хоть Рождеством Богородицы побожиться. Чтоб до этого праздника не дожить… Да что нам кучера покрывать? Мы дворники, мы свое пьем.

– Ну, довольно, довольно… Фу! По лестнице-то уж отвык я… Там все по низам…

Купец позвонился в колокольчик, вынул носовой платок и отерся. Пот с него лил градом. Двери отворили.

– Макар Ефимыч! Господи!.. – воскликнула горничная.

– С приездом честь имею поздравить… Татьяна Ларивоновна! Пожалуйте сюда… Хозяин приехали… – бросилась она в комнаты к хозяйке.

Купец вошел в комнаты и начал креститься на образа. В дверях показалась жена его, бросилась к нему на шею и заревела.

– А я тебя вчера ждала, третьего дня ждала… – заговорила она.

– В Москве малость дела задержали, – прохрипел купец. – А то я из Нижнего-то…

– Фу, как от тебя вином разит… – отшатнулась она.

– Да уж известно, дорожный человек… Без этого невозможно, а то простудишься. Да и то я…

– Голос-то, голос-то какой у тебя!.. Словно ты…

– Да все это с простуды… Вот поотдышусь здесь, так направлю. Ведь мне не тенора петь.

– Покажись-ка к свету… Боже мой! Лицо-то!.. – всплеснула она руками. – Совсем чужой человек… Узнать трудно. Что ты с ним сделал?

– Просто с дороги… Ну что ты разглядываешь-то меня?.. Ты бы еще в митроскоп, как мелкопитающуюся букашку…

– Да ведь у тебя все лицо на сторону даже перекошено.

– Ну так что ж из этого? Нам с лица не воду пить… Лицо примет свой прежний формуляр завтра же… А сегодня, само собой, с ветра… – отвечал купец, разоблакаясь.

– И синяк на виске с ветра?

– Тьфу ты! Только человек приехал, а она уж и начинает! Чем бы…

– Ай-ай-ай! Хорошо же, стало быть, ты там жил! – качала головой жена.

– Известно, житье ярмарочное, житье деловое…

– Дивлюсь я, как это вы в пьяном виде дела-то можете делать…

– Уж и в пьяном! А знаешь ли ты, что там у нас была жизнь трезвости необычайной? После обеда и вечером баловались малость с покупателями и продавцами, потому без этого нельзя… Без угощениев ни купить, ни продать невозможно.

– Знаю я вас, хороводников… Обернись-ка затылком… Да у тебя и волосья-то…

– Что волосья?.. Волосья как волосья… Ведь уж я не вьюноша, знамо дело, лезут. Эх! Хотел я честно, благообразно подарок тебе преподнести, а ты тут…

– Что мне твой подарок! Сам-то ты в исправности явился бы, так вот это мне и был бы самый лучший подарок.

– Да ведь я в исправности. Ну вот схожу в баню, выпарюсь, чайку попью и отполируюсь в лучшем виде… Зато, Танечка, какие я дела сделал!..

– Черт с ними и с делами! Непутный тот человек, кто и ярмарку-то придумал! Ну скажи на милость, что это у тебя такое в пальте в кармане?

– Не ройся, не ройся! – крикнул муж.

Но уже было поздно. Жена вытащила из кармана пальто женскую розовую туфлю с французским каблуком и держала ее в руках.

– Ну не безбожник ли ты! Откуда у тебя эта вещь? Зачем она в кармане? – спрашивала она.

– Это-то?.. – опешил муж. – Не знаю… Да ты, верно, сама подсунула.

– Ах ты, мерзавец, мерзавец! Смеешь еще такие вещи говорить… Где ты ее взял?

– Постой, постой… Вспомнил… С делами-то ведь все перезабудешь. Это мне Митрофан Калиныч дал, чтоб для его дочери вторую такую прикупить в Петербурге и в Нижний переслать. Так на мерку…

– Врешь, врешь, беспутник ты эдакий.

– Право слово, Танечка. Они искали там, в Нижнем, да не нашлось такой…

– Одну туфлю прикупать? Ну что ты мелешь! Да кто ж тебе продаст одну туфлю?

– Не одну, а пару!.. Кто тебе говорит про одну? Но чтобы вот именно такие были…

– Врешь, врешь… Это акробатские какие-то туфли. Ну станет ли дочь Митрофана Калиныча, простого мужика, ходить в розовых акробатских туфлях! Просто ты там обнимался с какой-нибудь арфянкой, да и стянул у ней эту туфлю. Стянул, спрятал в карман, да и забыл ее.

Жена плакала. Муж совсем смутился.

– Досуг мне было обниматься с кем-нибудь… – бормотал он. – Подчас и хлеба-то было некогда поесть, потому – все векселя в голове: кому платить, с кого получать… А ты арфянок придумала. Тьфу ты!

– Да тут и ноты… Вот и ноты в кармане… Кусок нот… – допекала она его.

– Не ройся, тебе говорят, по карманам!.. – крикнул он на нее и вырвал из ее рук пальто.

– Откуда же у тебя ноты-то в кармане?

– Да я-то почем же знаю? Странное дело! Человек стоит в номерах, в гостинице… Мало ли что коридорный может ему в карман подсунуть.

– Зонтик-то где у тебя? – спрашивала она. – Ведь ты с зонтиком поехал.

– Зонтик… До зонтиков ли мне там было!.. В дороге и не зонтик можно потерять.

– Зонтик потерять, а портрет какой-то шкуры найти. Вот и портрет…

– Да что ты там в моих вещах разбираешься! Там у меня в сумке векселей на двадцать тысяч.

– Чей это у тебя вексель в коротенькой юбочке и верхом на стуле? Чей?

Жена схватила фотографическую карточку женщины в фантастическом костюме и сунула мужу прямо в нос.

– Чей! Пристают, чтоб купили, так заневолю купишь. Я тебе вез, чтобы показать, какие там шкуры по трактирам поют. Давай сюда сумку…

– И кольцо… Даже кольцо с бирюзой… – не унималась та, рассматривая колечко. – И кольцо мне привез?

– Тебе. А то кому же?

– Да ведь на нем написано «Анетта», и к тому же оно подержанное.

– Ну что ж из этого? По случаю купил. Дешево.

– Да ведь это дрянь, писаря горничным дарят.

– Да ведь дешево досталось, дура ты эдакая. Я за него рубль дал.

– Что ты мне зубы-то заговариваешь! Ты очень хорошо знаешь, что я не стану такого кольца носить. Ну посмотри… Да оно даже и не золотое, и бирюза не настоящая.

Муж исподлобья покосился на кольцо и проговорил:

– Ах, это-то?.. А я думал… Это я нашей горничной Василисе… Пусть ее…

– Да и горничной-то надо какой-нибудь подарок получше…

– То само собой, а это так, на пристяжку. А уж тебе, Танечка, какого я канаусу на два платья!.. Вот сейчас… Где ключ от чемодана? Нашел. Фу, не отворяется… Насилу отпер. – Муж рылся в чемодане. – Вот возьми, – проговорил он, обернувшись к жене и подавая ей сверток.

Жена сидела на стуле, а слезы так и лились из ее глаз. В руках она держала записку. На записке каракулями было написано: «Друк мой Макарчик и приежаите вы сивонни квашей любве»… и т. д.

После первого числа

Утро. По двору небольшого дома на Петербургской стороне разгуливает, заложа руки за спину, домохозяин, заглядывает в подвалы, на лестницы и ругается. По пятам его бродит старший дворник.

– Как после первого числа, так на вас на всех словно черт насядет, – говорит хозяин. – Просто хоть не выдавай жалованье. Смотри… Это что?.. Зачем тут стружки и всякий мусор? – указывает он дворнику.

– Помилуйте… Да ведь за ними не углядишь… Это столяр двери поправлял, так вот и насорил…

– Столяр насорил, а ты должен велеть подмести… Когда столяр двери поправлял?.. Столяр еще третьего дня двери поправлял… Стало быть, ты три дня сюда не заглядывал. Ну, скажи пожалуйста, что мне с тобой делать? По шее тебя гнать!

– Помилуйте, зачем же по шее… Это можно сейчас… Я живо… Земляк! Принеси сюда метлу от дворницкой… будь добр, голубчик… – обращается дворник к какому-то мужику.

– Оставь… Пусть потом подручный подметет… К кровельщику ходил насчет флюгарки на дымовой трубе?

– Нет еще… Да все недосуг было… Тут то одно, то другое… Дом большой.

– Недосуг… А в трактире сидеть да водку в себя вливать досуг было? Дьявол! Я вот что буду делать… Я не стану вам выдавать жалованья. Тебя и подручного твоего у меня поят и кормят… Стало быть, ты сыт… Понадобятся деньги на сапоги – пусть сапожник сам ко мне придет. Я ему отдам что следует. Нужно тебе жене в деревню деньги послать – я сам пошлю. А в руках вы денег иметь не можете. Без денег вы люди как люди, а при деньгах вы словно собаки с цепи сорветесь. На вас удержу нет…

– Помилуйте, да когда же я?..

– Молчи! Вон рожа-то у тебя… Черта с нее на портрет писать.

– Рожа как рожа… Даже самая обыкновенная.

– Врешь… Вот теперь еще только утро, а у тебя из пропасти, как из кабака, разит. С утра, анафемы, напиваетесь…

– Маковой росинки сегодня во рту не было. Это со вчерашнего… да и то самую малость выпил.

– Самую малость?.. Ты вчера еле на ногах стоял. Что это, в самом деле, и в праздник пьете, и в будни пьете.

– Соседский дворник вчера себе одежу новую покупал, так из-за этого больше. Позвал спрыснуть…

– У вас всегда отговорки найдутся. Где подручный?

– Да он сейчас тут был.

– Не ври. Я давеча кликал-кликал его… Горничную за ним посылал – нигде не нашли. Наверное, в кабаке сидит.

Хозяин перешел двор и заглянул в дворницкую.

– Вон он на койке валяется… Тут надо жильцам дрова нести, а он дрыхнет. Герасим! Ты это чего дрыхнешь?

Ответа не последовало.

– Растолкай его… – приказал хозяин.

Старший дворник стал расталкивать подручного. Тот не поднимался, выругался и замахнулся на него.

– Пьян?

– Маленько выпивши. Давеча двор мел.

– Какое тут маленько! Пьянее вина. Ах ты господи! Ну что мне с вами делать? Месяц прожил честно и благообразно, а тут…

– Он вчера с земляками деньги на паспорт посылал, так из-за того больше.

– Поди ты! У вас всегда отговорки найдутся.

Из-за угла показался, пошатываясь на ногах, кучер без шапки, в безрукавке и в опорках на босу ногу.

Увидав хозяина, он тотчас же опять спрятался за угол.

– И этот тоже! – воскликнул хозяин. – Степан! Поди сюда… Ты что же это?.. Ты уже с утра парусишь! Жалованье вчера получили, черти окаянные!

– Помилуйте… Я даже ни в одном глазе… – еле выговорил кучер.

– Как ни в одном глазе, распростервец ты эдакий! Ты на ногах не стоишь!

– Даже по одной половице пройду…

– Молчать! Лошади-то у тебя, у мерзавца, поены ли?

– Помилуйте… Да разве это возможно? Я лошадей больше себя люблю. И даже выкормлены, и выпоены… Второй гарнец едят. Я, Захар Панфилыч, вот как… Я то есть сам не допью, не доем, а чтоб лошадей – у меня боже избави.

Кучер покачнулся и прислонился к стене.

– Ведь это истинное наказание с такими людьми! – вздохнул хозяин. – С утра пьяны, с раннего утра… Слушай! Я вот что тебе скажу… Если ты к вечеру не вытрезвишься, я тебя без дальних разговоров по шее… Иди и шляйся без места.

– Господи, твоя воля! Да за что же-с?.. Сбруя вычищена, экипаж хоть принцессе подавать… На нашу чистоту посторонние люди любуются.

– Иди на сеновал и выспись там. Мне ужо ехать надо.

– Ехать-с?.. Да я и сейчас могу. Прикажите только закладать…

– Ты можешь, ты? Что ты мне врешь, скотина! Разве можно в таком виде?.. Ты с козел свалишься, крыло у экипажа поломаешь.

– Как возможно… Что вы!.. Никогда не ломали, а тут вдруг.

– Иди на сеновал и проспись там.

– Невозможно этому быть, потому – я в лавочку за гвоздем шел. Вот и деньги-с…

Кучер разжал кулак и показал пятак.

– Знаю я эти гвозди-то!.. Ты в трактир шел. Амос! Возьми и запри его на сеновале, а ключ мне отдай, – обратился хозяин к дворнику. – Часа через три, когда он проспится, я его выпущу.

– Да с чего мне высыпаться-то? Владычица! – упрямился кучер.

– Иди, иди… Ах ты, пьяница!

– Я пьяница? Нет, вы это позвольте… Теперича ежели взять…

– Амос! Пропихивай его, пропихивай… Пусть проспится.

– Да мне и просыпать не с чего… Теперича ежели взять, то я действительно малость выпивши, но это потому, что тут комплекция такая была…

Придерживаясь за стену, кучер брел по направлению к сеновалу.

– Э, да он и по лестнице не может взобраться. Пихай его в дровяной чулан! Там солома есть… – сказал дворнику хозяин.

Кучер еще раз обернулся.

– Господин хозяин! Так как вы нам начальник есть… дозвольте мне за гвоздем сходить… То есть вот перед Истинным, что этот гвоздь…

– Я тебе, пьянице, такой гвоздь вобью!.. Запирай его, Амос, запирай…

– Позвольте еще одно слово…

– Да пролезай же, тебе говорят…

– Я пролезу, насчет этого будьте покойны… А только ежели и выпивши, то из-за того больше, что мне сапожник сапоги новые принес. Кабы не сапоги…

Хозяин захлопнул двери чулана и запер на засов.

– Лежи там… Спи… – сказал он.

– Что же это такое? Ведь это разбой… – послышалось из чулана. – Человек сапоги новые с сапожником замачивал, а его… Ай-ай-ай!

– И не выпускать! – продолжал хозяин, обратясь к дворнику. – Выпустишь, так и тебя, и его со двора сгоню… Слышишь? Я вас проучу, каналий! Я вам отныне ни гроша медного не буду на руки выдавать. Судитесь со мной где хотите, – горячился он. – Хочешь жить – живи… Не хочешь – пошел вон!

– Эх, загуляла ты, ежова голова! – запел в чулане пьяным голосом кучер.

– Пой, пой… Петь можешь теперь сколько хочешь… – закончил хозяин и направился к подъезду своей квартиры.

В ренсковом погребе

Дверь ренскового погреба задребезжала звонком, отворилась, и в нее вошел жирный купец в ярко начищенных сапогах со скрипом и с носом луковицей.

– Семену Клементьичу особенное… Вот редкий-то гость! Прошу покорно садиться… – почтительно раскланялся перед ним стоявший за стойкой приказчик в переднике. – Гаврюшка! Стул Семену Клементьичу!.. – крикнул он мальчику.

Купец тяжело вздохнул, отдулся и грузно опустился на стул, поставленный ему около стойки. Приказчик оперся руками в прилавок и превратился в вопросительную позу, но купец молчал, стал расстегивать широкое пальто, достал из кармана цветной фуляр и, сняв картуз, принялся вытирать лысину.

– Теплынь-то какая задалась на бабье лето, – сказал он наконец. – Елизаветин день ноне, люди сказывают, а на дворе Петровки стоят.

– Благословил господь… Да пущай… Ведь это вот и по вашей подрядчицкой строительной части хорошо. По крайности каменная кладка хорошо сохнет, штукатурка и все эдакое, – отвечал приказчик. – Себе ноне домик изволили отстроить?

– Соорудил. Вот в конце недели въезжать будем, а на Симеона Верхотурского и именины, и новоселье справлять. Заодно уж…

– Да, ведь вы на Симеона Верхотурского именинником изволите быть.

– Проклинали, так заневолю будешь… Расходы… Нынче деньжищ-то что извел! Капитал-то в дом посеян, а когда-то еще с него процент собирать будешь.

– Не в дешево, поди, дом-от вскочил?

– Да что уж… – махнул рукой купец. – А спрыснуть новоселье все надо, – прибавил он.

– Еще бы-с… Солдат обновку спрыскивает, а не токмо что…

– Строил для себя, а не на продажу, поэтому все у меня в препорцию и как следовает. Деньжищ страсть что всадил…

– Большому кораблю большое и плавание.

– Толкуй… Кто у меня в кармане-то считал?

– Облик доказывает-с… Слухом земля полнится.

Купец не возражал, самодовольно улыбнулся и барабанил пальцами по стойке.

– Самого-то нет? – спросил он наконец.

– Сейчас тут были на тротуаре и с околоточным разговаривали. В трактир не ушли ли? Можно будет парнишку дослать.

– Не надо. Сам подойдет… Так вот, братец ты мой, задумал я именины и новоселье править… Народу надо звать всякого, разного…

– Винца, стало быть?

– Вот, вот… Нарочно и пришел пораньше заказать. Всяких сортов надо.

– Всяких приготовим-с… Будьте без сумления…

– За четвертушечку бочки-то почем возьмете?

– Да уж это с самим сговоритесь… Лишнего не возьмем. Наше дело – только записать, какого сорта сколько приготовить.

– Вы колпачки-то пофигуристее пустите.

– Да уж это все как следует. Фольга у нас первый сорт… Етикет пустим свадебный с золотом. Водки всякие в фигуристых бутылках предоставим. Нынче это в моде…

– Ну, то-то… чтобы уж в грязь лицом не ударить. И делайте так уж, чтоб двух сортов: покрепче и послабже… Мужское и дамское…

– Это можно-с… Хотя ведь теперь и дамы… тоже – ой-ой-ой!

– Ну, не скажи… Есть и малопьющие…

– Останетесь довольны. Мы вот тоже нынче в Порхов одному отправляли… Льном он торгует… Свадебное дело у них было. Так тоже двух сортов делали: мадеру послаще, для дам, и мадеру с горчинкой… лафит с легкой кислинкой и пожиже и лафит густой… Богатая свадьба по тамошнему месту была, из полубочки мы им приготовляли.

– Ну и трафь… Хотел я, братец ты мой, елисейских вин… Да что уж…

– Елисейские вина вам не годятся. В них крепости настоящей нет. То вино для алистократа, а у вас гость будет простой.

– Ну, не скажи… Я всех полицейских из участка буду к себе звать.

– А полицейские крепость в вине обожают. Им вон херес-то какой отпущаем? На голом спирту. Да и то жалуются, что слаб. Мадеру – то же самое… Лафит ежели, то крепче елисейского хересу. Опять же, елисейские вина – жидель, а они густоту любят. Да и цена не та.

– Ну-ну… Пристав-то тут – человек понимающий.

– Я не о приставе, а про мелкий полицейский чин. Для пристава мы отпустим особенного и отметим на бутылках. Ведь двух сортов заказываете, так мы так и будем потрафлять. Духовенства, поди, тоже много наприглашаете?

– Уж без духовенства, само собой, нельзя, потому молебен будет.

– Ну вот, извольте видеть… А духовенство тоже любит густоту и крепость.

– Только ты смотри, чтобы горло не драло… Сам я вина не потребляю, а подрядчики наши, которые ежели выпивающие, то ищут мягкости.

– И мягкость будет. Горлодер мы совсем для другой публики делаем. Горлодер у нас для девиц больше идет, потому – коли уж они пьют, то любят чувствовать. Ну и гость у них перепойный. А перепойному человеку и вино не в вино, коли оно горло не дерет. Вон у нас ром тре вье…

– В ром-то вы, говорят, махорки примешиваете?

– Зачем же махорки? С махорки мутит. Есть и другие травы. Мускат кладем, перец стручковый. Материал недорогой, а гостю приятно. Жженым сахарцем подцветишь – вот вам и вкус отменный.

– А серы не кладете? – спросил купец.

– Нет, не кладем. Конечно, я не по приготовительной части, я приказчик для продажи, а для приуготовления у нас другой человек при разливном подвале есть, но что серы-то не подмешивают – это я знаю. Так прикажете ерестик составить, чего сколько требуется?

– Ну, пиши.

Приказчик придвинул к себе лист белой бумаги и взял карандаш.

– Хересу-с… – начал он. – Херес тре вье и херес суперьор есть. Один позабористее, а другой поделикатнее будет. Ярлыки разные поставим. Какого сколько?

– Ну, забористого десять бутылок и деликатного десять, – отвечал купец.

– Прекрасно-с… Один сорт поблондинистее пустим, другой побрюнетистее, на манер крепкого чая. Мадеры сколько?

– Тоже по десяти.

– Отлично-с… Готово. Для дам послаще потрафим, мужчинам – чтобы язык щипала. Одна будет дримадера, другая – мадера-сюперфю.

– Вали. Сюперфю так сюперфю. Теперь лафит…

– И лафиту двух сортов: шато-лафит и лафит-фен.

– Шато-марго надо.

– Да ведь это все равно, что шато-лафит. Мы даже и разницы не делаем, ничего не припущаем. На пяток бутылок, извольте, шато-марговские ярлыки налепить можем. Колпачок золотой пустим, чтоб отличка была. Рому и коньяку к чаю?

– Бутылки по три… Больше не надо. Это ведь все из одной бочки?

– Да уж мы там сделаем-с! Вы будьте покойны.

– А ренвенец?

– И ренвенец сделаем!.. Оганисберг выйдет… Мозельвейну можно, сотернцу… По десяточку?

– Да, по десяточку… Белого-то вина мало пьют. Ах да… Кагору… Духовенство-то кагор пьет… Говорят, от живота помогает.

– Можно и кагору-с. Малаги?

– Вот-вот… Отец протопоп и протопопица оба малагу любят. Я-то человек непьющий, так и не знаю этих названий.

– Водки теперь. Очищенная столовая у нас есть, просто яд.

– Ну, полдюжины бутылок, а остальных, цветных – по три бутылки.

– Готово-с. Записано… – сказал приказчик и прибавил: – Да вот и сам хозяин идут. С ними и в цене сторгуетесь.

Звякнул звонок и вошел хозяин.

– А! Семен Клементьич! – воскликнул он. – За товарцем?

– Верно… И даже так, что сегодня большой покупатель.

– Доброе дело, – отвечал хозяин и сел против купца.

На похоронах

В церкви происходит заупокойная обедня. Отпевают покойника. Похороны богатые. Пришедших отдать последний долг покойнику множество. Они то входят в церковь, то выходят, подходят друг к другу и разговаривают.

Вот два купца.

– Жить бы да жить Семену-то Аверьянычу… Эдакий домина воздвигнул… помилуйте… и вдруг… Говорят, даже в кредитном не заложен… чист… А много ли у нас таких-то домов в Петербурге нониче есть? Десяток-другой – да и обчелся.

– Да… Скопидом был. Ведь он за последнее-то время земли скупать начал. По клочкам скупал. Скупит – и кабак строит. Умел мужика оборудовать… Сейчас, это, староста ему делается друг… Смотришь, поедет у волостного ребенка окрестит… Мужчина был умственный, сведущий.

– Ну а суровское-то дело у него как?

– Да суровское дело он в последнее время только для одной прокламации держал. Так уж только, что оно заведено раньше было. Только приказчик старший и наживался, а самому ему вряд ли барыш был. Разве концы с концами сводил. Он даже и говорил: «Знаю, – говорит, – что воруют, но пускай воруют, только бы убытка не было».

– Скажите, какой благородный человек!

– Да ведь сам с этого жить начал. Остался он тогда при вдове… Ну, та баба глупая, никакой понятливости не имеет, и очутилась она в его руках. А он у ней старшим приказчиком и всего дела заправилой… В год поставил дело так, что она маялась, маялась, да и сдала ему же обе лавки.

– Разорил?

– Где разорить!.. Женщина богатая была. Ее уж потом разорили офицеры.

– Стало быть, со слабостью?

– На офицеров-то вот прихрамывала. Да не на одних офицеров. Попользовались тут и актеры. Состояние огромное было… А прекрасный дьякон. Откуда это?

– Да приходский… Из прихода… У него еще лучше был голос, но он его поиспортил.

– Малодушничает?

– Да ведь прихожане – такой народ… Сегодня один зовет, завтра другой. Конечно, все это от радушия, а ведь голосу-то вред. Он воронежский родом. Там голоса все хорошие… У него вот какой голос был… Возьмет он рюмку…

– Откровенно вам сказать, смерть Семена Аверьяныча жестоко меня поразила. Эдакий крепыш, и вдруг… Когда я услышал, то просто не верил даже. В субботу я пришел из бани… Поясница у меня болела, так пораспарить ходил. Сижу, пью чай – звонок… Так и так… Семен Аверьяныч приказали долго жить. Скажите, пожалуйста, сколько ему лет было? Ведь еще не старый человек.

– А вот извольте видеть… В первую холеру нас привезли с ним из деревни и отдали в лавку. Лет по одиннадцати нам тогда с ним было.

– Вы, стало быть, с ним земляки?

– Еще бы… Оба любимовские… На одной линии, по соседству и в ученье жили. В десяти верстах он от нас по деревне-то был. У него и жена оттуда.

– Жене все?.. Ведь, поди, духовное завещание оставил?

– Большое распределение… Всем расписал… И жене, и двум сыновьям, и в богадельню, и на монастыри… Он в порядке умер. Два раза духовную переписывал. Только младшему сыну ничего, потому что тот непочтительный. Ни гроша…

– Ни гроша?

– Ни боже мой… Зачем на актрисе женился… Супротив его воли женился. И знаете как… Уж теперь она очутилась и не актриса, а повивальная бабка, а он все его на глаза не принимал.

– Здесь он?

– Нет, в Новгороде… Говорят, он там в людях живет при дровяном деле. Он при дровяном деле, а жена в повитухи превратилась. Только рассказывают, что сама родит больше, чем принимает. В бедности живут.

– Ну, мать-то, поди, помогает?

– Тайком посылала кое-что… А узнал бы, так… он человек нравственный был, не тем будь помянут… он бы уж нрав-то свой ей показал.

– Да, вот она, жизнь-то человеческая! – слышится вздох. – Я всегда говорю: живешь, живешь – и вдруг помрешь… О, Господи, прости наши прегрешения! Внезапно ведь умер-то?..

– Сразу… Тоже вот был в бане… Пришел, позвал кучера и стал его ругать… Потом вышел в столовую чай пить, да и говорит жене… Иван-то Макарыч!.. в мундире приехал… То есть это удивительно, как он с этим мундиром… Даже на именины в гости надевает.

– Это он перед смертью жене-то?

– Нет, я вон про того паркетчика… Ведь это паркетчик… Куда ни позови – везде в мундире является. В мундире и с регалиями.

– Ах, этот-то?.. Так, так… Ну а что же Семен Аверьяныч жене-то?..

– Да… Поругавши в кухне кучера, пришел чай пить.

– Верно, за пьянство? У меня вот тоже кучер пьет. Беда с кучерами! Ну-с?

– Ну-с… Вышел, это, он к самовару, да и говорит жене: «Водки бы, – говорит, – я перед чаем выпил да чего-нибудь солененького…» А она ему: «Да чего бы, – говорит, – тебе солененького дать? Ничего у нас такого дома нет».

– Вообразите, у меня дядя покойник тоже перед смертью соленого захотел.

– «Ничего, – говорит, – у нас такого дома нет».

– Это жена-то ему?..

– Да, жена. А он ей: «Да пошли, – говорит, – фунт колбасы копченой взять». И только, это, она вышла в кухню послать горничную за колбасой, вернулась в столовую, а он уж лежит. Она к нему… «Ах, ах… Что с тобой?» А он только: «Бя-бя» – и ничего больше. Весь побледневши.

– Язык отнялся?

– Да, должно быть. Горничная приносит колбасу – а он мертвый.

– Да тут бы за доктором сейчас…

– Бросились и за докторами. Через час из трех местов приехали, но ничего уж поделать нельзя.

– Удар?

– Один говорит – удар, другой говорит – аневризм, третий говорит – разрыв сердца.

– Спаси Боже и помилуй без покаяния-то…

– В Успенском посту говел. Ездил в Новгородскую губернию в монастырь и говел. Покров-то какой… Рублей по пятнадцати аршин…

– Да, да… Это певчие откуда?

– Не могу вам сказать откуда… Но октава здесь, доложу вам… Я эту октаву знаю… Она праздношатающая… Чиновник это… То есть он теперь не служит, потому что он спился. А эту октаву поискать да и поискать… На весь Петербург… Смею вас заверить. Слышите?..

– Да, раскаты обширные…

– Так вот-с… Он и в хорах-то нигде не уживается от своего малодушия… Неделю в одном хоре прослужит – две недели пьет. Потом в другой хор, месяц прослужит, свихнется – опять пить. Так из хора в хор все и шляется. Нигде не может осесть… Его вот на похороны-то для «Со святыми упокой» приглашают. Там ведь какие раскаты-то! Ужас! Вот послушаем ужо. Вы знаете, что он, не выпив полдюжины пива, петь не может. На клирос даже не пойдет… Сначала поставь полдюжины… В придворных бы ему быть, ежели бы не слабость… Вы могилу-то видели?

– Нет еще.

– Так пойдемте посмотримте… Кстати и покурим… У них недалеко.

– Как бы отпевание-то…

– Да еще десять раз успеем. Кстати, я вас попотчую там…

– А что?

– Да там у меня у кучера, в линейке под сиденьем есть кое-что в сосуде…

– Ах, это-то? Запасливый вы человек.

– Да нельзя без этого. Пойдемте.

Оба купца выходят из церкви.