Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

На уроке

Худенький и маленький совсем древний старичок в порыжелом пальто вошел вечером в кухню, снял замасленный картуз, перекрестился на висящий в углу образ и спросил кухарку:

– Приказчик Петр Митрофаныч дома?

– Дома. Куда ж ему деваться-то?

– А видеть их можно?

– Проходите прямо в молодцовскую. Он тамотко.

– Ты уж лучше доложь ему, а то как бы хозяева не заругались, что, мол, вот пришел человек.

– Хозяева в бане… Иди, иди… Да и ничего… У нас свободно.

При этих словах из комнаты, прилегающей к кухне, выглянула кудрявая голова белокурого молодого парня и воскликнула:

– Емельян Васильич! Это ты? Милости прошу к нашему шалашу. Давно ожидаю.

– Сейчас, сейчас… Только ноги о рогожу оботру.

Старичок отер ноги, вошел в молодцовскую, опять перекрестился на образ и сказал:

– Ну, здравствуй… Здоров ли сердцем?

– Что нам делается! – отвечал молодой парень и прибавил: – Ну, садись… Устал, поди?

– Устал не устал, а от Михаила Архангела да сюда к вам в Ямскую – неблизко место. Впрочем, я ходок… Я привычен… Я на ходьбе и умру.

Старичок сел, вынул из кармана пальто синий клетчатый бумажный платок, высморкался, свернул его в трубочку, подтер под носом и погладил по лбу и по щетинистому, давно не бритому подбородку.

– Направь ты, братец ты мой, меня на это самое гитарное удовольствие. Говорят, у тебя рука очень легка… – начал парень. – А то, веришь ли, учусь-учусь, а толку никакого.

– Что ж, это можно… Рука у меня, действительно, легка. Я и чиновников обучал. Право слово, обучал… А только гитара – ведь это от Бога… Опять же, и у кого слух есть… – отвечал старик.

– Я переборы знаю, но только вот у меня этой самой беглости в пальцах нет. Заторопишься – ну, не по той струне и возьмешь.

– А ты божественное или грустное сначала подбирай. Там беглости особенной не нужно, потому протяжность… А потом и к беглости перейдешь.

– Так вот направь… Ты почем же за урок возьмешь?

Старик отрицательно потряс головой и проговорил:

– Ни боже мой… Ни в жизнь за деньги… Сам я от нашего дворецкого Герасима Пахомыча, дай Бог ему Царство Небесное, обучался даром, так и с тебя ни копейки за науку не возьму. Еще казачком он меня учил, когда я по своей младости в казачках при покойнике барине состоял. Я ведь от ногтей юности при гитаре. Бывало, когда доезжачим был, то барин на охоте меня и вызывает… Гитара всегда была со мной при седле…

– Чудак-человек, да даром зачем же? Я не хочу…

– Ни-ни-ни… А вот ежели милость будет, то ты меня пунштиком всякий раз… Уж больно я пунштик-то люблю… А по бедности моей рому покупать не могу…

– Да что пунштик… Пунштик – само собой… Ну да ладно… Я тебе потом подарочек хороший подарю.

– Валенки подари… Теперь дело к зиме идет. Вот на это я буду согласен. Ну, бери гитару…

– Постой… надо кухарке сказать, чтобы она самовар наставила, да за ромом ее послать. Аксинья! – крикнул парень.

Распорядившись насчет пунштику, парень сидел с гитарой, а старик показывал ему, как держать ее.

– Вот так… Ну а теперь строй ее. Строить-то умеешь ли?

– В том-то и дело, что разлад выходит. Строишь-строишь, а толку никакого. Говорят, плевать в колки надо хорошенько. Пробовал… Все колки заплюешь, а все-таки ничего…

– Не в плевках сила. Ну, ладь, ладь… Э, да у тебя слуху нет!

– А нельзя ли его натрафить?

– Можно-то можно… только не знаю я, пойдешь ли ты на это?

– А что?

– Надо затылок булавкой накалывать, чтобы вспух… А то так мушку шпанскую за ухо.

– Я, Емельян Васильич, для пользы гитарной науки на все готов, – отвечал парень. – Бери и накалывай…

– Постой, постой… Это еще успеется. Давай я гитару настрою.

Старик взял гитару. Раздались ноющие звуки струны.

– У нас почитай что вся дворня у покойника барина на гитаре играла. Пронзителен он был к гитаре… – рассказывал старик. – Даже и женскому полу было приказание, чтобы на гитаре учиться. И учились. Дворецкий учил, повар учил, я учил…

Подан самовар. Заварен чай. Откупорен ром. Старик с наслаждением пил пунш. Парень пощипывал струны гитары и наигрывал «Помощник и покровитель бысть мне во спасение».

– А от хозяев препятствия к инструменту у тебя не бывает? – спросил старик.

– Нет, у нас насчет этого свободно, – отвечал парень. – У нас только со двора не ходи, а дома – что хочешь делай. Хочешь – книжки читай, хочешь – на гитаре играй.

– Да ведь я к тому, что у других хозяев большое препятствие приказчикам…

– Как же, как же… Есть такие хозяева, что поймает приказчика с гитарой, да и гитару об его голову разобьет. Кикиморова знаешь?

– Как не знать! Это такой черноватенький?

– Ну, ну… Так вот, он тоже большой яд к гитаре чувствует. И что ж ты думаешь? Евонный хозяин четыре гитары о евонную голову разбил. Одна гитара шесть рублей стоила.

– Безобразники… – покрутил головой старичок. – Охальничают-то хуже, чем в старину господа над крепостными… Так у вас ничего, можно свободно играть?

– Свободно. У нас наш сам только одного не любит – когда человек со двора у него просится да денег требует. Как зажитое потребуешь – сейчас ругаться.

– И не отдаст?

– Отдать-то отдаст, только изругает и искостит тебя, что ни на есть хуже. Три дня ты к нему приставай, и три дня он тебя ругать будет, а на четвертый день отдаст. И ежели, к примеру, ты просил у него пятьдесят рублей, то он даст тебе только двадцать пять. Только мы уж эту его извадку-то знаем и через это самое всегда просим у него вдвое. Надо пятьдесят рублей – просишь сто.

– Ну а насчет хмельного?

– Запрет. Вот бутылку-то надо под стол убрать. А то не равно войдет да увидит, так искостит. Ведь ему что?.. Ведь ему все думается, что будто вся эта хмельная вещия на наворованные деньги покупается.

Парень взял бутылку, подлил из нее в стакан гостя и убрал ее под стол.

– Ты, Емельян Васильич, чем же питаешься-то? – спросил он старичка.

– А все тем же… По покойникам хожу…

– Читаешь?

– Да, читаю… Псалтырь читаю. Ну, однако, берись за гитару-то, берись… Давай доходить… – сказал старик и подвинулся к парню.

Парень забренчал.

Семейное

Купец приехал вечером из лавки домой и застал у себя дома монаха – брата своей жены. Он сидел в спальне на диване и повествовал что-то своей сестре, плавно жестикулируя руками, поглаживая и подергивая свою клинистую бородку и делая глубокие вздохи.

– А! Отец Зосима… Приехал… Когда приехал? – проговорил купец.

– Сегодня около вечерен, Александр Евстафьич… Доброго здоровия… – отвечал монах.

Оба облобызались со щеки на щеку.

– И так меня, братец удивили, так удивили, что даже и сказать нельзя. Входят, а у меня и поджилки задрожали… – рассказывала купчиха.

– Кормила ли тебя сестра-то? Ведь у нас, у мирян, сегодня день скоромный? – спросил купец.

– Вкушал, Александр Евстафьич, вкушал… С избытком вкушал, благодарю покорно, – отвечал монах, кланяясь. – Малость ушки похлебал… Сестрица сижка купила и ушку мне сварила, пирожка с кашей позоблил, рыбки поковырял.

– За сбором сюда приехал?

– За сбором. Вот обойду доброхотных дателей. К хозяину своему понаведаюсь, где приказчиком служил. Он завсегда синюю бумажку… К соседям. Есть наказ мне от отца игумена трипу фиолетового для дивана и четырех креселок купить. Зело порвалась у него в келье обивка-то, так возобновить хочет.

– Ну, как там у вас?

– Скудно. Зело скудно… – отвечал монах с большим вздохом и опять погладил и потянул себя за бородку. – В богомольцах стало умаление замечаться. Зело мало стало понаезжать.

– Да, теперь вера-то поослабла. Каждому только до себя… – сказал купец.

– Поослабла, милостивец, поослабла, зело поослабла. Еще ежели взять в расчет женский пол…

– Ну а как хлеба там у вас у окрестных крестьян?

– Скудость, великая скудость. До Рождества не хватит.

– Ну а льны?

– И в льнах большая скудость. Окромя того, по началу лета скотский падеж начался. Приглядывались так, что муха такая особенная налетала. Укусит, разболится оное место, ну, с сего и начиналось. Наезжали ветеринары, но супротив воли Божией ничего поделать не могли. И так вплоть до Ильина дня. А в Ильин день мы помолебствовали соборне, ну и стало ослабевать.

– Так жалуются крестьяне-то?

– Зело жалуются, Александр Евстафьич. Допреж всего этого по весне пожары еще тут одолели. Как с одного угла начнется, так до другого угла все дворы и слизнет. Божеское попущение.

– Так сильно деревни-то горели?

– Зело сильно, милостивец. Как займется, так только скот успеют вывести. И что этого погорелого народу ходит, так просто ужасти!

– Да… В деревне пожар – беда. Только успевай скот выводить, а уж об остальном и не думай, – проговорил купец. – Ну а на лошадях нынче сибирской язвы не было?

– Не было, милостивец, не было… Нечего Господа Бога гневить. Но хоша оно сибирской язвы и не было, но конокрады одолели.

– Одолели?

– Зело одолели. Так одолели, что и сказать нельзя. Мужики-то как плачутся! Придет к нам молебен служить об открытии вора – плачет, плачет, – но никакой пользы… Перекрашивать ноне коней-то стали. Украдет да и перекрасит.

– Перекрашивают? Скажи на милость, до чего ноне народ умудрился! Ну а травы как у вас ноне были?

– Скудость, великая скудость… Травы в большом умалении.

– И травы плохи? Вот год-то! Из-за дождей?

– Из-за дождей, милостивец… Только перед Ивановым днем косить начали – дожди пошли. Так и разверзлись хляби небесные без удержу. Лежит трава скошенная и гниет. И так почитай что вплоть до Ильина дня все дожди были.

– Удивительно… – покрутил головой купец.

– За грехи, Александр Евстафьич, за грехи… Вера-то очень ослабла, милостивец.

– Ослабления большого не видать, но кажинному нониче до себя, и всяк в своей плепорции существует, – отвечал купец. – Чай-то пили? – спросил он жену.

– Тебя дожидались. Самовар-то давно наставлен.

– Ты пошли за медком. Он с медком попьет. Монаху-то с медом больше подобает. Учитель пришел?

– Давно пришел.

– Не в подпитии?

– Облик-то как будто искривлен, и глаза косят, но ведь он говорит, что это у него от рождения.

– Гаврюшка учится?

– Учится. В столовой они приснастились. Карту там свою развесили.

– Надо пойти поглядеть. Пойдем-ка, отец Зосима… Ну а ты иди в кухню да скажи, чтобы там с самоваром попроворнее, – сказал купец жене.

Монах и купец вошли в столовую. Там за столом, около висящей с потолка лампы сидел маленький сынишка купца и ковырял пальцем у себя в носу. Рядом с ним помещался косматый пожилой человек с опухшим лицом и окладистой бородой с проседью, смотрел в книжку и хриплым голосом что-то объяснял мальчику. При входе купца косматый человек встал и поклонился. Купец подал ему руку, пристально посмотрел на него, потянул его за руку к себе и сказал:

– А ну-ка, дохни-ка на меня.

– Запах есть… Потому без запаха я уже не могу… А только я трезв, как подобает… – не смутясь, отвечал косматый человек и дохнул на купца.

– Землеописание стран проходите? – спросил монах, кивнув на висящую на стене географическую карту.

– Да-с… землеописание стран… Но вот ученик-то у нас очень ленив.

– Ужасти как ленится… – поддакнул купец. – Так ленится, что и сообразить невозможно. Ведь вот полгода в Петровское коммерческое училище его готовят и все приготовить не могут.

– Просекать надо… Слегка просекать. Все сие зело полезно, – сказал монах.

– Я вот и то говорю, да учитель-то не соглашается.

– Не могу, ибо не жестокосерд… – отвечал учитель.

– Ну, вы скоро науку-то окончите? – спросил купец учителя. – Нам тут на столе чай пить надо.

– Да ведь это можно и сейчас… – отвечал тот. – Вставай, юноша! Довольно… Родитель чай пить хочет.

Мальчик спрыгнул со стула и принялся снимать со стены карту.

– Ты, Кустодиан Павлыч, куда же?.. Ты не уходи… Напейся с нами чаю, – обратился купец к учителю.

– А я в прихожую, в пальто за табаком. Там у меня картуз табаку.

Купец кивнул вслед учителю и щелкнул себе по галстуку:

– Золотой учитель, а только вот – испивает.

– Недуг… – покрутил головой монах. – Упаси боже… Да вот у нас привратник… Все ничего, а как приблизится время – и пошел, и пошел…

– Из-за этого и из учителей в гимназии его выгнали, – рассказывал купец.

– Да, да… Зачем в училище-то сына хочешь? Прямо бы в лавку…

– Из-за солдатчины больше… Чтоб льготы по службе… А то неужто бы мы?.. Да провались она, наука! Зачем она нам?

Через четверть часа все пили чай в столовой.

Из балаганного мира

I

Время близится к Масленице. На Марсовом поле застучали топоры плотников, воздвигающих масленичные балаганы, а хозяева-балаганщики приступили к набору актеров и актрис для масленичных представлений.

Купец Лукьян Давыдович Морознев, строящий балаган на Марсовом поле, подрядил уже себе режиссера для постановки пьес и тоже набирает действующих лиц для представлений. В воскресенье он только что возвратился домой от обедни, как застал у себя в передней целую толпу разных лиц и в самых разнообразных одеждах, начиная с нагольного полушубка и валенок и кончая офицерским пальто без погонов и военной фуражкой с кокардой. Были и женщины, молодые и старые, в платках и шляпках. Мужчины отличались сиплыми голосами и покуривали папиросы.

– Фу, как табачищем накурили! – проговорил Морознев, снимая шубу в передней и отвечая на поклоны толпящихся, пришедших наниматься в актеры.

– Мы с дозволения господина режиссера…

– Врут. Я дозволил только одному папироску выкурить, а они уж и все запалили. Некоторые даже трубки сосали… – отвечал из гостиной режиссер.

Режиссер быд коротенький пожилой человечек с красным, опухшим лицом и длинными волосами. Когда-то он служил в кордебалете и уже выслужил пенсион.

– Ну что же, пробовал ты тут кого-нибудь без меня?

– Да ведь что ж без вас-то пробовать… Я отберу, а вы забракуете… Уж мне характер-то ваш известен… Не первый год… Так лучше вместе с вами займемся.

Морознев обратился к стоящим в прихожей:

– Я, господа актеры, народу набрал уже всякого много, даже чересчур, хоть отбавляй… А теперь мне требуется только красивая актриса с хорошей косой да высокого роста мужчина с зычным голосом. Кто за собой этих качеств не чувствует – прямо ступай вон.

– Да неужели, Лукьян Давыдыч, вы меня хоть в хоровод нынче не возьмете? Ведь я у вас и прошлый год играла, и в позапрошлый… – заговорила миловидная девушка в драповой кацавейке и в шапочке.

– А ты чего раньше-то зевала? Я уж и так для хоровода десять девок набрал.

– Ну в нимфы возьмите.

– Нимфов нынче не надо. А ты погоди… Я вот посоветуюсь с режиссером, не взять ли тебя на богиню, чтоб на облаках с колосников спускать.

– Что ж, я и в богини с удовольствием…

– Ну так и погоди… – Морознев сел на диван в гостиной и сказал режиссеру: – Прежде, я думаю, баса для проклятиев отобрать, а уж потом и с женским полом заняться.

– Нам, Лукьян Давыдыч, разбойников бы еще парочку требовалось, – заметил режиссер.

– Да уж нанял ведь я шестерых разбойников.

– Маловато. Картины настоящей не будет.

– Пустяки. Бояре могут переряживаться в разбойников. Ведь бояре у нас выходят в начале, а разбойники – в конце.

– Так-то оно так, но все-таки… Так начнем?

– Само собой. Чего же зевать-то? Отберем, да и пирог пора есть. День воскресный. У меня пирог с сигом и капустой дожидается.

– Прелюбезное это дело, ежели с рябиновой настойкой… Так я сейчас… Басов тут штуки три есть, и все рослый народ. Эй ты, красный шарф! Как тебя?.. Войди сюда… – поманил режиссер из прихожей длинного, но тощего мужчину в холодном пальтишке и в красном гарусном шарфе на шее.

– Ноги хорошенько о половик вытирай! – крикнул Морознев.

– Ноги чисты и давно уже высохли. Мы ведь у вас часа полтора уже в прихожей маемся… – отвечал сиплым басом длинный и тощий мужчина, входя в гостиную и выпрямляясь во весь рост.

– Пройдись-ка большими шагами по комнате! – скомандовал Морознев. – Мне для привидения человека нужно… Ну, хорошо, хорошо… Довольно… Из певчих, что ли?

– Никак нет-с… Я из музыкантов… Солдат… Играл на кларнете, да пальцы отморозил прошлой зимой.

– Паспорт есть?

– Паспорт в порядке…

– Ну, то-то. Без паспорта я не беру. Как только найму и дам задаток, так чтоб паспорт остался у меня в залог, что не сбежишь.

– Ну-ка, гаркни что-нибудь голосом.

– Налево кругом, марш!

– Чего же ты лаешь-то? Мне с раскатом нужно. Ты протяжно протяни и с раскатом… Ведь нам для проклятиев. Привидение будет злодея проклинать. Ну-ка, прокляни… Только с раскатом и замогильным голосом.

– Да будешь ты, анафема, проклят! И чтоб тебе ни дна ни покрышки! – гаркнул длинный человек.

– Чего ты в меня пальцем тычешь? – махнул ему Морознев. – Тьфу, тьфу! С нами крестная сила… Ты в сторону…

– Да и не те слова, – прибавил режиссер. – Ты только рычи с раскатом: «Проклятие, проклятие! Проклятие изменнику!» Вот и все.

– Проклятие! Проклятие изменнику!..

– Довольно, довольно… Ну, как он на твой вкус? – обратился Морознев к режиссеру.

– Будет годен, ежели подучить… – отвечал тот.

– Ну, ступай в прихожую и приготовь паспорт. Об условиях потом переговорим.

Длинный мужчина ретировался в прихожую.

– Не лучше ли прежде пирога поесть, а потом уж и с актерами заняться? – предложил режиссер.

– А вот только женский пол рассмотрим, – отвечал Морознев. – Кажется, из всех пришедших ни одна не годится. Нам, главное, красота нужна и косы хорошие.

– Женский пол! Распускайте свои косы и входите сюда все разом! – крикнул режиссер.

Женщины и девушки засуетились в прихожей и стали снимать с себя платки и шляпки. Через минуту четыре женщины стояли перед Морозневым и режиссером с распущенными волосами. Морознев морщился.

– Какие это косы! Это не косы, а крысьи хвосты какие-то. И с чего это у вас, бабы, только волосы лезут! Днем с огнем в Питере хорошей косы не найдешь. Нет, нам такого товару не надо.

– Позвольте, Лукьян Давыдыч, косу можно и привязать, а вы то возьмите, что у меня игра хорошая. Я ведь даже ежели в случае и пение, так и то могу… – проговорила чернобровая девушка.

– Фу-ты, пропасть! Да пойми ты, что мне для утопленницы актриса нужна, а не для девушки из хоровода, – так как же утопленнице-то быть с привязной косой? Тут нужно, чтоб коса была по плечам распущена. Нет, вы мне ни одна не годитесь.

– Лукьян Давыдыч, да ведь вы меня хотели в богини взять. Там косы не нужно.

– На богиню – ростом не вышла! Ну какая ты богиня?.. Ну, взгляни на себя в зеркало.

– Богини ведь и небольшого роста бывают.

– Врешь. Нет, нет… Таких бескосых мне не надо.

Из следующей комнаты показалась в дверях голова хозяйки.

– Лукьян Давыдыч… Пирог остынет, – шепнула она таинственно. – Шли бы закусить, а с актерским-то делом можно и потом.

– А и то, пожалуй, лучше сначала поклевать пирожка, – проговорил Морознев, вставая с дивана. – Ну, вы погодите малость. А я сейчас… Я подумаю, да, может быть, к хороводу из вас две штуки отберу… – обратился он к женщинам и отправился есть пирог.

Режиссер пошел за ним следом, потирая руки от предвкушаемого наслаждения пирогом.

II

Громадный масленичный балаган еще не отстроен, кой-где еще стучат топорами плотники-костромичи, драпируют красным сукном обойщики, мебель еще не внесена в зрительный зал, а уж на сцене приготовляются к первой репетиции, или считовке. Владелец балагана купец Лукьян Давыдович Морознев и его режиссер из отставных балетных танцоров сидят на сцене спиной к рампе. Перед ними стол, на столе лампа и два трактирных «арбуза» с чаем и кипятком. Они кутаются в шубы, попивают чаек. Сцена освещена плохо, на суфлерской будке сидит суфлер в отрепанной шубенке и держит в руках рукопись пьесы. Такая же рукопись у режиссера. Вдали на сцене виднеются силуэты актеров в самых разнообразных одеждах. Актрисы держатся в сторонке. Некоторые актеры и актрисы едят принесенные с собою булки и сайки с колбасой или патокой. Сейчас только кончилась перекличка артистов. Не явились на считовку трое.

– Сергея Захарова нет, Семена Васильева и Марьи Замшевой, – говорит режиссер хозяину. – Как прикажете с ними?

– Паспорты их у нас – так придут, а за неявку – штраф по рублю, так и запиши, – отвечает хозяин.

– Семен Васильев сегодня на похоронах. Он обедню поет на Волковом… – послышался из толпы голос. – Как отпевание кончится, он обещался прийти.

– А мне плевать! Хочешь служить в актерах, так брось свое певческое ремесло. Не видал он поминальной закуски…

– Да не из-за закуски… Помилуйте… Он бас-уставщик и октаву поет. Без него регент как без рук. Кто же без него в «Надгробном рыдании» октаву будет пущать?

– Ну и плати рубль штрафу.

– Прикажете начинать? – спросил режиссер.

– А вот я прежде им отеческое наставление… – проговорил хозяин, крякнул, откинул воротник енотовой шубы и начал: – Вот что, господа актеры и госпожи актерки… Уговор лучше денег… У меня играть – играй, а баловством не заниматься – этого я не люблю. Теперича, прежде всего, с собой вина не приносить. Режиссер обыскивать будет. Уж и вы, мадамы и мамзели, не прогневайтесь…

– Да когда же женский пол этим самым малодушеством… – послышался ропот в женских рядах.

– Бывали случаи… У меня третьего года, на Святой, одна танцорка на ногах стоять не могла… – перебил хозяин. – И обыскивали, режиссер всех обшаривал, а вот случился грех. Нам и невдомек, в чем дело, а она в одеколонных банках проносила, под видом одеколона. Другая – эта у меня ведьмой на помеле с колосников спускалась – так та еще лучше. Та на манер лекарствия… «Мне, – говорит, – ноги от простуды натирать, так как тут с муравьиным спиртом и на камфоре»… А сама этот муравьиный-то спирт внутрь… Стали ее с колосников спускать, а она как кувыркнется, да на подоле и повисла кверху тормашками. Хорошо, что Бог помиловал, а ведь ежели бы упала на помост да разбилась, так не ей отвечать-то пришлось бы, а мне…

– Ну, уж это верно, бог знает какая была… А мы, слава богу, не бог знает какие… Мы себя умеем соблюдать… – опять послышался ропот в женских рядах.

– Сказать, так все лучше… – оправдывался хозяин и продолжал: – Так вот я и говорю… Своей водки – чтобы ни-ни… Ни боже мой… Этого я не потерплю… А кто потребляет, то ради согревания телесного от меня будет препорция. Выдавать будем три раза в день… В два часа стаканчик, в пять часов стаканчик и перед последним представлением. Закуска тоже наша. Поняли?

– Очень вам благодарны, Лукьян Давыдыч, – заговорили мужчины.

– Смотрите, чтоб и в чайниках или кофейниках не проносить, – перебил хозяин. – Это прикрытие-то я тоже знаю. Чай и кофий пить – пей на свои собственные, сторож в трактир сбегает, но чуть режиссер или я заметим, что разбавление в чайниках и кофейниках, – сейчас без дальних разговоров и чаи, и кофеи ваши запрещу. Околевайте от мороза, а мне наплевать, коли не умели себя содержать в аккурате.

– Да ведь ежели от вашей милости будет удовлетворение, то зачем же еще своей хмельной сыростью запасаться? – заговорили опять мужчины.

– Не больно-то вы смотрите на хозяйское удовлетворение, знаю я вас, ненасытные утробы!.. Вам все мало.

Ведь другому как в головешку попадет, так и начнет с дрожжей-то без конца поддавать на каменку. Ну да я буду строг… Кто на первое представление явится пъян – прямо в шею. Ведь у меня на каждую ролю замена будет. Я этого не побоюсь, чтобы без актера остаться. Не один, так другой… Мне все равно. Кто ни поп – тот батька.

– Да уж вы, Лукьян Давыдович, будьте без сумнения…

– Я и буду без сумнения, когда всякого хмельного человека сейчас в шею… А будет бушевать – в участок… У меня расправа коротка. Ну так вот… – продолжал хозяин. – Опять же, чтоб с куревом осторожно… Там одну каморку я велю войлоком обить для ваших поперекносок и цигарок, а чтобы уж в другом месте ни-ни… Как замечу – без дальних разговоров в участок…

– Чтой-то какие действие неполитичные… Словно с крепостными! – фыркнула полная и румяная девушка в белом вязаном платке на голове.

– Не егози, мамзель-стрекозель… – остановил ее хозяин. – В серьгах егозить не ладно, позолота слиняет. Так вот, господа актеры, какая вам команда насчет моих правилов… Ну а с вами, мамзели и мадамы, совсем другой разговор будет, – обратился он к женской группе. – Прежде всего, чтоб у меня мужчинов на сцену не приваживать. Чтоб ни писарей, ни телеграфистов, ни других кавалеров я не видал.

– Да мы с писарями да с телеграфистами и не вожжаемся, – опять послышался ропот.

– Вожжаетесь или не вожжаетесь, а чтобы я мужчинского знакомства на сцене не видал. Будь у тебя там хоть генерал в предметах, а чтоб ему за кулисами не шляться. Налюбуйся на него досыта до начала представления, а сюда являйся в одиночку. Там, после спектакля ты опять с кем хочешь, с тем и заводи шуры-муры, а чтоб у меня в балагане пакости не было. Увижу хахаля – и его оконфужу, и самое поводчицу по шее сгоню. Да еще потом за паспортом год суббот ко мне находишься. Так уж вы и знайте, вся ваша бабья команда…

– Ну а ежели после представления, примерно, знакомые купцы захотят меня в немецкий клуб свезти?.. – послышался женский голос. – Нужно же им прийти, чтобы меня проводить.

– Назначай купцам свидание где-нибудь на улице у фонаря или в трактире, а балаган мой не порть. Я человек леригиозный и бабьим шалостям не повадчик.

– Помилуйте, да от вас же из балагана в прошлом году Аннушку-папиросницу и Танюшку-перчаточницу ваши же знакомые купцы в «Аркадию» на тройке за хорошую игру возили.

– Возили. Верно… А что вышло? Что хорошего-то вышло? Туда-то свезли, а обратно ехамши, на Каменноостровском проспекте из тройки и выпихнули. А потом разговоры… Нет, я и за своих знакомых купцов не ответчик! И чтобы ни с моими, ни с чужими купцами у меня в балагане не вожжаться… Поняли?

– Поняли… А только это большая жестокость с вашей стороны. Какое же тогда может быть нам поощрение за талант со стороны публики?.. – протестовал женский голос. – Мы из-за угощениев только и стараемся…

– Ну, молчи… Довольно. Я сказал – и баста!.. – закончил хозяин.

– Начинать прикажете? – спросил режиссер.

– Начинай.

– Разбойники! Выходи вперед!.. Турецкое войско! Приготовься! – послышалась команда.

Толпа мужчин зашевелилась и двинулась из глубины сцены к рампе. Суфлер крякнул и развернул рукопись.