Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Папаша и мамаша актрисы

На клубной сцене играет в первый раз известная провинциальная актриса, два сезона гремевшая в южных городах. Она приехала дебютировать на казенной сцене. Актриса молода и недурна собой. При ней неотлучно находятся: папаша – седенький старичок, остервенительно нюхающий табак, и мамаша – полная женщина с большим животом и в чепчике с разноцветными развевающимися лентами.

Антракт. Уборная актрисы. Только что кончился третий акт какой-то драмы. Актриса входит к себе в уборную. Сзади ее по пятам тащатся папаша и мамаша.

– Превосходно! Превосходно! Ты никогда так не кончала акта… – говорит мамаша, восторженно потрясая лентами на чепчике.

– Фу, боже мой, как я устала! – опускается в кресло актриса.

– А я-то, Танечка, как устала! Больше, чем ты. Ты играешь, а я за каждый шаг твой дрожу. Сейчас придет к тебе граф в уборную, так ты скажи, чтоб он велел мне подать грушу и винограду.

– Пусть уж он и для меня потребует бутылку английского портеру, а то совсем в горле пересохло, – прибавляет папаша.

Из залы доносятся аплодисменты и вызовы. В уборную вбегает помощник режиссера с книжкой в руках.

– Татьяна Герасимовна! Пожалуйте… Вызывают… Публика просто остервенилась… – говорит он впопыхах актрисе.

– Да ну их… Я устала… Уж и так шесть раз выходила.

– Нельзя-с… Пожалуйте на седьмой… Я уж занавес поднял. Граф стоит около оркестра и даже стулом стучит.

– Ах, как это несносно! – притворно вздыхает актриса и идет раскланиваться перед публикой.

В уборную она возвращается с целой толпой поклонников из числа публики, успевших уже проникнуть за кулисы. Тут граф – накрашенный старик в парике, интендантский полковник с необычайно крупными черными усами, молодой человек с прыщавым лицом и стеклышком в глазу и купеческий сынок с бриллиантовыми запонками в сорочке, очень юный и очень глупый на вид.

– Восторг! Восторг! – шамкает граф. – Позвольте отдать дань преклонения перед искусством, – говорит он и целует руку актрисы.

– И от нас-с то же самое… – протискивается купеческий сынок.

– Господа… Ведь эдак вы белила с моих рук сотрете, и будут пятна… – отвечает актриса, пряча руки.

– Татьяна Герасимовна… Я через платок… Позвольте через платок… – просит прыщавый молодой человек.

Интендантский полковник звякает шпорами.

– Такого торжества искусства я уже давно не видал! – возглашает он.

– Танечка… Грушу-то с виноградом… Скажи насчет груши… – шепчет актрисе мамаша.

– Вот, батюшка, какову дочку-то мы родили! – подскакивает к интенданту папаша актрисы. – Недаром мне было предзнаменование, когда я служил в консистории.

– Будь сегодня здесь директор казенных театров, о, я уверен, он подал бы вам руку и сразу перешагнули бы вы на казенную сцену с окладом в двенадцать тысяч рублей… – шамкает граф.

– А уж мы-то, ваше сиятельство, как за нее устали, – протискивается к графу папаша. – Она играет, а у нас руки, ноги дрожат. Горло даже пересохло, а утолить жажду нечем.

– Что ж, можно велеть подать…

– Уж и грушу, ваше сиятельство, для матери, – вставляет свое слово мамаша.

– Вы, божественная Татьяна Герасимовна, чего не желаете ли? – спрашивает граф, впиваясь глазами в фигуру актрисы и дрожа нижней губой.

– Ничего, кроме воды… Стакан воды с сахаром…

– О, насчет воды – ни боже мой! – восклицает купеческий сынок. – Лучше холодненького с белой головкой. Человек!

– Нет, нет! Я пить не буду…

– Мы пить будем, – хлопает купчика по плечу папаша. – Посылай.

– Человек! Дайте сюда стакан воды с сахаром… – приказывает граф.

– И грушу с виноградом, ваше сиятельство, – подсказывает мамаша. – Кроме того, я с удовольствием съела бы теперь порцию ванильного мороженого.

– Не забудьте уж и для отца артистки бутылочку портеру спросить, – прибавляет папаша.

– Дайте, дайте… Человек! Подайте скорей… Когда вы, Татьяна Герасимовна, вели сцену с учителем – о, я был на седьмом небе! Ведь уж дальше искусству идти нельзя… Тут каменная стена… – обратился граф к актрисе.

– Позволите, ваше сиятельство, уж и рюмку мараскину к мороженому? – перебивает мамаша.

– Само собой… Да, да… – отвечает граф. – В сцене с учителем я плакал, как ребенок, Татьяна Герасимовна… Сижу, а у самого…

– Вот какое сокровище, ваше сиятельство, я под сердцем выносила! Когда я была ею беременна, то как сейчас помню, что мне приснился такой сон…

– И шампанского прикажете? – спрашивал у купчика лакей.

– Нет, теперь некогда… Мы после спектакля…

– Отчего некогда? – перебивает папаша. – Врешь, выпьем…

– Татьяна Герасимовна не желает.

– Танечка не желает, да я-то желаю. Мать выпьет стаканчик…

– Мне не успеть в этом антракте. Сейчас начнется четвертое действие, и я хочу видеть выход Татьяны Герасимовны.

– Вы и смотрите, а я один выпью… Экой ведь какой! Я свою долю выпью, а твою долю тебе к будущему антракту оставлю.

– Ну ладно… Да уж, кстати… Вы, Татьяна Герасимовна, конфет не желаете ли? – спрашивает купчик. – Это уж не может вам повредить.

– Желаем, желаем… – отвечает мамаша.

– Так вот… Бутылку шампанского и коробку конфет, – отдает приказ слуге купчик.

– Постой! – останавливает слугу интендант. – Принеси мне большую рюмку финь-шампань.

– А отца-то артистки зачем же забываете? Принеси, братец, две… И я выпью.

– Финь-шампань… – это блаженство, ежели с кусочком ананаса! – закатила глазки мамаша актрисы и сложила руки на своем большом животе.

– Принеси три рюмки финь-шампань, – говорит интендант.

– Но только с ананасом, – поправляет мамаша.

– Мамаша! И вам не стыдно? – бросает актриса строгий взгляд на мать.

– Ничего, помилуйте… – звякает шпорами интендант. – Принеси, человек, и ананас.

– Уж вы простите, что я так бесцеремонна. Я вижу, что вы так любите мою Танечку, так, можно сказать, восторгаетесь… А я ей все-таки ведь мать. Не будь меня, и Танечки не было бы.

– Именно, – подхватывает отец. – Не будь нас, и ее бы не было. Знаете, какой случай был у нас в консистории перед тем, как ей родиться? Приезжает архимандрит Амвросий хиротонисатися в епископы богоспасаемого града…

– Татьяна Герасимовна! Умоляю вас, не пейте воду без вина! – бросился к актрисе прыщавый юноша. – Это так вредно, так вредно с жару. Потеряете мягкость голоса и приведете нас в отчаяние. Позвольте, я спрошу бутылку хорошего лафиту, и вы хоть чайную ложечку…

– Не пью я вина… Я всегда одну воду… Красного даже не выношу…

– Спрашивайте, молодой человек… Она не пьет, так мы выпьем! – ударил по плечу молодого человека папаша.

– Тогда не прикажете ли хорошего рейнвейну? – предлагал актрисе юноша.

– Да нет же, нет! Ах, боже мой! Дайте мне спектакль кончить.

– Требуйте рейнвейн! Рейнвейн – хорошая вещь. Бутылку мы втроем выпьем: вы, я и жена моя. Настасья Яковлевна! Ты будешь пить рейнвейн? – обратился папаша к мамаше.

– Само собой… За здоровье Танечки нешто я смею отказываться!

– Бутылку рейнвейну самого лучшего! – командует прыщавый юноша. – И можно будет мне, почтеннейший Герасим…

– Сергеич.

– И можно мне, почтеннейший Герасим Сергеич, остаться с вами в уборной, когда начнется четвертый акт?

– Само собой… Здесь-то мы и выпьем. Ведь в начале четвертого акта у Танечки такая сцена, что ничего не стоит. Вот в конце вам нужно ее поддержать.

Вбежал помощник режиссера:

– Татьяна Герасимовна! Пожалуйте на сцену. Сейчас четвертый акт начинаем.

– Нельзя ли подождать? Мы вот хотим с полковником по рюмке финь-шампань… – сказал папаша.

– Глупости! Глупости! Начинайте! – крикнула актриса.

– Да ведь мы за твое здоровье, Танечка… Нельзя же, ежели полковник желает. Несут, несут… Ну, слава богу!.. Ах, полковник, ежели бы знали, чего мне стоило ее воспитать! Талант мы прозрели в ней от ногтей юности ее. Когда она была вот еще эдакой девочкой, то покойный преосвященный Амвросий… Ваше здоровье!

– Ананас принесли? – спрашивала мамаша.

Актриса и хвост из ее поклонников стали выходить из уборной.

– Полковник! На пару слов… – остановил интенданта папаша и отвел его в сторону. – Нет ли у вас семи рублей? Танечка перед отъездом сюда дала мне семь рублей на карету, а я их в старом сюртуке забыл.

– Извольте… Но у меня десять… Надо разменять… – отвечал интендант.

– Не надо менять. Давайте десять, для ровного счета. Ведь я отдам. Ну, вот и спасибо. Теперь ступайте с богом хлопать артистке. – Ну-с, молодой человек, а с вами мы выпьем на свободе, – обратился папаша к прыщавому юноше. – Господи! Какое изобилие питей и яств на столе! Не знаешь, с чего и начать… Ты зачем ананас прячешь? – крикнул он на жену.

– А тебе какое дело? Уж не смей мать такого таланта ничем и попользоваться! – отвечала мамаша. – Мы и портеру-то бутылку лучше не будем здесь откупоривать, а дома выпьем. Ведь иначе ты облопаешься.

– Я попросил бы у вас, почтеннейшая мамаша, один маленький цветочек с платья Татьяны Герасимовны, – сказал прыщавый юноша. – Это мне как реликвия, на память…

– Ох, шалун! – пригрозила мамаша. – Извольте, извольте… Но только я каждый цветочек по пяти рублей продаю.

Прыщавый молодой человек вынул бумажник.

– Человек! Откупоривай рейнвейн и лафит! – командовал папаша.

Перед спевкой

Пятница. У дьячка Ефрема Афанасьевича Вифездинского назначена обычная спевка «сборной братии», поющей в церкви по воскресным дням обедню, а накануне – всенощную. Певчие только еще собираются, и каждый приносит с собой какую-нибудь посильную лепту на угощение, ибо при спевке всегда подают чай и ставят закуску с выпивкой. Певческая сборная братия состоит из самого разнообразного народа. Есть купец, есть отставной чиновник, семинарист, счетчик-ундер из казенного места, больничный фельдшер, артельщик с биржи, портной-штучник и даже балетный актер. Вот вошел купец – кудрявый, краснолицый, с заплывшими жиром глазами и в сапогах бутылками. Он пришел первым, сбросил в прихожей шубу, переступил порог гостиной и, увидав дьячка, воскликнул:

– Никого еще нет? Значит, я на почине?.. Ну, на почине – быть в первом чине. Доброго здоровья… На-ка вот… Я сегодня вместо икры-то сотню корюхи копченой приволок… Ладно ли будет в закуску-то? – подал он корзиночку, обвязанную бумагой.

– Метет… – отвечал дьячок. – Всякое даяние – благо, и всяк дар совершен…

– Да и водки, брат, не взял… Водки другие принесут. А вот…

Купец поставил на стол толстую бутылку.

– Клоповник для чаю? – спросил дьячок и прибавил: – С красным ромцом хорошо… Аромат…

– Нет, коньяку взял… Коньяк и басу, и тенору пользителен, тогда как ром только басам голос очищает.

– Садись… – предложил дьячок и сам сел. – Думаю я, братцы, фортепьяны для спевки купить. Хоть плохонькие, что ли… Уж вы сложитесь мне как-нибудь на фортепьяны-то. Тогда отлично будет… Сел, аккорды взял, и что угодно можно разучивать. А с камертоном подчас и не сообразишь. Ведь ежели бы вы ноты знали, то дело другое…

– Да ведь Дмитрий Ермолаич знает ноту… Ты знаешь.

– Ну так что ж из этого? Мы затянем, а вы козлите, и выходит – кто в лес, кто по дрова. А будь-ка фортепьяны – сейчас мягкость и согласие… Я даже думаю так, чтоб учредить кружку и повесить ее вот здесь у печки для доброхотных дателей. Каждый являющийся на спевку и клади по силе возможности… Вон рыбак с садка даже и не поет, а только пить ходит к нам – с его всякий раз по рублю.

– Да ведь он ежели пьет, так вклады делает, – заметил купец. – Прошлый раз полсемги принес… Тут как-то сельдей бочонок…

– Коли ежели он не певчий, то этого мало. Хочет дружить с певчими – и платись. Ну что такое для него полсемги? Ведь он хозяйский племянник.

Влетел фельдшер в мундире.

– Сейчас прямо с операции… – заговорил он. – На иголку одна девушка села и переломила ее, так вынимали… Час бились… Доктор режет, хочет ухватить – а иголка все дальше и дальше…

– Ну и что же, вынули?

– Вынули, благополучно вынули, – отвечал фельдшер, полез в карман, вынул большую аптекарскую банку и сказал: – Вот… Тут спирт с прибавлением тинктура ароматика. Ежели подливать по нескольку капель в рюмку, то никакой настойки не надо.

– Ну а хининцу жене принес? – спросил дьячок.

– Принес. Нынче, брат, у нас в аптеке-то строгости пошли. Не больно-то и дают. Вот… Насилу выпросил. Уж угостить обещал, так дали.

– Ну, спасибо. А я, брат, мечтаю, чтобы фортепьяны для спевок купить, – сказал дьячок.

– Что ж, это дело хорошее.

– Да ведь пособрать надо. Так думаю кружку вот здесь повесить, а вы кладите, у кого какое есть усердие. Потом за ругательные слова штраф учредим и тоже в кружку на фортепьяны.

– Тогда танцору Шпилькину всех больше придется класть. Он как выпьет, так уж после третьей начинает посыпать. У него словесный загиб в те поры, как соль ко щам, как масло к каше…

– С этого взять нечего: гол как сокол. Ведь только из-за октавы его и приглашаю. Октава у него хорошая. А ежели так его взять, то какая от него корысть? Он вон как-то перед Рождеством принес банку килек и с тех пор хоть бы сороковкой водки обмолвился! А пить на спевке – так за четверых пьет. Разве только что жену на дармовое кресло раз посадил.

– С кого за ругательные слова штрафу придется много собрать, так это с рыбака, – сказал купец. – Вот солить-то любит!

– Да ведь он солить-то солит, а только не ругательными словами, – возразил фельдшер. – У него поговорки: «Ах, в рот те ноги» и «Ах, гвоздь те в затылок»… А это и пред барышнями можно…

– Верно, – отвечал дьячок. – При барышнях-то можно, а при исполнении священных тропарей и кондаков неприлично, так вот мы с него и будем всякий раз штраф брать. Судите сами, господа: ведь надо же мне на какие-нибудь шиши фортепьяны купить.

Пришел артельщик в синем кафтане со сборками, помолился на образ и сказал:

– Здравствуйте!

Это был еще очень молодой парень с серьгой в ухе.

– Ну, вынимай, вынимай… чем сегодня порадуешь? – обратился к нему дьячок.

– Чернослив-с… Больше ничего и в таможенном-то пакгаузе нет… Вот оба задних кармана черносливом нагрузил – получайте.

Артельщик начал опоражнивать карманы.

– Что ж, и чернослив – божий дар. А ведь ты мне обещался пару бутылок портеру английского… – сказал дьячок.

– Пронести трудно, Ефрем Афанасьич… Вы вот к нам в пакгауз пожалуйте, так там чем угодно угостим: хоть шампанским, хоть портером. А со стеклом пронести трудно. Главная штука – нам бой нужен, чтоб в ящике битая бутылка лежала. Мы ведь как действуем? Горло сбил, вино выпил, а битую бутылку обратно в ящик, и солому намочим – будто лопнула и вытекла.

– Ты принеси жене хоть кофейку хорошенького фунтика два, что ли…

– Десять принесем, дайте только навигации начаться. А теперь трудно. И товара-то в пакгаузе самая малость зимой. А вот придут пароходы…

– Ну, то-то… Уж ты сваргань. Да вот еще что… Нам синьки надо для стирки. Выуди там где-нибудь кусочек да и принеси жене…

– Индиго? Индиго сколько угодно…

Пришел портной, худой и бледный человек с небритым подбородком и необычайно развитым кадыком. Он держал что-то в черном коленкоровом узле. Поклонившись всем, он вынул из кармана сюртука бутылку с водкой и поставил ее на стол.

– Ну, вот и водка есть, – сказал дьячок. – Брюки сшил?

– Сшил-с… Извольте получить. Работу уж я на вас не считаю, а приклад – семьдесят копеек.

– Регенту-то своему мог бы и приклад пожертвовать. Ведь вот ходишь сюда, теплом и освещением пользуешься…

– Да ведь я себя помню, насчет освещения-с… Вот… – Портной достал из узла фунт стеариновых свечей и положил перед дьячком. – Брюки сейчас примерите?

– После, после… А семь гривен у нас пойдут на квит. Ты в прошлом месяце у меня пьяный два стакана разбил, так вот оно как раз и будет.

Портной сел и глубоко вздохнул.

Скучающий

Увеселительное заведение «Ливадия». Вечер после жаркого и душного дня. Парит. На небе гуляют облака и предвещают дождь. Внизу – не шелохнет. Нева гладка, как стекло. К пристани сада время от времени подъезжают пароходы и высаживают пассажиров. По дорожкам сада бродят гуляющие. Очень много женщин «из легких». На открытой эстраде играет музыка. За столиком около главной дорожки сидит необъятной толщины мужчина купеческой складки. Он в пальто нараспашку, в соломенной шляпе, и жилет расстегнут. Толстяк не выпускает из рук большого красного фулярового платка. Он то и дело снимает с головы шляпу и вытирает им обильный пот, струящийся со лба, продолжением которому служит крупная лысина. Толстяк тяжело дышит, покачивается на стуле и время от времени прихлебывает зельтерскую воду из большой кружки, в которой виднеется кусок льду. Перед толстяком на столе, кроме зельтерской воды, бутылка лафита с двумя стаканами и ваза с апельсинами. Официант во фраке стоит невдалеке и ждет приказаний.

– Фу, господи боже мой!.. Вот жара-то! – вздыхает толстяк, взглянув на лакея.

Тот со всех ног бросается к нему и становится в вопросительную позу.

– Чего изволите-с? – спрашивает он. – Вы что-то сказали?

– Вот жара-то! – повторяет толстяк. – Я говорю, жара-то какая!

– Очень жарко-с… Это действительно.

– И с Невы-то, братец ты мой, не продувает. Я к воде подсел, думаю, что хоть с воды подует – не тут-то было!

– Самая тихая погода-с… Парит. Не собралось бы дождя.

– Что ж, это хорошо. Пусть его пролил бы настоящим манером.

– Вам, господин, ничего, а нам убыток.

– В каких смыслах?

– Гость из сада уйдет в комнаты, и наш брат, официант, тогда уж гривенника чайных денег не соберет. А мы только тем и дышим, коли ежели кто на чай даст.

Лакей сказал и отошел в сторону. Толстяк поманил его.

– Продолжай, продолжай разговор-то говорить. Когда ты говоришь, мне все-таки легче… – проговорил он. – Ну, что ж ты стал? Рассказывай, рассказывай что-нибудь. Авось ты разговоришь меня. Скучно мне.

– Что же я вам буду рассказывать?

– Что хочешь, рассказывай. Тоска мне.

– Вам бы, господин, лучше женский пол к себе пригласить. Те сейчас бы разговорили вас. Тут есть штучки из мамзельного сословия отменные. Не желаете ли, я приманю и они к вам подсядут?

– Да ведь это мараль надо на себя брать, а я человек женатый. Вдруг знакомый человек…

– Вы на укромный столик в кустики…

– В кустиках-то комары очень кусают.

– В таком разе в кабинетик.

– А в кабинете душно и жарко. Вишь, с меня семь потов…

– Телесность очень обширная, оттого и семь потов.

Проходит накрашенная девица в шляпке на отлете.

– Машенька! Разговорите вот господина купца. Они очень скучают… – останавливает ее лакей.

Девушка останавливается около стола.

– Не подходи близко, не подходи!.. – заговорил толстяк. – Ты сядь вон за тот стол, да с того стола и разговаривай. Половой!.. Тьфу ты! То бишь… Официант! Дай ей апельсин.

Девушка села за соседний стол.

– Угостите лафитом, – сказала она.

– Можно. Официант! Налей ей стакан… Ты, барышня, разговаривай, все это мне будет приятно, а только на меня не гляди. Я на тебя не буду глядеть, а ты на меня… Ну, как дела?

– Плохо, знакомых нет. Тридцать копеек за вход в сад заплатила да по конке проехала, а толку никакого. Сапоги треплю, а сапоги-то польские, десять рублей стоят.

– Бедная ты, бедная!

– А ежели уж так жалеете, то взяли бы да и дали рубль на память…

– Можно. Только ты меня разговори хорошенько. А то мне скука смертная, да и жарко. Если ты меня разговоришь, то я и про жар забуду. Официант! Передай ей от меня рубль…

– Вот за это мерси… Если сегодня будет неудачно, то мне на конку пригодится.

– У тебя отец-то с матерью живы? – спросил толстяк, но на девушку не глядел.

– Отец жив, а мать померши. Вот отцу надо каждый день тридцать копеек на вино дать. Каждый день за положением приходит.

– Кто у тебя отец-то? Чем он занимается?

– Да так, на квартире в углу живет. По весне птиц ловил, а теперь на биржу работать ходит.

– Ты сама-то прежде чем занималась?

– Я-то? А я в няньках была, а потом у барина на содержании жила. Я хорошо жила. У меня квартирка о трех комнатках была отличная. И все бы жила, да барин начал замуж неволить – ну, я и стала путаться.

– Отчего же ты замуж за него не пошла? Барыней бы была.

– Да он не сам на мне жениться хотел, а за швейцара отдать хотел. Самому ему нельзя было жениться. Он женатый. Говорю вам, что спервоначалу я у него детей нянчила. Потом барыня приревновала и согнала. Барыня согнала, а он меня на содержание взял.

– Отчего же ты за швейцара замуж не пошла? Может быть, швейцар – человек хороший и ты была бы с ним счастлива.

– Очень уж обидно показалось. После барина, да вдруг швейцар… Опять же, и удивительно мне было, что он не ревнует.

– То есть барин-то?

– Да, барин. Сами любят меня, а хотят швейцару отдать. Ну, я назло им и стала путаться с офицерами. Как увидали они мое путанье, сейчас и за квартеру перестали платить, и ездить перестали. Я заскучала и сбежала. А мебель хозяину за долг осталась.

– Официант! Налей ей еще стакан лафиту и дай два апельсина, – приказал толстяк. – Да вот еще что… Передай ей еще рубль. Это ей за откровенность… И теперь ты, птичка-синичка, с трясогузкой вровень? – спросил он девушку.

– Что поделаешь! Пить, есть надо… – вздохнула та.

– На место бы шла.

– Из хорошей жизни да на место – трудно.

– Помолчи маленько. Сиди и делай вид, что будто сама по себе и ничему не внимаешь, – сказал толстяк. – Ко мне знакомые подходят.

К толстяку подошли двое знакомых.

– Что это вы одни сидите? – спросили они.

– Да с кем же сидеть-то, ежели компании нет? – отвечал толстяк.