Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

В кондитерской

Время – перед праздниками. Рождество на дворе. В Гостином дворе толпы. Игрушечные лавки осаждаются приступом. Кондитерские битком набиты.

В кондитерскую Жоржа Бормана на Невском вваливается купец в енотовой шубе. Откинув воротник, поднятый кибиткой, купец обчистил бороду и усы от ледяных сосулек и стал озираться по сторонам, стараясь протиснуться между покупателями к прилавку.

– Кириллу Максимычу! – раздалось над его ухом.

Купец в еноте обернулся и увидал другого купца, молодого, с усиками и в шинели на собольих лапках.

– А! Сеничка! Живая душа на костылях! Какими судьбами?

– Тем же манером, как и вы, Кирилла Максимыч. Сел у Глазова моста на желтоглазого и говорю: вези за двугривенный к Борману на Невский.

– Да ведь ты новожен и без приплода, так зачем же тебе елочное удовольствие?

– Новоженам-то, Кирилла Максимыч, к Борману и ездить.

– Или свою собственную законницу елкой потешить хочешь?

– Совсем не тот коленкор-с. Мы к Борману ездим на манер как в аптеку-с: лечебный фураж для супруги возьмем и сим снарядом ее пользуем. Я насчет щиколада-с…

– Это в каких же смыслах?

– А чтобы оным предметом ее откармливать и в тело вогнать. В пансионе ее уж очень заморили, ну, вот мы и стараемся, чтобы на купеческий манер раскормить. Я ведь, Кирилла Максимыч, взял образованную. Они у меня и при фортепьянной игре, и при французском языке. Даже стихи французские читают и гимнастику знают-с. Пение всякое по нотам могут. Ей-богу-с… – рассказывал молодой купец в собольих лапках. – Конечно-с, вся эта образованная эмблема для мужа очень приятна, потому завсегда и перед гостями похвастаться есть чем, но зато от науки этой самой телу большой ущерб вышел. Заморили уж очень в науке-то.

– Зачем же такую брал? – спросил купец в еноте. – Ведь на то глаза во лбу.

– Образование ихнее уж очень прельстило. Вообразите – по-французски стихи так и садят, по нотам всякие цыганские песни поют и сами себе на фортупьяне канканируют. Всякому лестно.

– Что же тут лестного, коли в теле изъян.

– Изъяну, Кирилла Максимыч, в них никакого. Только одно – тощи они очень. Судите сами: эдакую науку в пансионе выдержать! Семь учителей из академии наук их обучали. Кормежка была плохая… Ну и вышли они оттелева девицей во всей своей телесной тонкости и на офицерский вкус…

– Купец, а на офицерском вкусе женился! – подмигнул купец в еноте.

– Позвольте-с… Они хоть и на офицерский вкус, а с хорошим купеческим приданым. У нас, Кирилла Максимыч, губа-то не дура. И с образованием, и при хорошем купеческом приданом! Только телесности не хватает, купеческого вида нет; но купеческий вид мы им в полгода дадим. И вот для этого-то сюда за щиколадом и ездим, – прибавил молодой купец.

– Толокном надо раскармливать, а не щиколадом, – сказал купец в еноте.

– Толокно, Кирилла Максимыч, только брюхо толстит, а для всего тела круглоты не дает. Поверьте совести… Это мне лекаря и коновалы сказывали. Коновалы в этих смыслах даже лучше ученых докторов знают. Вот овсяный кисель – дело другое… Но овсяный кисель, опять-таки, краски не дает. От него тело нагулять можно, но яркости в лице нет, а щиколад бормановский и телу круглоту придает, и лик румянцем подкрашивает. Изволили видеть борманские патреты одной дамы?

Купец вытащил из кармана две хромолитографированные картинки, прилагаемые к шоколаду Бормана, с изображением на одной тощей, как селедка, женщины и на другой – толстой и круглой, как тыква, женщины.

– Вот сия дама до откормления оной щиколадом в таких тощих смыслах была, а на сей карточке оная же дама уже после откормления щиколадом. Изволите видеть, какой карамболь неожиданный с дамой-то вышел! Пуда три весу прибыло. Хоть сейчас в балагане показывать…

– Да ведь это, может быть, все наврано, – усомнился купец в еноте.

– Амфилоха Степаныча изволите знавать?

– Еще бы… Наш же, ярославский. Четырнадцать верст от нас.

– Ну, так вот в таких же смыслах свою законную бормановским щиколадом раздобрил.

– Неужто и ты будешь под этот же калибер свою законницу подгонять?

– Нет, уж это-то зачем же-с. Нам таких фокусов не требуется, чтобы поднос с чашками могли на груди ставить. А мы добьем до половины этого калибра, как на наш вкус требуется, да и забастуем.

– Каждый день кормишь?

– Каждый день по три раза. Утром, вечером и в обед.

– И охотно она у тебя жует?

– Спервоначалу было принялась в охотку, потому из пансионской-то жизни им было в диво, да женское сословие и вообще всякую сладость любит, ну а потом отставать начала. А я все кормлю да кормлю. Теперь уж претить им стало, а я насильно… Даже строгость легкую пустил. Плачут, а при строгости кушают. Уж теперь об щиколаде и слышать не могут без содроганиев чувств.

– Смотри, не сбежала бы от такой пищи… – сказал купец в еноте.

– Зачем сбежать-с! Ведь они меня любят сердечно и им даже самим лестно своим купеческим видом мужу угодить.

– Польза-то есть ли?

– В теле началась уже значительная подгонка, а из лица пока еще не очень заметно, хотя уже румянец показался. Думал: не надувает ли, шельма, не подкрашивается ли… Потер белой суконкой – краски не сдала. Да ведь тут, Кирилла Максимыч, год кормить надо, а я только с Катеринина дня пользовать ее начал.

– Сколько мучениев-то ей еще придется перенести!

– Ничего не поделаешь, Кирилла Максимыч. Супруг велит, так надо слушаться. А вы сюда тоже за щиколадом изволили пожаловать?

– Мне-то зачем? У меня моя собственная и так на полуторную пролетку не усаживается. Нынче заказал новую двухместную.

– И без щиколада?

– Без щиколада. А я вот зашел сюда ребятишкам елочной сладости купить. Нельзя, брат, нынче без елки. Такая модель вышла, что хоть волком вой, а елку ребятишкам подай! – вздохнул купец в еноте, продвинулся к прилавку и сказал: – Конфеточек бы нам разных с висюлечками фунтика три. Только вы отпустите таких, чтоб животы у ребят не разболелись. А то ведь нынче, говорят, в конфеты-то купорос и серу для цвета подмешивают. Так уж, пожалуйста, без купороса и без серы.

Сватовство по новому способу

У богатой вдовы купчихи Раисы Даниловны Снотворовой «журфикс». Вдова еще очень нестара. Приправляя себя рузановской розовой пудрой, искусно вырисовывая свои бровки карандашиком, она кажется каждому мужчине бабой хоть куда. Умеренная полнота и хороший корсет делают ее очень аппетитной. Вдова не жалеет денег на наряды, держит себя солидно. За ней ухаживает холостой полковник с бархатным воротником – не сегодня, так завтра надеющийся быть генералом. Полковник, услышав раз, как вдова сказала, что она очень любит смотреть, как серебряные висюлечки на эполетах дрожат, стал являться к ней не иначе как в эполетах. У вдовы несколько племянниц, богатых купеческих невест. Они являются к ней каждый четверг на вечер со своими родителями, и это привлекает в дом вдовы многих молодых людей из купеческих семейств. Вдова живет хорошо, «серые» купеческие родственники к ней не ходят. У ней собирается только цивилизованное купечество.

Обычные посетители еще не вполне собрались. Кое-кого поджидают из театра. На двух столах винтят. Вдова, усевшаяся в укромном уголке гостиной, окружена мужчинами и дамами. Полковник рассказывает анекдоты из военной жизни, и, должно быть, очень смешные, потому что время от времени раздается звонкий и веселый смех. А в зале пусто. Там около рояля сидит молодая девушка блондинка и перебирает пальцами клавиши. Около нее молодой человек, сын одного крупного купца-москательщика. Они разговаривают вполголоса. Девушка не смотрит на него и устремила взор на клавиши; молодой человек сидит несколько сзади нее.

– Жениться через сваху, как женится наше серое купечество, – ведь это унижение человеческого достоинства, – говорит он. – Есть ли возможность узнать сердце своей будущей невесты, побывав у ней только раз на смотринах и услышав от нее только несколько фраз! Я, как человек образованный, женюсь только тогда, когда почувствую к девице всю страсть, весь пыл своей души.

– Свахи нынче не сватают, а только уславливаются в приданом, – отвечает девушка. – Задумает молодой человек на какой-нибудь девице жениться – он сейчас и посылает сваху узнать, какое у невесты приданое.

– Но ведь это мерзость! Кто кого полюбил искренно – он должен забыть о приданом. Деньги и прелестная белокурая головка с розами на щечках, с пятнышком на височке – разве это можно ставить рядом! Ведь это готтентотство!

Девушка вся вспыхивает, прикрывает ручкой маленькое родимое пятнышко на виске и наклоняется над клавишами.

– Вы читали письма Луи Блана об Англии? – продолжает молодой человек.

– Нет, не читала. Это роман?

– Нет, не роман, но вроде романа. О, как там он громит современные порядки лондонского купечества, женящегося на капиталах! – врал молодой человек. – Что было бы, если б он познакомился с русским купечеством, ежели бы он узнал русские брачные ряды, где фигурируют расспросы о гранатных бархатных салопах невесты, о чернобурых лисьих мехах, о серебряных самоварах, о самоигральных фортепианах! Мне нравится взгляд на брак философа Огюста Конта… Вы имеете понятие о Конте?

– Нет, я не читала…

– И теорию о капитале Маркса не знаете? У него есть трактат «Брак и капитал».

– Откуда же мне знать…

– О, как он громит денежные расчеты при браке! Он обращается и к девицам, стремящимся выйти замуж только за богачей, пренебрегая влечением сердца, нападает и на мужчин, ищущих в невесте не подругу, а капитал. И Шопенгауэра не читали?

– Я читаю только романы… – тихо отвечает девушка.

– Жаль… Когда вы проникнетесь их идеями – вы получите иной взгляд. Помните, что сказал Виктор Гюго в своей прелестной комедии?

– А что он сказал?

Молодой человек несколько замялся.

– Я не помню его фразы, но он сказал в таком смысле… Как это? Позвольте… Впрочем, я объясню вам примером. Вот, например, ваш папаша дает за вами в приданое каменные бани на Фонтанке… Ведь он дает? – спросил молодой человек и навострил уши.

– Как же может папаша давать за мной в приданое бани на Фонтанке, ежели эти бани и не его, а дяденьки Алексея Григорьевича? – отвечала девушка.

– Вообразите, а ведь я думал, что бани ваши и что они идут вам в приданое…

– Нет, – отрицательно покачала головой девушка и спросила: – Так что же Виктор-то Гюго говорит о приданом?

– А вот сейчас… Но для примера я все-таки должен узнать тот гнусный привесок, который идет в придачу к вашему прекрасному сердцу.

– Папаша дает за мной две лавки в Никольском рынке…

– В Никольском? – переспросил молодой человек.

– Да, в Никольском.

– Это ужас! Положим, что две лавки в Никольском рынке стоят с лишком тридцать тысяч рублей, но разве не варварство – прилагать их к этим прелестным голубеньким глазкам, к этому пурпуровому ротику, к этой грезовской головке! И больше ничего за вами не дают?

– У меня после бабушки пятнадцать тысяч на мое имя положено.

– Пятнадцать тысяч в придачу к ангелу, на которого надо молиться! – воскликнуд молодой человек. – Ведь это поругание святыни, ведь это… Вы возьмите только то: человек чувствует к вам чистую, непорочную любовь, с благоговением прикасается к краю вашей одежды, готов боготворить вас, а тут замешиваются грязные лавки и пятнадцать тысяч засаленными бумажками. Ведь это пошлость, пошлость!

Молодой человек ударил себя в грудь, скривил лицо в горькую улыбку и покрутил головой. Девушка боялась оглянуться и смотрела в стену.

– Что же говорит Виктор Гюго о приданом? – тихо спросила она.

– Простите… Я взволнован… Я путаюсь… Я задыхаюсь от негодования… Ангельское непорочное сердце девушки и лавки в Никольском рынке! Какая пошлость! Простите… А два буксирных парохода? Они не ваши?

– Нет, наши. Но пароходы папаша дает за сестрой Лидией… Ей и дачу…

– Ну, немножко полегче. И больше в придачу к вам ничего?

– По участку леса в Белозерском уезде…

– Боже милостивый! – схватился за голову молодой человек и быстро вскочил с места.

– Что с вами? – спросила девушка.

Молодой человек стоял перед ней с приложенной рукой к сердцу.

– Варвара Григорьевна… – начал он. – Ежели бы я вас не любил тою чистою, святою любовью, которой я люблю, я негодовал бы… Но я боготворю вас… Я готов молиться на вас… Я… я готов принести свою жизнь в жертву за вас… Я люблю вас безумною страстью… Будьте моей подругой на тернистом жизненном пути… Я прошу у вас вашу руку и сердце. Ответьте: «да» или «нет»… Но предупреждаю вас… Ваш отказ при моем твердом характере может подвинуть меня на самоубийство. Я жду вашего ответа.

Молодой человек закрыл лицо руками и смотрел на девицу сквозь пальцы. Она сидела совсем потупившись и перебирала руками складки своего платья.

– Я согласна… Но надо у папеньки и у маменьки спросить, – прошептала она.

Кое-что о разводе

Вечер. Седой старик-купец, остриженный по-русски, очень благообразный, со строгим лицом, обрамленным густой бородою, читал около лампы газету сквозь большие круглые серебряные очки, иронически улыбался и потрясал головой.

– Пожалуйте чай кушать, папенька… Самовар давно уже подан… – сказала старику молодая, красивая невестка, звякнула связкой ключей и направилась в столовую.

– Сейчас идем, – отвечал старик, сложил газету, снял с носа очки и, покрякивая, стал подниматься со стула, на котором сидел. – Все об разводе нынче в газетах-то пишут, все об разводе… – говорил он, обращаясь к сыну, молодому человеку с русой бородкой. – На баб жалуются; жены, вишь ты, мужьям своим не верны стали, полюбовников от мужей заводить начали.

– Да ведь это и взаправду-с… – откликнулся сын. – Ужасти, какую нравственность на себя замужние женщины нониче взяли! Так подчас действуют, что с ними и не сообразишь.

– А кто виноват? Сами мужья виноваты, что сообразить трудно. Слишком много воли дали женам.

– Ничего не поделаешь-с… Современность того требует, чтобы волю давали.

– Врешь… Какая тут современность! Держи жену в строгости – и не посмеет она баловаться.

– Хуже-с… Алексей ли Панфилыч, кажись, свою супругу в строгости не держит? А какие она колена-то супротив него выкидывает! То офицер, то дьякон, то околоточный…

– Что Алексей Панфилыч! Алексей Панфилыч – пьющий человек. Да и когда ему строгостью заниматься, коли он с одново по трактирам мотается?

– Однако же, каждый день от него Марье Потаповне потасовка… Без электрического освещения под глазами она месяца одного не ходит.

– Не в этом сила! – махнул рукой старик. – Пойдем чай пить, – сказал он.

В столовой на столе весело пыхтел самовар. Сели.

– Вам, папашенька, внакладку прикажете? – спросила невестка.

– Знаешь ведь, что первый стакан я всегда внакладку пью, так чего же спрашиваешь, – отвечал старик. – Вот Алена у нас загуливать не станет, коли мы ее в строгости держим, – кивнул он на невестку.

– Зачем же я буду, папашенька, от мужа загуливать, ежели муж меня ужасти как любит? Ведь ежели Марья Потаповна начала от мужа каламбуры на стороне делать, так это оттого, что Алексей Панфилыч сами перестали себя соблюдать и на стороне арфянку завели. Они арфянку, а она околоточного…

Старик нахмурился.

– А вот за эти самые слова, коли бы муж совре менности-то не придерживался, за косу тебя следует, – сказал он.

– За что же-с? Помилуйте… – удивленно раскрыла глаза невестка.

– Как же ты смеешь мужа с женой сравнивать! Мало ли, что муж делает… И какую такую собственную праву имеет жена, чтобы мужу на отместку?..

– Да ведь всякую жену горе возьмет, ежели муж на стороне с другой гуляет.

– Верно. Я мужа и не оправдываю. Женатый человек должен содержать себя солидарно, от посторонних баб отплевываться. Но ежели уж с мужем такой грех случился, а жену горе взяло – то ты проси мужа честью, чтобы он оставил свое баловство, плачь, тер зайся, приласкайся к нему, как следовает доброй жене, прельсти его прелестию и лукавством – и забудет он разлучницу свою. А то вдруг в отместку самой раз лучника заводить! Нет, уж это не модель. За это вашу сестру по головке гладить нечего, а расказнить вас мало.

Молодая женщина заморгала слезливо глазами. Муж подошел к ней и обнял ее.

– Ну, полно, Аленушка… Что ты… Чего ты испугалась? Ведь все эти папашенькины слова не к тебе относятся, а к женам, которые от мужей своих загуливают, – сказал он.

– Верно, – согласился старик. – Но и она должна все это чувствовать и на нос себе мотать. Ты, примерно, поедешь летом в Нижний на ярмарку, а ей вдруг в голову вступит, что ты там гульбу затеял с арфянками, да она и вздумает завести себе друга милого… Тогда что?.. Конечно, у нас этого случиться не может, потому что мы живем все вкупе, не поделимшись, – прибавил он. – Ты уедешь, так я останусь и следить буду… А ежели я умру?.. Так вот, значит, и лучше дело-то, коли она мое наставление послушает.

– Никогда мне ничего этого вздуматься не может, потому я на верность Петра Митрофаныча вот как на эту каменную стену надеюсь… – отвечала молодая женщина и улыбнулась, отерев слезы.

Муж, увидя оборот дела со слез на улыбку, шутливо погрозил жене пальцем.

– Смотри, Еленушка! – сказал он. – Как что услышу про тебя – сейчас разведусь с тобой. Ты ступай в сторону, а я – в другую.

– Врешь, брат, не разведешься, – сказал старик. – Что раз связано, то уже не развергается. Вот оттого-то бабы и балуются, что им разные мысли о разводе внушают. Не развод тут нужен, а запереть спервоначала жену в темную на недельку, а потом из хорошей-то жизни да в черное тело и пересадить впредь до исправления. Была барыней – пусть взаместо кухарки действует. Сидела в чистой горнице с кедровыми орехами в руках – в кухню ступай и возись около печки с ухватом.

Сын вздохнул.

– Так-то оно так, папашенька, а только ежели такой грех с женой случится, то мужу-то после всего этого и глядеть на нее противно будет. Ведь такого грехопадения с ихней женской стороны чувствительному мужу и забыть нельзя, так, стало быть, самое лучшее – паспорт в руки и с глаз долой, на все четыре стороны.

– А ты не допускай до грехопадения. Как завидишь первые коварные улыбки с ее стороны – сейчас и осаживай ее в черное тело. Осадил – тут ей и есть время в размышление о себе прийти. Поверь, с двух недель опалы шелковая будет.

– Нет, папашенька, я с вами не согласен. Лаской надо, ласка лучше.

– Ласка лаской, а строгость строгостью. Знаешь, из-за чего у нас в женском сословии все эти грехопадения теперь завелись? – спросил старик. – Из-за того, что семьи дробиться начали. Как сын женится – сейчас от отца в сторону и кустиком жить. Когда в старину сыновья женатые от отцов не отделялись, и жены у них страх Божий помнили, потому – семья была огромная, каждый друг за другом смотрел и следил, а над семьей старик начальствовал. Во многолюдии заневолю не сблудишь, все на виду. Сидели больше дома, по клубам и театрам не мотались, чужих людей видели мало, так заневолю и соблазна не было. А теперь, как молодые муж да жена, от главного древа отделившись, как два перста живут да по клубам мотаются – так вот и баловство пошло. Муж в лавке или на должности, а жена дома одна – вот у ней сейчас и начинаются мечтания о клубском кавалере. А от мечтаниев и до греха недалеко. А старших-то в доме нет, а присмотреть-то некому. Вот отчего женские-то безобразия у нас начались, – закончил старик, придвинул к невестке свой стакан и сказал: – Нацеди.

– Внакладку или вприкуску прикажете? – спросила она.

– Второй стакан, так уж, знамо дело, вприкуску. Неужто моего порядка не знаешь? – отвечал старик.

Семейка

Небольшая комната о двух окнах с поломанною тяжелою мебелью. По углам паутина, на полу разбросана ореховая скорлупа, на переддиванном столе недопитая бутылка кислых щей и невымытая чайная чашка, из которой пили кофе. На стульях разбросаны где женский сапог, где юбка, где грязные чулки. У одного окна сидит толстая женщина в грязной ситцевой блузе – жена мелкого торговца Мира Терентьевича Переносьева. Она курит папиросу. Голова ее растрепана, сзади торчит косичка на манер крысиного хвоста. У другого окна помещается ее дочка, не менее матери толстая девушка лет двадцати, тоже в грязной и даже местами распоровшейся по швам блузе, и гадает на картах, раскладывая их на подоконнике.

– Загадала на улана, который ко мне в воскресенье на улице пристал, – и черт знает что вышло, – говорит девушка, сбивая карты. – А уж какой хорошенький военный был – просто прелесть!

– Эка дура! Эка бесстыдница! Стыдилась бы говорить-то при матери такие вещи… – бормочет мать, пыхтя папироской.

– Чего ж тут стыдиться? Он пристал ко мне, а не я к нему, – делает гримасу дочь.

– Хороша ты девушка, коли к тебе на улице всякие прохожие пристают.

– Конечно же, хороша, коли пристают. К уродам не пристанут. И наконец, этот военный – не всякий, а офицер.

– Замолчи, срамница… Ведь тебя сестра-девочка слушает, – кивнула мать на девочку лет тринадцати, стоящую перед засиженным мухами зеркалом и показывающую себе перед зеркалом язык.

– Важное кушанье! Лидька хоть и девочка, а, может статься, больше меня про всякие мужчинские интриги понимает, – фыркнула старшая дочь. – Она даже еще вчера, стоя у окна, приказчику из фруктовой лавки сначала ручкой сделала, а потом язык показала.

– Врешь, врешь! Сама ты ему миндальные глаза скосила, – откликнулась девочка.

– Вовсе и не ему, а проходившему мимо казаку. Вольно же было приказчику перед нашими окнами целый день торчать! А какой казак-то премиленький!

– Дунька, молчи! А то вот возьму и пущу в тебя чем ни попадя! – крикнула мать.

– Зачем же я буду молчать, ежели я свои приятные воспоминания делаю!

– Вот наградил меня Бог дочерью-кобылой!

– Только одни ругательства от вас и слышишь.

– Да как же тебя не ругать-то, коли ты такие слова…

– Какие слова?..

– То улан, то казак… Всякому красному околышку на шею вешаешься.

– Не я на околышки вешаюсь, а сами околышки из-за моей красоты ко мне пристают.

– Ежели ты не замолчишь, мерзкая…

– Зачем же я буду молчать? Улан с чем пристал – с тем и отстал; казаку миндальные глаза сделала – и никакого на мне пятна из-за этого не осталось. Вот кабы что-нибудь из этого дальше вышло…

– Верно, надо на тебя наплевать мне, на срамницу…

– Ах, очень даже рада буду, ежели наплюете. И какой спокой тогда…

Водворилась пауза. Мать пыхтела, затягиваясь папироской. Младшая дочь подошла к окну, у которого сидела мать, и стала отковыривать лед, намерзший на стекле. Раздался подзатыльник. Девочка отскочила.

– Что? Съела затрещину? – поддразнила ее сестра.

– Вовсе даже и не больно.

– Зато стыдно.

– Стыд – не дым, глаза не ест. Да чего дразниться? Сунься ты к маменьке, так и тебе то же самое будет.

– Нет, уж я попрошу отца, чтобы он Дуньку арапельником… Подзатыльником ее не проймешь. У ней шкура крепка…

И опять пыхтение вследствие затяжки папиросой.

– Продолжайте… что же вы остановились? – сказала старшая дочь, взглянув на мать.

– Что продолжать-то?

– Да движения своей ругательной машины. Вы выбрасывайте свою словесность, а я послушаю. Ведь вы путного разговора вести не умеете.

– Тебя, дуру, ругать – так в чахотку впадешь. Господи боже мой! Хоть бы пол подмел кто, хоть бы чашку кто прибрал. По стульям чулки да юбки разбросаны… Ну, дочки! Сидят сложа руки да глупости надумывают, а нет того, чтобы по дому делом заняться! – со вздохом проговорила мать.

– Для уборки комнаты кухарка есть, – отозвалась старшая дочь.

– Кухарка тебе же, дармоедке, теперь белье стирает.

– Ну, сами промнитесь со щеткой. Для моциона от жира это даже очень чудесно.

– Вот одер-то ленивый!

– Позвольте этот комплимент и к вам обратно препроводить.

– Хоть дырья-то бы на себе зашила. Вон блуза-то…

– Дома что с дырьями сидеть, что без дырьев… Все равно никто из мужчин меня не видит, – огрызнулась старшая дочь. – Да прежде чем на мою блузу смотреть – вы на свою-то блузу посмотрите.

– Тьфу! Вот тебе… И прими это так, чтобы тебе это в самое дыхало…

– Какой интересный французский разговор с куплетами!

Опять пауза. Старшая дочь достает из кармана сушки и начинает их грызть.

– Вот скука-то! – говорит она, потягиваясь. – С самого утра у окна сижу, и хоть бы один офицер мимо по тротуару прошел! Ну что тут делать?

– Юбки, чулки да сапоги свои со стульев прибрать, – отвечает мать.

– Зачем их прибирать, коли они никому не мешают? Места не пролежат.

– Ну кто тебя, неряху, за себя замуж возьмет! Где такой дурак найдется?

– Бог милостив. Для вас же, неряхи, нашелся и взял за себя замуж, так авось и для меня найдется. Не беспокойтесь. Меня за красоту возьмут.

– Нет, уж кажется, ежели свести тебя на живодерню, а потом на салотопенный завод…

– Зачем на салотопенный завод? Я в благородном собрании себе жениха найду. Мной офицеры интересуются.

– Дивлюсь я, как тебя туда пускают.

– Те же офицеры и билеты дают, которых вы так ругаете. Вы вот говорите, что я одер, а там про меня все слух распространяют, что я красавица. Одного только мне недостает – прикрасы новомодными платьями.

– Море-мор с воробьиных гор на тюник не хочешь ли? Стыдилась бы говорить… Отец бьется как рыба об лед, чтоб и на ситцевое-то платьишко заработать, а она…

– На то он и отец, чтобы биться… Уж такая это отцовская обязанность, коли они дочерей народили. Да что, в самом деле, вы все попрекаете! Не в продавальщицы же мне идти! – возвысила голос старшая дочь.

Опять пауза. Старшая дочка потягивается.

– Вот скука-то! Ну, что теперь делать? Кофию напились… До обеда еще далеко… Сушки грызть надоело… Читать лень, – говорила она.

– Возьми-ка отцовские носки да заштопай у них пятки… – указывает мать.

– Незачем… Носки в сапогах носят, и никто их не видит, – значит, можно и с продранными пятками щеголять. Хоть за подсолнышными зернами послать, что ли? Маменька, дайте три копейки на зерна.

– Это за все те арии, которые ты передо мной здесь распевала? Ах ты дышло, дышло каретное!

– Лидька! Беги в мелочную лавочку и попроси у мелочного лавочника в долг зерен, – скомандовала младшей сестре старшая сестра. – Тебя мелочной лавочник знает. Он даст тебе. Сколько принесешь – половину тебе отдам.

– Не смей, Лидька! – крикнула на девочку мать. – Пусть Дунька сама к лавочнику бежит.

– Я? Чтоб я стала с лавочником разговаривать?.. Да вы, кажется, совсем в уме рехнулись. Ко мне офицеры как мухи льнут, а я перед необразованным предметом буду унижаться!

– Лидия! Поди и завари мне в кухне кофию… – говорит, в свою очередь, мать. – Кофеишку с горя от такой дочери напиться, что ли…

Девочка выставляет матери язык.

– В лавочку не отпускаете, так и кофию вам заваривать не хочу, – отвечает девочка.

– Ах ты мерзкая! – восклицает мать. – Ну, уж только счастлив твой Бог, что мне с места подняться лень, а поймала бы я тебя за косу, так показала бы я тебе! Дуня! Натрепли Лидии уши.

– Вот еще что выдумали! Нешто я вам в палачи досталась? Деритесь сами, коли вам такие пейзажи нравятся.

– Уж кабы мне не лень, давно бы я и тебя поколотила. А лень мне.

Опять пауза. Старшая дочка встала с места, сбросила с себя блузу и начала надевать платье.

– Куда ты? – спросила мать.

– Одурь взяла. Пойду по Гостиному двору помотаюсь. Авось знакомых офицеров из благородного собрания увижу. Билетик у них на танцевальный вечер попрошу.

– Дунька! Не смей уходить…

– А вы дорогу загородите. Что так-то кричать?

– Лидька, запри дверь на лестницу и принеси мне ключ!

– Э-э…

Девочка показала матери язык.

– Ну что ж это такое! – всплеснула руками мать. – Завтра же я тебя, Лидька, в модный магазин в ученье за твое ослушание…

– А я сбегу от хозяйки.

– Сбежишь, так выпорют.

– А я утоплюсь.

Старшая дочь подошла к матери, одетая в пальто и шляпку, сделала ей ручкой и сказала:

– О ревуар, до приятного разговора.

– Не смей! – кричала мать.

– Офицерам-то от вас кланяться, что ли?

– Дунька!

Но старшая дочь была уже на лестнице.