Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

– Да ведь Николя-то – ты.

– Ну вот… Всяких Николя есть на свете как собак нерезаных. А просто я в посторонних смыслах видел такое междометие. Полно, друг мой Настенька…

– Подальше, подальше… Пожалуйста, не распространяйте ваших рук, – отодвинулась от мужа супруга.

– Ах, как это прекрасно! Восторг! Ревность… – проговорил супруг. – Вот, Настенька, ничем вы меня ко Дню ангела порадовать не могли, как только этой французистой ревностью с вашей стороны. Пожалуйте ручку поцеловать.

Супруг нагнулся к супруге. Та размахнулась и ударила его по щеке.

– Вот так коленкор с глянцем! – воскликнул супруг, остолбенел и стал чесать затылок.

Родственники на блинах

Купец Савел Макарович Хрусталев созвал на блины родственников. Пришли отец и мать Хрусталева – мелкотравчатые люди, обладающие где-то на окраине города небольшим черным трактиром и мелочной лавкой. Пришел тесть-старик – подрядчик по каменной кладке – и с ним старуха-жена его; приехал кум, крестивший ребенка у Хрусталева, – богатый железник; явился свояк с женой – арендатор нескольких бань. Встретились весело. Дамы чмокались в губы. В столовой был накрыт стол, уставленный бутылками и закусками. Тут и настойка всех сортов, и простяк очищенный, и селедка, и икра зернистая, и семга маслянистая, и сметана. Из кухни пахло чадом. Пекли блины. Хозяйка то и дело выбегала из кухни, раскрасневшаяся, с засученными по локоть рукавами, и возглашала:

– С чем кто хочет – с тем блины и будут! Только кушайте, гости дорогие! Всякой припеки наготовила. Кому с яичком – рубленые яички есть, кому с луком – и луку накрошила. Со снетками коли ежели кто пожелает – и снетки есть, с маком, с рыжичками можно.

– А с обойным гвоздем и с железными опилками нельзя, кумушка? – спросил кум-железник и сам захохотал своей шутке.

– Нет, уж извините, куманек, такой припеки не заготовила, – отвечала хозяйка.

– Ай да хозяюшка! Как же вы это такую хорошую припеку забыли? Неужто и с заклепками нельзя?

– Да ведь я, пожалуй, и за железными заклепками сейчас к вам же в железную лавку пошлю, а только вы не станете кушать, куманек.

– Ну так уж мне со снеточками.

– А мне, милочка, с лучком, да вели лучку-то побольше подбросить, да блинок-то поприжарь хорошенько, – сказала мать хозяйки. – Ну да тебя нечего учить, ты знаешь, как я люблю.

– Знаю, знаю, маменька, в самом лучшем виде испеку.

– Да приткнись ты! Полно тебе по кухне-то маяться! Мечешься как угорелая! – крикнул на жену хозяин. – Ведь не диво бы, если б у нас кухарки не было, а то слава те господи!.. Сядь, займись с гостями, а кухарка и испечет.

– Что наша кухарка! Она какая-то недвижимая остолопка, и все у ней из рук валится. Нет, надо самой. А вам, папашенька, с чем?

– Мне с семгой, дочка; семужки положи… – отвечал старик-отец.

Старик-свекор подмигнул свекрови и обидчиво сказал:

– А уж у нас-то с тобой, старуха, хозяйка даже и не спрашивает, с чем нам. Верно, не заслужили!

– Что вы, папашенька, помилуйте! – бросилась к свекру хозяйка. – Да я всем сердцем и всей душой… Я всех сразу спрашивала, ко всем с улыбками обращение делала.

– Ну-ну-ну… Пеки уж с рублеными яйцами! – ответил свекор.

– А мне уж, ежели я ни в чем перед вашими глазами не проштрафилась, так к яйцам-то и мачку присыпь, – ввернула легкую шпильку свекровь.

– Что вы, мамашенька, помилуйте!.. Да в чем же вы можете проштрафиться? Мы вас любим и уважаем со всем почтением.

– Знаю я это почтение-то!

– Напрасно так-с! Вам, Фирс Мироныч, с чем? – обратилась она к зятю-банщику.

– С молитвой буду есть. Так вы мне с молитвой и испеките. Жена тоже пустые блины любит. Мы уж здесь на столе приправки-то положим, – дал ответ зять.

– Одному папеньке со снеточками, другому папеньке с яичками, одной маменьке с лучком, другой маменьке с мачком… – начала пересчитывать по пальцам хозяйка. – Фирсу Миронычу, Даше… Всех, всех помню, – прибавила она и бросилась в кухню.

– Не со снетками мне, а с семгой! Вот как ты хорошо помнишь! – крикнул ей вслед отец. – Со снетками-то – это куму.

– Со всякой припекой сейчас будет готово!

– Папашеньки! Мамашеньки! Куманек любезный! Приступимте предварительно-то, пока там блины пекут! – возглашал хозяин и указал на стол с закуской. – Пожалуйте без церемонии и кто во что горазд… Какой сентифарис на кого ласково глядит – с того и начинайте… Дамы по мадеркам пройдутся. Свояк, тебе чего?.. Мы вот с тобой по рябиновой пройдемся. Наливай… Папашеньки! Чем вас просить прикажете? Пожалуйте оба вместе… Родитель с родителем… Так оно даже и подобает. Померанцевой для желудка?

– Окромя хрустального простяка ничего не буду пить, – сказал тесть.

– Ну и я с тобой на том же инструменте поиграю, – отвечал отец хозяина.

Все выпили по первой. Зажевали уста. Говор сделался шумнее.

– Ну-с, теперь по второй, чтобы не хромать! – предлагал хозяин.

Пропущена вторая. Чад из кухни усиливался все более и более.

– Скоро ли у ней там блины-то? – спросил хозяина тесть.

– Да ведь помилуйте, всем надо по характеру испечь, так нешто сразу возможно? Сонюшка! Скоро у тебя там? – крикнул хозяин жене в кухню.

– Сейчас, сейчас… – отвечала та. – И то уж в шесть сковородок бьемся, да вот некоторые подгорели.

– Давай какие готовы. С чем готово – с тем и неси! Папашеньки! Мамашеньки! Бог троицу любит, пожалуйте еще по рюмашечке… А тем временем блинки-то и поспеют.

Гости покобенились немного и выпили по третьей. Все говорили вдруг. Свекровь с тещей начали уж из-за чего-то считаться и ставили друг другу шпильки.

– Нет, уж позвольте… Вам-то я ни за что не уважу!.. Да и надобности нет… – слышались голоса.

Из кухни выбежала хозяйка с тарелкой блинов.

– Со снеточками… – проговорила она. – Позвольте, кто со снеточками просил? Куманек! Кажется, вы? Пожалуйте, со снеточками…

– А про отца-то родного и забыла! – сказал отец-тесть. – Ну, дочка! Ведь я с семгой просил.

– Сию минуту, папашенька, будут и с семгой готовы.

– Да уж сию минуту все-таки будет не тот канифоль. Куму-то небось подала.

– Уж вы извините…

– Знамо дело, не хлестать же тебя здесь по затылку.

– Ну что, папашенька, полноте!.. Вы у нас свой человек, а кум редким гостем считается, – успокаивал тестя хозяин. – Давай скорей с семгой-то! – крикнул он на жену. – Неси! Что рот-то разинула! Папашенька! Пожалуйте еще по баночке… Без четырех углов дом не строится.

В это время в столовую вбежала горничная с блинами.

– С яичной припекой… – сказала она, ставя тарелку на стол.

– Нам, нам… – проговорил свекор и придвинул тарелку к себе.

– Софья! Что ж это такое! – возвысил голос отец-тесть.

Хозяйка совсем растерялась.

– Да нельзя же, папашенька, всем разом… Ведь печка-то одна… – пробормотала она. – Ваши блины с семгой пекутся. Семга нескоро пропекается.

– Не отговаривайся, не отговаривайся… Все равно тебе никто не поверит. Отцовский-то вкус могла бы и раньше поставить в печь, – сказала ей мать-теща.

– Нет, видно, уж мужнина-то родня тебе слаще…

– Да и должна быть слаще… Ведь мы тоже не обсевки в поле, – отвечал отец-свекор.

– Да-с… И даже, можно сказать, завсегда должны в большем почете считаться, – поддакнула мать-свекровь.

– Ну, это еще буки-с… Старуха надвое сказала.

– Папашеньки! Мамашеньки! Пожалуйте еще по рюмочке. Будем теперь поверх четырех углов крышу крыть! – кричал хозяин, стараясь замять начинающуюся ссору, но тщетно.

Как на грех, из кухни снова выбежала горничная с тарелкой блинов и возгласила:

– Пожалуйте! Кому с луком?

– Мне, мне… А только после всего этого я и есть не стану, – отвечала мать-теща, бросила салфетку и отодвинулась от стола.

– Маменька! Ну, полноте вам… – подскочил к ней зять.

– Отчего же «полноте»? Я первая попросила у ней с луком, а она, извольте видеть…

– Да ведь и моей собственной маменьке для ее блезиру блины не готовы, так чего ж вам обижаться-то?

– Еще бы, зятек любезный, моя дочка да вздумала твоей маменьке раньше испечь!

– Позвольте… здесь у нас гости все равные…

– Никогда я не желаю здесь равной быть. Как я могу у дочери в гостях равной быть, ежели я ее девять месяцев под сердцем носила и родила.

– А мы хозяина здешнего дома родили и воспитали, чтобы он женился на вашей дочке, – отозвалась свекровь.

– Такой дряни и помимо вашего сына нашлось бы. Слава тебе господи! У ней женихов-то что собак нерезаных перебывало. Ведь мы не голую ее выдавали, а небось приданое дали. На наше приданое ваш сын и в ход пошел.

– Маменьки! Бога ради!.. Охота вам из-за всего этого?.. – умоляющим голосом восклицал хозяин.

– Ну, затеяли канитель! – махнул рукой кум.

– Вот и с яичной припекой на маковой присыпке, – проговорила появившаяся в дверях хозяйка. – Пожалуйте…

– Нет, уж не надо нам теперь этого добра, милушка, неси обратно, – с сердцем отпихнула от себя тарелку свекровь.

– Что это значит? Да как же вам не стыдно!

– Как ты смеешь стыдить меня, дрянь эдакая! – вскочила из-за стола свекровь. – Макар Денисыч! Идем домой! Нечего нам здесь с тобой делать! – крикнула она мужу.

– Да и нам вкус-от не велик после всего этого здесь оставаться, – проговорил отец-тесть. – Блинов-то с семгой просил-просил, да так и не допросился у дочки. Вставай, жена, и давай шапку разыскивать. Ну, прощай, дочка! Спасибо за угощение! Спасибо за блины.

– Папашенька! Да полноте вам!.. – бросилась к нему хозяйка.

– Брысь! Довольно уж ты надо мной накуражилась!

– Господи! Да что же такое! Из-за таких пустяков и вдруг эдакая ругательная механика… – разводил руками хозяин. – Папашеньки! Мамашеньки! Еще по рюмочке на мировую…

Но старики уже разыскивали свои шапки.

– Нога моя не будет в этом доме! – слышался в прихожей возглас родителей хозяйки.

– Да, уж мы этот денек попомним! – возглашали, в свою очередь, родители хозяина.

Хозяйка плакала.

В Палкином трактире

Две купеческие парочки только сдали свои парадные шубы на хранение швейцарам Палкина трактира и входят в первую буфетную комнату. Купеческие парочки – из молодых, нарядно одетые. Мужчины с маленькими подстриженными бородками. Один блондин, другой брюнет. У брюнета даже усы закручены в струнку. Оба держат в руках дорогие шапки: один – бобровую, другой – соболью. Жены идут рядом с мужьями. Жена блондина – курносенькая полная дамочка. Жена брюнета – востроносенькая субтильная дамочка. На обеих шляпки с приколотыми на них чучелами птиц.

– Салопы-то наши чернобурые не пропадут? Ведь за мой салоп папашенька с мамашенькой девятьсот тридцать рублей меховщикам Курышеву и Барышникову заплатили… – беспокоится востроносенькая дамочка.

– Ну вот… Здесь без опаски. А коли ежели что – Палкин заплатит, – успокаивает ее муж. – Насчет шуб жена у меня беспокоится, – обращается он к товарищу.

– Ах да!.. В самом деле… – спохватывается и курносенькая дама. – Ведь и у меня моя ротонда больше тысячи стоит.

– Будь, Глашенька, без сумнения… Господин Палкин всем домом своим отвечает, – говорит и курносенькой даме ее муж. – А домина у него, слава те господи, на две улицы.

К купеческим парочкам подскакивает лакей.

– Ежели желаете, можно в отдельный кабинет… У нас есть кабинеты свободные, – предлагает он.

– Вот те на! Люди из-за органного удовольствия пришли, чтобы музыкальную часть послушать, а ты в кабинет!.. – восклицает белокурый купец. – Нет, брат, уж ты веди нас к самому органу, да около него и столик нам спроворь. Мы из-за органа-то нарочно жен сюда от балаганов привели.

– Пожалуйте… Есть стол около самого органа, – говорит лакей и ведет их в большую залу.

Пары усаживаются за столом около органа. Лакей стоит в вопросительной позе.

– Прежде всего, чайку… – отдает приказание черноволосый купец. – Да поставь вал с колоколами. Там у вас с колоколами опера есть.

– Слушаю-с… С чем чай прикажете?

– Да нам-то можно с хмельной сыростью. Изобрази коньяку графинчик… А дамам со сливками, да собери этой самой кондитерской грызни по части сухоядения. Понял?

– Понял-с…

Лакей сверкнул фалдами фрака.

– Постой!

– Что прикажете?

– Мы там у швейцаров шубы оставили. Четыре шубы. Сохранны они будут?

– Помилуйте… Как же-с… Завсегда сохранны… Ведь под номер оставили.

– Нет, я к тому, чтобы не переменили как-нибудь по ошибке. Шубы-то у нас ведь очень дорогие…

– Будьте покойны-с… У нас никогда…

Лакей побежал.

– Ведь сомнение ты на меня навела насчет шуб-то… – заметил своей жене черноволосый купец. – Действительно, ежели все четыре шубы взять вместе – больше трех тысяч стоят.

– Что ты! Что ты! И все четыре тысячи с походцем… – сказал белокурый купец. – Женина бархатная ротонда на чернобурых лисах полторы тысячи стоит, да мои ильки с бобром – восемьсот пятьдесят. Вот тебе уж две тысячи триста пятьдесят. Ваша шуба, Анна Афанасьевна, сколько дадена? – спросил он востроносенькую даму.

– Девятьсот тридцать, да и то по знакомству.

– Ну, будем считать тысячу… Значит, три тысячи триста пятьдесят. Ну а твоя шуба? – обратился белокурый купец к черному.

– Мои ильки и бобры далеко лучше твоих. Они больше тысячи.

– Да… Как сказал, что четыре тысячи с походцем, так и вышло. Четыре тысячи триста… Шутка! Ведь это капитал. Домишко можно купить. Конечно, я не думаю, что их украдут, но ведь обменить могут как-нибудь по ошибке.

Востроносенькая дама вспыхнула.

– Что вы, Петр Захарыч! Вы меня пугаете! – проговорила она.

– Впрочем, нет… – успокаивал себя белокурый купец. – Здесь около вешалок народ аккуратный. И наконец, у нас номер от шуб.

– Да ведь номер-то один, а шуб-то под него сдано четыре, – возразил черный купец. – Чем докажешь, что мы четыре сдали?

– Ну, Бог милостив, – сказала востроносенькая дама.

Подали чай. Мужчины начали пить с коньяком, дамы пили со сливками и грызли чайное печенье. Орган так и гремел.

– Какова машина-то, Анна Афанасьевна? Что твой оркестр калегвардов! – сказал востроносенькой даме белокурый купец.

– Ну вас… Мне после ваших шубных слов и машина не в машину, – отвечала та. – Такое мнение, что просто ужасти.

– Да… – задумчиво протянул черный купец. – И дернула нас нелегкая в парадных гулевых шубах в трактир идти! Ведь целый капитал незнакомым персонам поверили!

– Надо бы там не раздеваться, а сюда в шубах войти, да здесь их перед своими глазами и положить на стульях, – заметила курносенькая дама.

– В том-то и дело, что здесь в комнаты в шубах не впускают, а такое обнаковение, что раздевайся у швейцара, – отвечал белокурый купец.

– Ну что тут! Авось и не подменят! Двинем по рюмочке коньячишку гольем! – предложил черный купец.

– Не пьется, брат, что-то… Все шубы на уме. Не пойти ли разве в швейцарскую да не посмотреть ли, целы ли? Будто за носовым платком. Будто носовой платок в кармане забыл.

– Конечно же, сходи. Все спокойнее…

Белокурый купец встал с места и отправился в швейцарскую.

– Ах, дай-то бог, чтобы все было цело! Ведь капитал… Четыре тысячи… – проговорила востроносенькая дама.

Белокурый купец вернулся.

– Ну что?

– Все цело, все в порядке… Я даже пересчитал… Все четыре шубы.

– Ну, слава богу.

Мужчины выпили по рюмке коньяку. Начался разговор о балаганах.

– Как это удивительно у Берга в балагане этого самого арлекина режут, – начала курносенькая дама. – На три части разрубили. Ведь не может быть, чтобы это живого человека…

– Ну вот! Конечно же, куклу. Живых-то разве напасешься? – возразил муж. – По семи представленьев в день – семь арлекинов. Ну статочное ли дело? Да и не позволят.

– Отчего же не позволят, ежели они разрежут, а потом склеят?

– Все-таки бы было мучение человеческой чувственности. Нет, тут публике глаза отводят, а взаместо живого человека куклу подсовывают.

– Да ведь мясо красное в разрез-то видно даже, так как же куклу?

– Нет, тут, должно быть, они покойников из больниц набирают, да их и режут на части, – отвечал черноволосый купец.

Белокурый купец вздыхает.

– Однако арлекин арлекином, а шубы-то шубами, – сказал он. – Хоть я посмотрел их давеча, а ведь могли их уж и после этого переменить. Сходил бы теперь ты да посмотрел, целы ли они. Будто за портсигаром в карман, который якобы там забыл, – обратился он к черному купцу.

– Действительно, лучше сходить да посмотреть, – согласился тот и прибавил: – Ведь такие парадные шубы только раз в жизни и шьешь себе.

Черный купец отправился в швейцарскую и через несколько времени вернулся.

– Целы, – сказал он и предложил: – Не выпить ли лафитцу?

– Лафитцу отлично… Давно я воображал о нем, да вот шубы-то… Разве уж на скору руку, – согласился белокурый купец. – Человек!

– Примажьте уж и нам две порции мороженого, – сказали дамы.

– Можно. Человек! Бутылку лафиту в два рубля и две порции мороженого, – приказал черный купец.

Лакей побежал за требуемым. Белокурый купец задумался и чесал затылок.

– Что ты?

– Да все о шубах. Ты когда ходил портсигар-то искать, видел и свои, и наши шубы?

– Видел, что четыре шубы, а ваши ли они или чужие – почем я мог заметить! Я свои шубы знаю, а ваши не знаю.

– Так как же быть-то?.. – еще больше задумался белокурый купец. – Тогда уж лучше не идти ли нам домой без лафита и без мороженого.

– Да, конечно, будет спокойнее… – согласились дамы.

– Человек! Поди сюда! – крикнул черный купец. – Не надо лафиту и мороженого. Сколько с нас за чайное и коньяковое удовольствие?

Лакей сказал. Счет был заплачен. Купеческие пары поднялись с мест и направились в швейцарскую.

– Господи! Хорошо, кабы все было цело… – шептала курносенькая дама.

Шубы были целы и не подменены. На радости купцы дали за сохранение их целый рубль.

– Ведь и верные люди здесь, а и у верных людей может случиться ошибка, – говорил белокурый купец, сходя с лестницы.

– Фу! Как гора с плеч теперь свалилась! – прибавил черноволосый купец. – Нет, в другой раз будем умнее и в парадных шубах по трактирам шленды бить не станем, – закончил он.

Благотворители

Первая неделя Великого поста. Вечер. У Натальи Львовны Раструбиной-Захватаевой даже парадная лестница освещена по-великопостному, то есть через два лампиона в третий. К подъезду подъезжают экипажи. Вот подъехала карета, из нее вышла высокая дама в бархатной тальме и направилась в подъезд. Лакей захлопнул дверцы кареты и последовал за ней. Дама сдала на лестнице свою меховую ротонду лакею и стала взбираться наверх.

Лакей остался внизу.

– И в посту-то на вас нет угомону. Люди на первой неделе Великого поста одни по домам сидят да книжки божественные читают, или уж ежели ходят куда, так только разве в баню да в храм Божий, а вы гостбище у себя затеяли, – сказал он, здороваясь со швейцаром.

– Да у нас сегодня не гости, а заседание комитета. Соберутся вот, потолкуют, чаю напьются – и по домам. Даже и закуски повару не приказано готовить.

– Какого еще такого комитета?

– А вот чтобы нищих разыскивать. Потом какие есть из праздношатающихся, чтобы тех к местам пристроить. Благотворительный комитет называется.

– Знаю. Наша тоже недавно оделяла. Собралось к нам разной рвани ступа непротолченая, ну, она им – кому подтяжки, кому ермолку с кисточкой, кому книжку божественную. Уж потом, на улице-то, они ее ругали ругали… Страсть!.. Думали, по крайности, хоть по рублю получить; а она им подтяжки да ермолки приютской работы… В приюте купила, а этим раздала.

– Ну вот… – поддакнул швейцар. – А наша-то всему этому делу первая заводчица. Сегодня вот созвала всех, чтоб концерт с живыми картинами в пользу нищей братии устроить. Сегодня секретарь-то ейный уж бегал-бегал по сараям с нашими дворниками – все декорации и театральные вещи от прошлого года разыскивал. Такую горячку порол, что страсть! А вещей-то нет.

– Где же они?

– Да дворники еще в прошлом году их из сарая продали.

– Будет гонка.

– Да уж была. Ну да ничего, новые вещи сделают. Ведь деньги-то сборные. Секретарь-то, пожалуй, и рад, а горячку-то порол только для видимости.

– Что ж ему-то радоваться?

– Чудак! Человек только и тщетится от того, чтоб потереться около заказов разных да чтоб халтура очистилась. А прежние-то вещи были бы целы, так от устройства театра-то не много разгуляешься. Вот кабы у него капиталы свои были, а то он пока еще в рваной шубенке на извозчике к нам приезжает. Вон шубенка-то висит. У нашего дворецкого в сто раз шуба лучше. – Швейцар подошел к вешалке и тряхнул выеденную молью выхухолевую шубу. – Вот ведь это теперь новый у нас секретарь-то, так пока еще голодный, – прибавил он. – А вот поотъестся, так и ильковую шубу себе заведет. У нас около нее секретари живо отъедаются. Полюбит, так все бери, ни в чем отказу нет.

– А разве она?.. – спросил лакей и остановился, не докончив.

– Завсегда… – утвердительно кивнул швейцар. – Таких уж и подбирает. Суди сам: вдовица. Одних-то собак тоже невелика радость в морду целовать.

– А этот-то красив собой?

– Пока еще не вполне рылом вышел, но растит баки, на затылке стал пробор проделывать. Из себя рослый, плечистый, лицо эдакое дерзновенное…

– Так концерт с живыми картинами?

– Да, чтобы самим и петь, и играть, а с гостей семь шкур за посмотрение. Что останется – праздношатающимся на ермолки да на подтяжки.

– То-то Сибирь у вас ужо начнется!

– Смучают. В третьем году концерт давали, так три недели подряд каждый день на репетиции съезжались. Да до третьего часа ночи и с закуской а-ля фуршет. А тут сиди да жди, пока разойдутся. Все ходили учителя из тальянцев и учили, как по-актерски петь и как представлять. Сама у нас такое представление делала, что одевалась ангелом, а потом ее привязывали к крючку да на блоке с потолка и спускали. А ваша-то вот барыня бабой-солдатом одевалась. Снизу-то юбка коротенькая, на груди латы калегвардские, а на голове пожарная каска. Нашу, бывало, сверху на блоке спускают, а ваша внизу на коленях стоит и из самострела палит.

– Охота тоже! – покрутил головой лакей.

– Ты учти, что одни костюмы стоили! Ведь не из табачной лавки брали, а на заказ заказывали. Потом портной-старичок уже ходил-ходил сюда, к нам, за деньгами, плакался-плакался на свою судьбу, а я все ему: «Дома нет да дома нет». Сует, бывало, на чай мне: «Скажи, когда можно застать?» А я ему в ответ: «Когда, мол, распоряжение выйдет, чтобы вас принять, тогда и застать будет можно, а теперь неизвестно, когда их застать будет можно». Не знаю уж, получил он или не получил свои деньги, а только крепко убивался.

– Ты бы его хоть в подъезде на нее натравил.

– Чудак-человек… Как тут натравишь, коли приказано прямо по шее гнать и не допущать! Натравишь его на нее, так самому по шее попадет. И театральных дел мастер тоже страсть сколько раз за деньгами ходил. Тому я все такие слова: «По субботам в контору пожалуйте». Этот тоже рубля три мне на чай передавал. А то у нас была еще лотерея устроена: взяли у купцов вещи из магазинов, чтоб в лотерею разыгрывать…

В это время к крыльцу подъехала еще карета. Швейцар не докончил рассказа, встрепенулся и бросился отворять двери.