Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Поймали

В трактире за чайным столиком сидят две средних лет фигуры с гладко бритыми, несколько опухшими лицами, в сильно потертых пиджаках. Один блондин, другой брюнет. Оба покуривают папиросы, прихлебывают чай и шушукаются.

– Надо бы еще по рюмочке водки выпить… – говорит брюнет. – У тебя есть деньги?

– Откуда же деньгам-то взяться? Только тридцать копеек… За чай да за две рюмки водки отдам – вот и все финансы… С чего же бы иначе мы своим собственным языком вместо бутерброда закусывали? – отвечает блондин.

– Выпить-то хочется. Переговорить разве с буфетчиком, чтоб на счет записали? Поди-ка подстрой ему турусы на колесах.

– Нет, брат, уж я и так рубль с четвертью целый месяц ему должен. Иди ты.

– И мне неловко… Я два семьгривен должен. Хоть бы черт какой-нибудь навернулся да угостил. Куда это только нынче знакомые купцы ходят?

– Сюда ходят, да ведь теперь еще рано. А вот они понабьют пузо в рынке у саечников и придут сюда чаем заливать. Имей терпение… Поймаем.

– Водки-то хочется. Инда слюна бьет.

– Пей чай… Да вон на помине-то легок… Этого можно захороводить.

В комнату вошел рыжеватый кудрявый купец очень веселого вида и бросил картуз на порожний стол.

– Петру Федосеичу! – окликает его гладко бритый блондин. – Почем ноне судачина?

– А! Господам актерам!.. Ну что! Как?.. – обратился к ним купец.

– Ничего. Вашими купецкими молитвами как шестами подпираемся. Почем ноне судачина-то?

– Судачина, братец ты мой, теперь в цене. Вы чего тут?

– Да вот сидим и чаи распиваем, хорошего человека поджидаем. «Авось, – думаем, – водкой с судачиной попотчует». Ведь это твоя любимая закуска.

– Теперь, братец ты мой, я на карася перешел.

– Ну?! В сметане?

– В сметане. И держимся мы, братец ты мой, на этом карасе с тех пор, как лососиний лов прекратился. А то я все на лососине сидел… И вареную, и жареную, и пареную, и маринованную… Да вот уж и карась претить стал.

– Надо на свежепросольную осетровую тешку переходить.

– Именно, братец ты мой, надо. Ну а вы как? Завертели свою театральную шарманку?

– Завертели. Да потчуй водкой-то… что ты нам бобы-то разводишь! Соловьев баснями не кормят.

– Будто уж вы соловьи? Будет с вас, что вы и воробьи.

– Нет, брат, поднимай выше.

– Ну, чижи… Больше как чижовый чин на вас и быть не может. Вот Давыдов с Варламовым – соловьи…

– Варламов, скорее же, дятел. Да ты зубы-то не заговаривай, а вели соорудить графинчик… По части закуски можешь на тешку осетровую перейти.

– Я, братики, пришел сюда и думал честно и благообразно на чайке посидеть.

– Чай чаем, а водка водкой. Вот чай… Садись с нами. Чай хороший… Сейчас мы и третий стакан потребуем.

– С вами сесть – общества трезвости лишиться. Вы захороводите.

– Общества трезвости лишишься – патриотом своего отечества сделаешься.

– Да я и так патриот.

– Врешь. Кабы ты был патриот, ты бы беспрекословно питейный акциз поддерживал.

– А мне вот хочется пошлину на чай поддержать. Нет, я чаю…

– Ты сам и пей чай, а нам графинчик выставь.

– Вам графинчик… А куда ж я око-то свое дену? Ведь оно косить на графин будет.

– Аще око твое соблазняет тя – возьми и вырви его.

– Мерси с бонжуром. Как же я тогда мебелью-то торговать в лавке буду?

– Да ведь у тебя приказчики торгуют.

– Свой глаз – алмаз. Ну, наливай чай-то…

– Ставь прежде графин да требуй осетровой тешки под хреном.

– Ах вы окаянные, окаянные соблазнители! И кто только вас, скоморохов, выдумал! Зловредный вы и злокачественный народ.

– А ты зачем за посмотрение на зловредных и злокачественных деньги платишь?

– Уж будто бы я за посмотрение тебя деньги плачу! Ты птица мелкая, и роль твоя мелкая.

– Врешь. Вчера крупную играл. Вчера я аристократа на балу у графини играл – так чего тебе крупнее? Тут как-то герцога откалывал.

– Да ведь при бессловесности.

– Это-то и хорошо, что без словесности. Стало быть, у меня такая важная роль была, что я даже и не говорил от важности. Да ты водку-то ставь!

– Делать нечего, надо театральных воробьев покормить. Андрей! Принеси сюда пузырек с хрустальной… пусть воробьи поклюют… – скомандовал лакею купец.

– Ты и тешечки, и карасика в сметане…

– Двух-то сортов для воробьев больно жирно. Вот хоть бы вы галчата были…

– Мы снегири, а снегирь – птица хорошая. Свистит чудесно.

– А ну-ка, посвисти.

– После карася в сметане посвищу. Нет, в самом деле, потом я тебе покажу в бильярдной, как в старину Соловей-разбойник свистал. У меня и машинка такая есть. Мне ее фокусник Альфонс подарил.

– Андрей! Делать нечего… Зажарь карася в сметане. Только, слышь, ты мне эту машинку подари, – обращается купец к актеру.

– Ни боже мой… Ведь она как свистит-то! Так что ежели на улице, то лошадь в сторону с перепугу шарахнется.

– Вот для того-то я и прошу. Мне жену попугать хочется у себя дома.

– Да с ней родимчик может сделаться.

– Не сделается. Она у меня дама без невров. Покажи машинку.

– Вот она. Как свистнешь, так… Я вчера у нас на дворе так сделал, что все жильцы из форточек головы повыставили. Смотрят, кто это. Дворники бегают и ищут, откуда свист… А я уж преспокойным манером сижу у себя дома и за обедом щи хлебаю. Потеха!

Графин и тешка поданы. Актеры выпили по рюмке водки. Купец тоже протянул руку к графину. Актеры захлопали в ладоши.

– Наш брат Исакий! Соблазнился… – воскликнул брюнет.

– Да уж черти-то вы очень пронзительные! Святых угодников вам соблазнять, так и то впору. Ведь от вас ни крестом, ни пестом… Подари свистальную-то машинку…

– Не могу… Я на ней в Великом посту хочу концерт давать. Можно хорошим сбором попользоваться, особливо ежели в афишке обозначу: придворный свистун короля Абиссинского. На подержание я тебе могу дать, если ты полдюжины пива выставишь.

– Да ведь ты с полудюжины облопаешься, коли на водку.

– Не я один. Нас двое, да ты третий.

– Я пить не стану, я общество трезвости.

– Толкуй слепой с подлекарем. Ты трезв-то только до поднесеньева дня. Ну, вот что… Хочешь, на бильярде на свистульку сыграем? Ты рубль в лузу положишь, а я свистульку.

– Двадцать очков вперед.

– Могу.

– Ну, идем в бильярдную. Только вот что… Ты мне прежде покажи, как твоя свистулька свистит.

– Орган из финала «Жизнь за царя» заглушу – вот какой свист.

Купец и актеры поднялись с мест.

– Андрей! Тащи всю эту музыку в бильярдную. Туда и карася… – сказал купец лакею.

– Примажь и пивка полдюжины, Андрюша. Мы и пиво тоже разыграем, – прибавил актер.

– Ни-ни-ни…

– Не слушай купеческих разговоров. Тащи!

Купец прошел в дверь. Актеры шли сзади.

– Видишь, поймал какого осетра! – сказал блондин брюнету. – Теперь попьем.

Седина в бороду, а бес в ребро

В маленькой, но светленькой комнатке у окна стучит швейная машина. У машины сидит домашняя портниха графини Пустозеровой, молоденькая и хорошенькая девушка Катя, и тачает полотнища какой-то материи. На окне птичья клетка висит, и в ней чиж прыгает. У стены стоит опрятная кроватка с белым тканевым одеялом и шитыми бумагой ажурными накидками на подушках. Фотографическая карточка телеграфиста в форме висит в рамочке над кроваткой; тут же черные четки с крестиком; тут же олеографическая картинка двух целующихся голубков; тут же кисейная бабочка с фольговыми блестками, снятая с конфеты. На комоде медный кофейник, жестянка с кофеем, три разнокалиберные чайные чашки, флакон духов, зеркальце, какая-то атласная коробочка – вот и все убранство комнаты.

Время за полдень. В комнату вошел, скрипнув дверью, старик-дворецкий графини, лысый, с седыми букельками на висках, с гладко бритым лицом, смахивающим на бульдога, и во фраке. Войдя в комнату, он подошел к Кате, тяжело вздохнул, колыхнув объемистым чревом, и погладил ее по головке.

– Ах, оставьте, пожалуйста… Ну что прическу путать… – проговорила та с неудовольствием. – Только сейчас завила себе челку, а вы тут… Вам надо что-нибудь? – спросила она.

– Многое, Катенька, надо… Ох, многое… – отвечал он, опять тяжело вздохнул и сел на стуле около машины.

– Чего вы это вздыхаете-то, словно паровоз?

– Разные разности, Катенька, вот тут существуют… Тут существуют, а вон не идут.

Дворецкий ударил себя по большому лбу, сделал жест рукой и опять вздохнул.

– От графини досталось вам, что ли?

– Что графиня! От их сиятельства я готов бог знает что вынести, Катенька, только бы у меня сердце на месте существовало.

– Уж не влюблены ли вы на старости лет? – задала она вопрос и звонко засмеялась.

– А хоть бы и так-с… Старость тут ни при чем, а кто ежели в соку… – Он не договорил и прибавил: – Ох, грехи, грехи! Грехи наши тяжкие! Чижичек-то у вас поет?

– Чирикает да прыгает… Какое же от чижа пение?

– Ну, не скажите. У князя Залесского в Орловской губернии в поместье был чиж, так тот стихиру напевал. От снегирей научился. А вот погодите, я выучу вам его так, чтобы он сам себе корм в тележечке таскал и водицу в ведерочке поднимал. Надо только клетку такую купить.

– Зачем его мучить! Пусть так прыгает.

– Как зачем?.. Коли хочет кормиться, то пусть работает да госпожу свою потешает. Вам, милочка, канареечку еще не подарить ли? Та будет много чудеснее насчет пения.

– Нет, не надо.

– Отчего же не надо? Мне стоит только к лошадиному англичанину генерала Чернодубова сходить. У того отличные канарейки. У него помесь кенара с чижовкой. Я принесу, на будущей же неделе принесу. Вот тут рядышком и повесим.

– Да ведь я не охотница до птиц… И чижа-то так держу… Только для того, что он такой смешной да ручной.

– В таком разе позвольте вам хорошенькое зеркальце на комод подарить, а то у вас ваше-то зеркальце мизерно уж очень.

– Да к чему это? Что такие за подарки! Ведь я не именинница.

– Вы то не именинница, да я-то именинник, когда вот сижу около вас и гляжу на вас.

Дворецкий опять вздохнул.

– Послушайте… В кого же вы это влюблены-то? Уж не в меня ли? – спросила девушка.

– О-хо-хо-хо-хо! Смейся, дурочка, смейся… Да… Сорок пять лет вот около господ елозю. Пьянством, буянством и ночным шатаньем никогда не занимался. Еще казачком по четырнадцатому году при господах свою службу начал, в фолейторах ездил, камардином состоял, а вот уж потом и дворецким укрепился… Да-с… И скопил… Капиталец, можно сказать, скопил. – Старик наклонился к уху девушки и прошептал: – Ведь две тысячи рублей у меня есть… Так в сериях и лежат… Лежат и проценты приносят. Это кроме двух билетов с выигрышами, – прибавил он.

– Для чего же вы это мне рассказываете? Мне-то какое дело?

– А чтоб вы знали, милушка, и не подумали бы, что вот Савелий Герасимов простой хам и ничего у него нет. Две дюжины серебряных ложек у меня есть, лисий салоп после покойницы жены… Да-с… Одеяло шелковое, матерчатое, стеганое в клетку. Лежит это все в сундуке и камфорой пересыпано, чтобы моль не ела. Да-с… А умру, кому останется?

– Так уж не жениться ли вы задумали?

– А хоть бы и так-с… Я человек тверезый и леригиозный…

– Разве уж какую-нибудь пожилую экономку себе отыщете?

– Зачем же пожилую-с? Зачем же старых ведьм награждать? А я наградить хочу… Так наградить, чтоб после меня весь капитал и все вещи жене остались. Я, Катенька, такие мысли в себе держу, что я даже для молоденькой бедной девушки большой клад из себя составляю.

Катя покачала головой.

– Всякие девушки бывают. Для одной – клад, а для другой – наказание… – сказала она.

– Зачем такие слова, милушка, зачем? Молодые-то ведь хуже. Вон у нас два лакея из молодых, а что в них хорошего? Во-первых, картежники, во-вторых, волокиты проклятые. Ведь вон Ивану-то голову кастрюлькой проломили. А из-за чего? Все из-за любовных дел. А уж старенький-то и солидность содержит, и картежной ярости в нем этой нет. Правду я?.. Как по-вашему?

– Правда-то правда, да что хорошего в старом-то!

– Любить будет, Катенька, крепче. Право слово – крепче… Мне вот что хочется… Мне обеспечить хорошенькую да молоденькую девушку хочется.

– Деньгами обеспечить, а век загубить.

Старик покрутил головой и спросил:

– Это вы от себя такие слова говорите или так… с чужих мыслей?

– Конечно же, от себя.

– Правда ли? Я ведь вас, Катенька, всегда считал за умную и рассудительную…

– Я рассудительная и есть. Ну посудите сами: зачем молодая девушка за старика выйдет замуж? Что хорошего?

– Как «что хорошего»? Нет, я не согласен… Хорошего много, даже очень много. Во-первых, старик будет лелеять, холить, баловать, миловать. Ведь старому-то амурчик как приятен, а молодому-то амурчики-то уж приелись. Нет, Катенька, вы подумайте хорошенько, – может быть, ваши мысли и наоборот всего этого выйдут.

– Да уж вы и в самом деле не ко мне ли сватаетесь? – спросила девушка.

– К вам, к вам, моя милушка. Хотел было с вашей тетенькой Маврой Карповной насчет вас разговоры вести, да думаю – поговорю, мол, я лучше с ней самой, она девушка рассудительная. Так как же, Катенька?

– Нет, я за вас замуж не пойду, – отвечала девушка, отрицательно покачав головой.

– То есть это отчего же?

Дворецкий зашевелил губами, вынул из кармана платок и стал тереть нос.

– Да оттого, что вы мне в дедушки годитесь, – послышались слова Кати после некоторого молчания. – Полноте, полноте… И что это вам в голову пришло?

– Как что! Чтоб счастливой вас сделать.

– Не сделаете вы меня счастливой. Да, впрочем, я и так счастлива.

– Ну какое же это счастье без денег… А я бы вам бархатное пальто сшил и попугая серого в бронзовой клетке подарил.

– Нет, даже и из-за попугая я за вас замуж не пойду. Да и вам-то с какой стати вздумалось свататься ко мне? Ведь я и так при вас. Каждый день вы ко мне в комнату ходите, по голове меня гладите, около меня сидите и разговариваете, так чего ж вам еще?

– Как чего? Какие вы, Катенька, странные!

– Вовсе не странная… Старику и этого довольно.

– Что вы, душечка, помилуйте! Нет, мне этого мало.

Старик поднялся со стула и опять вздохнул.

– А ведь я думал, что вы беспрекословно… – прибавил он. – Смотрю я на вас и вижу, что вы ко мне такая ласковая, а тут вдруг…

– Я по-прежнему останусь с вами ласковая, а замуж за вас не пойду.

– Будто? Ну а вы подумайте хорошенько.

– И думать нечего!

– Да ведь две тысячи рублей в сериях и два билета… Двести тысяч можно на них выиграть. Все ваши будут.

– Ничего мне не надо.

– Последнее слово?

– Последнее слово.

– Ну, не ожидал, не ожидал… – начал старик разводить руками, вздохнул еще раз и тихо вышел из комнаты.

У танцевального учителя

– Василию Митричу… Толстое с кисточкой и особенное с абажуром… – проговорил молодой купец с серебряной серьгой в ухе, входя в маленькое зало танцевального учителя Карасева, «выучивающего всем бальным и характерным танцам в десять уроков», как значится в его газетном объявлении.

Учитель, тощий как сосулька лысенький человек в потертом фраке, подал купцу руку, пристально посмотрел на него и спросил:

– Ты, брат Виссарион Прокофьич, кажется, и сегодня с мухой?

– А то как же?.. Порядок известный. Нешто без мухи можно танцам обучаться? Совестно. Как без выпивки-то?.. У меня и ноги не будут действовать.

– Да ведь ты у меня опять дам будешь на пол ронять…

– Ну вот… Когда же я ронял?

– Как когда! А прошлый вторник… Пришел пьяный и во время польки мамзель Коробкину уронил. А она потом в обиде… «У вас, – говорит, – уроков брать нельзя, потому кавалеры – пьяные охальники»…

– Ну вот… Да как она, шкура барабанная, смеет обижаться? Она даже сама меня повалила, а не я ее. Нешто можно так человеку наваливаться на плечо? Ведь я не тумба. Слышишь… Она, должно быть, из прожженных…

– Из прожженных или не из прожженных, а ты ей фалборки у платья оборвал и локоть ушиб.

– Будто? Ну что ж… за фалборки заплатим… А для локтя пусть на мой счет на двугривенный мази купит. Вот двугривенный… Пошли сейчас кухарку за мазью в аптеку. Придет она – я ей и вручу.

– Нет, уж ты этого не делай… Брось… Ее сюда околоточный провожает, стало быть, она полицейское прикасательство имеет.

– Ну?!

– То-то «ну»! Я уж и так боюсь, чтобы сегодня чего не вышло. Что хорошего, если околоточный тебя к мировому притянет за оскорбление дамского пола? А ты лучше сегодня как встретишься, так извинись перед ней.

– Что ж, это можно… Пардон я всегда обозначить могу… Ты говоришь, околоточный провожает?.. – спросил купец, понизив голос и почесав затылок.

– В том-то и дело, что околоточный.

– Так не прожертвовать ли ей при пардоне и коробку монпасье на манер как бы для сувенира? Можно сейчас же кухарку твою в лавочку послать.

– Нет, нет… Ничего этого не надо. Брось… Извинись, и делу конец.

– А ежели околоточного попоить? Затащить его сюда да и попоить. У меня с собой у кучера три бутылки в кулечке… Бутылка коньяку, бутылка мадеры и херес сногсшибательный.

– Бога ради, оставь…

– Херес-то сногсшибательный я ведь тебе привез… Новый сорт… Уксусник наш мне его сделал на пробу. Мы у него для мелочных лавок уксус берем. Хочешь попробовать? Так пошли кухарку к кучеру за кулечком.

– Нет, уж мы лучше потом, после урока…

– Милый человек, да ведь иначе у меня никакой дроби в ногах не будет.

– Дроби и не надо. Танцуй без дробей. Сегодня я тебе покажу польку-мазурку.

– Это с отляжкой-то? Сделай, брат, милость.

– Нынче уж танцуют польку-мазурку не отлягиваясь.

– Моду прикончили, что ли?

– Да никогда этой моды и не было. Писаря одни только танцевали.

– А ты сшутил с писарями-то!.. Писаря насчет танца собаку съели. Василий Митрич… выпьем, братец ты мой, хоть по рюмке коньяку?

– Да протанцуй хоть один-то вечер без выпивки. Ну что хорошего каждый раз?..

– Без выпивки-то как-то неспособно.

– Нет, нет… И то ты прошлый раз с Огрызковым ссору затеял. А ведь он надворный советник… Все на тебя обижаются. Ну что хорошего? Этак ты у меня и всех учеников с ученицами разгонишь.

– Да ведь от одной-то рюмки не разорвет нас. К тому же ученье у тебя еще не скоро начнется. Никто не собрался, никого нет. Один я спозаранку притащился, да и сижу как обсевок в поле. Ну, вот что… Мы с чаем выпьем. Это кровь полирует. Ставь самовар, ставь… За чай с сахаром я тебе заплачу…

– Да, право, неловко, Виссарион Прокофьич… – упирался учитель.

– Ну, полно, полно… Не артачься… Ты для нас, и мы для вас… А я за все за это происшествие бочонок соленых огурцов твоей жене велю из лавки прислать, – хлопал его по плечу ученик.

– Анна Никитична! Вели поставить самовар!.. – крикнул жене учитель.

– Вот за это мерси… Это я люблю… А то что сухим-то манером… – Купец поднялся со стула и прошелся по комнате. – Я, брат Василий Митрич, уж и фрак себе заказал Тедески… Велел сделать такой, чтобы уж чего моднее не было. Потом белую жилетку, – прибавил он.

– Да ведь в белых жилетах на балах только официанты…

– Будто? А я велел… Черную само собой, а белую – само собой… Ну да ладно… Я ее нашему лавочному мальчишке подарю.

– Зачем же мальчишке? Белый жилет ты можешь при сюртуке носить. Позовут тебя, например, на обед – вот ты и надевай.

– Ладно. Только ты вот что… Ты запиши мне это все на бумажке… Какую одежу куда надевать, и что, и как… Ерестик эдакий махонький, чтобы я знал…

– Это уж потом, когда танцам выучу.

– Ну вот… Ты меня к Покрову-то направишь? После Покрова у нас сейчас две свадьбы…

– Если ты будешь трезвый учиться, то непременно будешь танцевать в конце этого месяца и кадриль, и польки. Вот разве мазурку…

– Ты уж потрафь, чтоб и мазурку… Легкости, братец ты мой, во мне этой нет.

– Будет и легкость, если ты будешь внимательнее.

– Ты мне коленца-то, коленца-то покажи… Другой ловкач на балу разлетится к даме, цап ее под мышки да и пошел кружить… А я этого не могу.

– Кто же это под мышки берет даму? Берут за талию.

– Ну, за талию… Опять же, возьмешь ее и не знаешь: крепко ли прижимать ее или слабо?

– Все покажем, все…

– Выпьем сногсшибательного-то? Уж так хвалил мне уксусник этот херес, так хвалил… надо его попробовать.

– Эк тебя подмывает!

– Чудак-человек, да ведь уж танцевальное дело такое, что оно выпивки требует.

– Ну ладно… Я выпью с тобой, если ты мне дашь слово глупости не делать.

– Божиться из-за танцев – грех… А вот тебе – ель боком, лопни глаза у пня, коли я хоть какой-нибудь вертун припущу. Как кухарку-то звать?

– Матрена.

– Матрешенька! Сбегайте, ангел небесный, к нашему кучеру у ворот и возьмите у него из шарабана кулечек с жидкостями! – крикнул купец. – Ну а характерным-то танцам когда ж ты меня, Василий Митрич, будешь учить? – спросил он танцевального учителя. – Публиковал, так учи.

– Зачем тебе характерные-то?

– А то как же… Сам я человек характерный, так уж характерные танцы должны быть мне совсем под перо.

– Да ведь их на балах не танцуют. Ведь ежели я публиковал в газетах про характерные танцы, то только разве для детей.

– Для детей?

– Ну да… Ты думаешь, характерные-то танцы – что такое?

– Ну, какие-нибудь эдакие злобные, на отчаянный манер, чтобы характер свой доказать из-за каприза.

– Характерные – значит балетные. Русский танец, например, испанский.

– Вот что!.. А я думал… Ну, ты все-таки русскому-то меня обучи.

– Да зачем тебе?

– А ежели, к примеру, в хмельном виде да вприсядку?.. Несут! Несут! – воскликнул купец, увидав кухарку с кульком. – Ну вот, милушка, спасибо. Вот тебе за это двугривенничек, – сказал он и принялся откупоривать бутылки.