Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

На заседании благотворителей

Первая неделя Великого поста. Большой стол, покрытый зеленым сукном. Вокруг стола размещены стулья, и на них сидят дамы в черных платьях, бороды купеческой складки, бакенбарды чиновничьего фасона. Есть двое военных со штаб-офицерскими погонами; виднеется священник в синей рясе. Перед каждым из сидящих – лист белой бумаги и карандаш. Происходит заседание членов-распорядителей благотворительного братства. На председательском кресле – толстый старик с короткой шеей, с крупной лысиной и бульдогообразным гладко бритым лицом. Рядом с ним секретарь. Секретарь читает журнал предшествовавшего заседания. Мерно и монотонно раздается его голос. Председатель откинулся корпусом на спинку кресла, поднял очки на лоб и дремлет. Члены чертят карандашами на листах бумаги каракули и вполголоса разговаривают друг с другом. Сторож из солдат, в отставном военном сюртуке, разносит на подносе стаканы чаю.

– Ваше превосходительство! Чаю не прикажете ли?.. – окликают председателя.

– Чаю? Ах да… Чаю можно… – встрепенулся он. – А я задумался относительно издания брошюрки «Слово к сирым и неимущим»…

Кто-то громко зевнул и произнес:

– О господи! Ведь это с постной пищи так зевается! Просто рот разодрал.

– А чайку любопытно выпить, – прошептал мужчина купеческой складки с русой окладистой бородой и протянул руку к стакану. – Федор Петрович! А вы что же?.. Возьмите стаканчик.

– Нет, уж я сегодня пузырился-пузырился, так что даже и в горло не идет. Лучше уж мы отсюда в «Палкин» и спросим себе хорошей тешки осетровой да графинчик, – отвечал краснолицый человек с носом луковицей.

– Вкушаете на первой неделе рыбку-то?

– Дома жена не дает, а в людях и по трактирам ем. Не та есть скверна, что входит в уста, а та скверна, что исходит из уст, – сказал краснолицый себе в оправдание. – Правильно я, батюшка? – отнесся он к священнику.

– Вы это насчет чего-с?

– А насчет безгрешности рыбной пищи на первой неделе поста.

– Да ведь это как по воле! – вздохнул священник. – После масленичного-то изобилия даже и приятно на кислой капусте посидеть. Она кровь очищает. Мы вот сегодня пироги с груздем и луком вкушали. Отлично.

Чтение продолжается.

– Я заказала себе белое кашемировое с кружевами и розовыми лентами к причастию, – рассказывает про платье горбоносая пожилая черная дама своей соседке. – Я люблю кашемир.

– Вы у кого исповедаетесь? – спрашивает та.

– У отца Иоанна. Он так подробно, так прекрасно… И как только исполню свой долг – сейчас примусь хлопотать о концерте в пользу наших бедных. Мне уж многие артисты заранее дали свое согласие. Дело только за залом… Николай Гаврилыч хотел похлопотать в клубе насчет зала. Николай Гаврилыч!

– Чего изволите-с? – наклонился к даме через двоих соседей полный купец с черной бородой и в пенсне на носу.

– Вы справлялись насчет залы в клубе? Ведь уж я с будущей недели начну хлопотать о концерте.

– Зало будет-с. Дешево и сердито сделаем.

– Однако сколько они с меня возьмут?

– Да уж что тут толковать! Дешевле пареной репы будет стоить. Не делайте вы только концерта. Что такое концерт? А вы лучше вот что… Вы базар устройте. По совести говоря, у меня в магазинах много всякого хламу накопилось. Вот мы его и посбудем публике. Я вам, ваше превосходительство, так скажу: ежели базар, то я все расходы по зале покрою и четвертную бумажку сверху накину для сирых и убогих – вот как вам будет выгодно. А то вдруг концерт!.. Что такое концерт? И так уж в посту-то этой поющей братии словно собак нерезаных…

– Тсс… – послышалось шиканье.

На чернобородого купца все обратили внимание.

– Подите сюда… – поманила его горбоносая дама.

Купец взял свой стул и подсел сзади дамы.

– Ведь я концерт-то хочу устроить с живыми картинами из-за чего?.. – начала дама. – Мне хочется, чтобы участвовали в картинах дочери нашего председателя. Супруга его три раза приезжала ко мне и просит непременно живые картины устроить, чтобы девицам попозировать. Вот видите… к ним ездит один богатый молодой человек… так чтобы и он в живых картинах… Прекрасный молодой человек, на виду по службе, но нерешительный, так вот…

– Понимаю-с… Чтоб снюхаться?

– Да… Это в некотором роде сближает и ускоряет… Лидочке давно пора устроить партию… – улыбнулась дама. – Потом Софья Григорьевна просит… Живые картины – это ее больное место.

– И ихнее больное место понимаем. Должно быть, чтобы и офицерик этот шустренький с ней в картинах действовал?

– Ну вот… Вот из-за этого я и живые картины… А живые картины без концерта нельзя. Анфиса Петровна хотела пропеть, я исполню номер на рояли…

– Ей-ей, ваше превосходительство, базар-то мне будет поподходящее. Завал надо сбыть!

– Полноте, полноте… Базар мы и после Пасхи устроим. А теперь надо концерт с живыми картинами. Так можете вы насчет клубской залы дело устроить? Только уж так, чтоб даром…

– Да ведь устроить все можно, а только…

– Мы вам благодарность объявим. Наконец, и князю это будет приятно…

– Разве уж только из-за князя… Только уж вы князю-то отрекомендуйте, что это все даром и по моим неустанным хлопотам. Мне князь понадобится для делов.

– Всенепременно. Я сделаю так, что он будет благодарить вас лично.

– Ну, из благодарности-то евонной мне не шубу шить, а он мне для других делов нужен. Он опекуном в одном месте, а у сироты-то будет лес продаваться.

– Ну, вот видите… Значит, вы у него и будете на виду. Так я рассчитываю?

– По рукам-с… Сказано – сделано. И четвертную за билет пришлю, окромя всего этого.

Чтение кончилось. Председатель, пересиливая дремоту, спустил очки со лба на нос.

– Желаете утвердить журнал предшествовавшего заседания?

– Утверждаем, утверждаем! – послышались голоса.

– Я прошу слова… – звякнул под столом шпорами толстый усатый человек в интендантском мундире и, получив разрешение говорить, начал: – Наш уважаемый сочлен, ее превосходительство Софья Павловна Подмахаева, не щадя трудов и забот, устроила на прошедшей неделе спектакль любителей в пользу бедных. Четыре рубля и тридцать две копейки, вырученные ею от спектакля за покрытием всех расходов, представлены в кассу, а потому я предлагаю выразить от лица собрания глубокую благодарность ее превосходительству.

– Благодарить! Благодарить! – послышались голоса и раздались аплодисменты.

Горбоносая дама поднялась с места и кланялась на все стороны, приложа руку к сердцу.

– Я предложил бы не ограничиваться словесною благодарностью и изложить ее в форме письма, – продолжал интендант.

– Прикажете письменно? – спросил председатель.

– Письменно, письменно! Адрес поднести! – раздавались голоса…

Заговорила в свою очередь и горбоносая дама.

– В трудах моих по устройству спектакля принимал неусыпное участие и месье Ворованцев, а потому я предложила бы, чтоб общество и ему изъявило свою благодарность, – сказала она, взглянув в сторону интенданта.

Тот звякнул шпорами и поклонился. Опять аплодисменты.

– Мало того, он не щадил и издержек… Так, например, месье Ворованцев покупал участвующим в спектакле дамам конфеты на свой счет во время репетиций, – продолжала горбоносая дама.

– Тоже письменно прикажете благодарить? – спросил председатель.

– Письменно, письменно…

Встал чернобородый купец.

– Позвольте также выразить наиглубочайшую благодарность уважаемому председателю, – начал он. – Его превосходительство, не щадя трудов и забот…

– Выразить! Выразить!

– Ну, пошла-поехала! – произнес рыжебородый купец и с неудовольствием встал из-за стола.

– Куда вы, почтеннейший? – спросил его тихо священник.

– Я в «Палкин»… Смерть семги захотелось.

– Едем вместе… Ведь и я сбираюсь осетровой тешки поесть, – сказал купец с русой бородой.

– Пора и мне ко дворам… – вздохнул священник, вставая из-за стола. – Ведь завтра у нас день-то какой…

– Какой?

– Пятница. Исповедальники.

– А! Сенокос… Что ж, это день приятный.

Два купца и священник начали пробираться на цыпочках к выходу.

– Куда вы, господа? У нас еще шесть вопросов, – сказал секретарь.

– Покурить идем. А ежели что, то можно и без нас, – отвечал один из купцов.

Водочная азбука

Домовладелец Степан Степанович Поплевкин, прозванный за свою любовь к крепким напиткам Стаканом Стаканычем, отворил фортку у себя в столовой и ждал полуденного выстрела из адмиралтейской пушки, чтоб приступить к закуске и свершить адмиральский час. Часовая стрелка на стенных часах в столовой приближалась уже к двенадцати. Поплевкин проделывал эту церемонно чуть не ежедневно. На столе между тем уже стояли водки разных сортов и обильная соленая закуска. Водки поражали своим разнообразием. Каких-каких только сортов тут не было! Были даже домашние настои на еловых шишках и ореховой скорлупе. Поплевкин ждал выстрела и был уже окружен прихлебателями.

– Иеремия! Готовься к моменту… Сейчас наступит… – проговорил он красноносому тощему человеку в отрепанных брюках и гороховом замасленном пальто. – Да главное – налей рюмки.

– За нами дело не станет, – отвечал тот. – Какое слово будешь сегодня пить?

– «Папу» выпью.

– А я «попа». «П» – полынная, «а» – анисовая… Вот твои буквы. «П» – померанцевая, «о» – очищенная. Вот это мои буквы.

– Только разве на односложном слове сегодня и остановишься?

– Трезвость и воздержание… По моему расчету, сегодня к вечеру должен статский советник Нагайкин умереть, и мне придется по нем читать. Вчера все доктора от него отказались. Отец Николай маслом его соборовал… – пояснил Иеремия, который был по ремеслу читальщик. – Иван Мироныч, вы какое слово будете пить? – спросил он молодого белокурого чиновника в вицмундире – управляющего домом Поплевкина.

– Да я так, без слов… – отвечал чиновник. – Я рюмку или уж много две… Мне еще на службу сегодня идти. Просто очищенной.

– Да ведь вы знаете, что Степан Степаныч этого не любит.

– Что такое? – спросил Поплевкин.

– Без слов хочет пить, – сказал Иеремия, кивнув на чиновника.

– Не сметь! Ни-ни-ни… Ни под каким видом!.. Пей, где хочешь, без слов, но у меня в доме нельзя. У меня в доме непременно слово какое-нибудь надо пить. На это правило, закон… Зачем же я после этого всю водочную азбуку на стол ставлю!

– Право, Степан Степаныч, мне сейчас на службу надо. Придется бумажонки две-три составить и начальнику отделения их подать, а то он и так все сердится, что я не всегда в порядке.

– Нельзя, нельзя пить без слов! Знаешь, я этого не люблю. Пей коротенькое слово, но все-таки слово.

– Да пейте слово «еж»… – предложил Иеремия. – Всего из двух букв: «е» и «ж».

– Да ведь «еж» из таких водок-то состоит, которых я не люблю.

– Вздор! Отличные водки! – воскликнул Поплевкин. – «Е» – еловая, на еловых шишках, и «ж» – желудочная. Ну давай и я вместе с тобой «ежа» выпью. Сначала «ежа», а уж потом «папу». Наливай два «ежа».

– Готово-с… – отвечал Иеремия.

– Сейчас выстрелит пушка, – сказал Поплевкин и схватился за грудь. – Фу, как сердце замирает. И приятное ожидание этого выстрела, да и тревожное.

Грянула пушка.

– Слава богу! Дождались… – проговорил Иеремия.

– Приступай, приступай и пей своего «попа». Нечего зря-то растабарывать, – торопил его Поплевкин, проглатывая с управляющим по рюмке буквы «е», то есть еловой водки, и прибавил: – А славно, когда вонзишь в себя первую. Как бы это приятно было, ежели бы все первые рюмки пить. Чтоб и вторая была первой, и третья, и четвертая.

– По-моему, вторая-то лучше. Первая кровь по жилам разгоняет, а вторая уже согревает, – отвечал Иеремия.

– Закусывайте, ребята, скорей семгой, да и вторую букву пора пить, – торопил Поплевкин. – Ну что, какова еловая-то? – спросил он управляющего. – Еловая для перемены отлично.

– Смолой отдает и горечь.

– Это-то и хорошо. Зато никогда чахотки не будет. Водка на еловых шишках от чахотки спасает. Не веришь? Да доктора нарочно еловую и сосновую смолу слабогрудым прописывают. От смолистого запаха человек крепнет. Вон дьякон Нафанаил ко мне ходит, так тот у меня всегда слово «человеколюбие» пьет. А отчего? Потому что в «человеколюбии» три «е».

– Неужели он все «человеколюбие» может выпить? – удивился управляющий. – Ведь это слово состоит из… че-ло-ве-ко-лю-би-е… – сосчитал он и сказал: – Да, из тринадцати букв. Значит, тринадцать рюмок.

– Что ж удивительного? – спросил хозяин. – Я сам очень часто пью за завтраком слово «благочестие». Тоже из одиннадцати букв. А ты сравни меня и Нафанаила. Ведь я перед ним сосулька. Ко мне фельдшер Скипидаров из больницы ходит, так тот не только «человеколюбие» у меня пил, а даже и слово «человеконенавистник». «Человеконенавистник»-то почище «человеколюбия» будет. В «человеконенавистнике» девятнадцать букв – значит, девятнадцать рюмок смеси.

– Амос Амосыч хорошо пьет, – заметил Иеремия.

– Какое! Какой он питух! Он раз «Навуходоносора» за завтраком выпил, да и то лыка не вязал, – махнул рукой хозяин. – Однако не будем тратить золотого времени и покончим наши хмельные слова. Иван Мироныч! Букву «ж». Иеремия! Наливай нам желудочной.

– Вам желудочной, а себе, так как я «попа» пью, то по второй на букву «о» – очищенной. Будьте здоровы.

Все чокнулись и выпили.

– А уж теперь, Степан Степаныч, меня отпустите, – проговорил управляющий. – Ей-ей, в департамент надо. И так уж опоздал.

– Выпей еще одно словечко. Ну, выпей «око»? Две очищенные и одна на костянике. Отличная водка на костянике.

– Помилуйте, ведь это три буквы. Нет, уж увольте.

– Ну, черт с тобой… Ступай…

Управляющий откланялся.

– Приходи вечером. У меня один интендант обещался быть. Этот в течение вечера два слова выпивает: «его превосходительство». Вот питух так питух! Ведь в «его превосходительстве» двадцать одна рюмка заключается. А смесь-то какая! Быка свалит. А он ничего. Раз даже всего «его высокопревосходительство» выпил. Кончить-то кончил благополучно, но на последней букве свалился и заснул. Ведь шутка сказать: двадцать семь букв! Ну, Иеремия! Я буду «папу» пить, а ты кончай своего «попа» да можешь со мной за компанию слово «нос» выпить. Всего три рюмки… – хлопнул Поплевкин красноносого человека по плечу и потащил его к столу.

Зубы на полке

В маленькой квартирке чуть не под небесами – звонок. Актер Всеславцев, тщедушный блондинчик с гладко бритой физиономией и красноватыми, несколько слезящимися глазами, бросился сам отворять дверь. На пороге стоял дворник в синем кафтане и снял шапку.

– Войди, войди в прихожую-то, а то квартиру выстуживаешь. И так уж дров-то напастись не можем, а насчет денег просто зарез, – сказал актер. – Ты что?

– Да все в том же направлении. Хозяин прислал, – отвечал дворник.

– Голубчик, да ведь я русским языком вчера тебе сказал, что денег у меня нет и весь Великий пост не будет. Пусть хозяин подождет до Пасхи. На Пасхе заиграем в театрах, и тогда я ему отдам за квартиру с благодарностью. Теперь в Великом посту все актеры сидят без денег, положивши зубы на полку.

– А вот шершавый из сорок девятого номера заплатил. Он тоже из вашей актерской братии, а заплатил.

– Шершавый – дело другое. Шершавый – казенный актер. Он хоть и не играет в посту, а жалованье все равно получает. Ему и горя мало. А я частный актер, нам играть запретили, хлеб у нас отняли и жалованье не платят.

Дворник переминался.

– Так-то оно так… – пробормотал он. – А все-таки хозяин сказал и про вас: ходи к нему и напирай. Уж вы отдайте…

– Ну, посуди сам: откуда же я тебе возьму денег? Ведь я тебе русским языком, по чистой совести и всю душу свою открыл. Ведь мы в посту не играем.

– Знаю я, что вам ваша театральная бесовщина по постам запрещена. Только ведь и хозяин в этом деле непричинен. А вы заработайте как-нибудь.

– Как я могу заработать, ежели у меня пресечены средства к заработку! Ну, подумай хорошенько, ты мужик рассудительный.

– Другим бы чем-нибудь. Ну, по писарской части, что ли. Ведь вы грамотный.

– На каждую писарскую часть, друг любезный, по тридцати голодных кандидатов имеется.

– Ну, в рукомесло… Мало ли, что есть.

– А другого я ничего не умею делать, ничему другому не обучен.

– Так как же мне сказать хозяину-то? – спросил дворник.

– Так и скажи, что он, мол, сидит теперь, в Великом посту, по случаю закрытия русских спектаклей – на бобах и положивши зубы на полку. Утешь его как-нибудь, скажи ему, что на Пасхе я отдам с благодарностью.

– Он грозится к мировому…

– Пусть подает. Описывать мое жалкое имущество и продавать его с публичного торга, а меня с малыми ребятами гнать с квартиры? По закону можно. Но я посмотрю, у кого поднимется рука на того человека, которому пресечены средства к заработку!

Актер поднял руку кверху и сказал последние фразы торжественно и совсем по-театральному. Даже голос его дрогнул. Дворник попятился.

– Коли так, прощенья просим, – проговорил он, попятившись.

– Прощай, друг любезный, прощай. Дал бы тебе на чай, но сам при двух двугривенных сижу, а на эти деньги нужно быть целый день сыту сам-четверт, – отвечал актер, пропуская дворника на лестницу. – Ужасное положение! – проговорил он, заперев дверь, остановился и в раздумье стал чесать затылок. – Что тут делать? – спрашивал он сам себя, тупо рассматривая половицы пола.

– Опять дворник? – спросила из другой комнаты жена.

– Дворник, за деньгами… Еще хорошо, что мужик-то совестливый и понимающий… Без грубостей, без дерзостей… А вот мелочной лавочиик, так ведь тот с ругательствами подступает. Вчера увидал меня на улице, выбежал из мелочной лавочки, остановил и принялся: «Ах, – говорит, – вы прощелыги эдакие!» Прохожие на меня смотрят, извозчики смеются.

– Да, да… Ужасный мужик… Сегодня опять поутру в кухню приходил и бушевал. Я уж ему отдала медную кастрюлю в счет долга. А то стоит и не уходит.

– А как же мы-то? – спросил актер.

– Как-нибудь в горшке сварим. Да что варить-то? Варить-то нечего…

– Два двугривенных есть у меня. Вот, возьми…

– На два двугривенных ничего не сваришь. Лучше уж мы как-нибудь кофею попьем да булок с колбасой купим.

– А ребятишки как же? Обопьются с колбасы.

– Ребятишкам я молока… Надо нам, Антон, что-нибудь опять заложить.

– Знаю, что надо; но что заложить-то?

– Снеси к жиду свою шубу. Теперь дело к весне идет. Проходишь как-нибудь и в холодном пальто.

– Ангел мой, да ведь у меня грудь болит, и я совсем не выношу холода. Захвораю, умру – что тогда? Ведь вам без меня в сто раз будет хуже.

– Однако надо же что-нибудь делать.

– А вот я схожу к парикмахеру и попробую ему продать два комических парика. За эти парики я когда-то заплатил по шести рублей. Авось по рублю даст.

– Да ведь это всего только два рубля выйдет. А нам нужно купить хоть четверку сажени дров. Ведь дров у нас ни полена… Ну, сегодня на кофее да на колбасе просидим, а ведь завтра нужно и супцу сварить.

– Что верно, то верно… – согласился актер. – Вот дела-то! – развел он руками и прибавил: – Подумаем, нет ли у нас чего-нибудь другого, что бы заложить вместо шубы.

– Ты сам знаешь, что ничего другого нет.

– А корзинку искусственных цветов, что тебе поднесли третьего года в Риге?

– Ну что дадут за корзинку с цветами! Самые пустяки. Нет, уж бери и закладывай шубу. Не бойся, не простудишься. По ночам можно и не выходить на улицу, а днем ходить по солнечной стороне улиц. На солнечной стороне совсем уже тепло.

– А как же по ночам не выходить, ежели я хотел концерт в клубе устроить? Ведь уж тогда поневоле и ночью из дома выйдешь.

– Полно, какой концерт! Еще больше в долги влезем. Над концертами теперь все смеются. Пожалуй, за залу денег не выручишь. И наконец, из чего мы концерт составим?

– Я могу куплеты спеть, стихи Некрасова прочесть. Ты в живых картинах постоишь. Наконец, свет не без добрых людей. Найдем каких-нибудь и других исполнителей. Главное – живые картины поголее и попикантнее. Живые картины любят. Федор Петрович Козлятников обещался мне спеть. У него прекрасный бас. Ты сложена отлично и можешь лечь в живой картине «Нимфа у источника».

– Стыдился бы и предлагать-то жене и матери двух своих ребятишек в такой картине позировать! – попрекнула актера жена.

– Однако, матушка, ведь это для насущного пропитания, для детей. Ты думаешь, мне самому не больно? Больно, даже очень больно, но что же делать! Из-за хлеба насущного и не к таким средствам прибегают.

– Это развратничать, что ли?

– Съедим мою шубу, так, может быть, придется и развратничать. Эх, Груша! Не зарекайся! Голод – не тетка.

– Срамись! Бесстыдник… что ты говоришь!.. Опомнись…

Из глаз женщины брызнули слезы.

– Ну, полно, полно… – начал успокаивать ее муж. – Ведь это только предположения одни. Мало ли, что может случиться с человеком, ежели ему пресечены средства к добыванию себе куска хлеба его ремеслом, то есть тем трудом, на который он только и способен. А нам все пресечено. Мы сидим, окончательно положивши зубы на полку, – ораторствовал он.

– Да неси ты скорей шубу-то к жиду! – крикнула жена.

– Сейчас, сейчас… Давай сюда скорей салфетку, чтоб завернуть шубу, – засуетился актер.