Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Холерный микроб нашли

На одной из дач, находящихся близ Петербурга, случилось, в сущности, самое обыкновенное происшествие, но оно перебудоражило целый околоток. Сынишка купца Трилистикова, Федя, мальчик лет девяти, гуляя в палисаднике, разбитом перед дачею, нашел на заборе большую ночную бабочку из породы Sphinx ligustri. Бабочка сложила свои серые крылышки салопиком, дабы укрыться от дневного света под косяком забора, и сидела там, ожидая сумерек.

– Мама, мама! Какое я на заборе чудо-юдо нашел, так это просто удивительно! – кричал мальчик матери, варившей в саду варенье на жаровне.

– Ну тебя!.. Какое такое чудо? Брось! – отвечала мать. – Верно, опять лягушка?

– Нет, мамочка, это совсем другой зверь и даже с крыльями. Я его ткнул, а он хотел лететь, помахал крыльями, но лететь не мог и пополз. Теперь сидит на другом месте. Вот подите и посмотрите…

– Стану я на всякую дрянь смотреть… Нянька! Поди и посмотри.

Старуха-нянька отправилась к забору, всплеснула руками и воскликнула:

– Господи Иисусе! С нами крестная сила!.. Сударыня! Ведь и в самом деле диво. Посмотрите-ка, что на заборе-то… Не трогай, не трогай, Феденька, руками! Оставь, нехорошо. Кто его знает, что это такое…

– Я его уж трогал, и он не кусается.

– А коли трогал, то поди и вымой ручку скорее. Анна Афанасьевна! Пожалуйте-ка сюда.

Купчиха Трилистикова оставила жаровню, подошла к забору и, увидав большую ночную бабочку, всплеснула руками и воскликнула:

– Ай, батюшки! В самом деле… Да что же это такое? Я думала, лягушка, ан…

– Это, Анна Афанасьевна, беспременно чья-нибудь смерть.

– Что ты врешь… – прошептала купчиха Трилистикова, а сама так и шарахнулась от забора. – Не подходи, Феденька, близко, не подходи! Смотри, смотри, и с лиловыми полосками. Да не летучая ли это мышь?

– Что вы, матушка! Да нешто летучие-то мыши такие бывают? У нас их в деревне хоть пруд пруди. Если бы это была летучая мышь, то она сейчас бы всем нам в волосы вцепилась, потому – они завсегда вцепляются; а это смерть, чья-нибудь смерть.

– Постой… Уж не холера ли прилетела? – еле выговорила купчиха, отодвигаясь от забора.

– Холера, матушка, холера и есть. Беспременно холера.

– Я, мама, ее сейчас палкой…

– Не тронь, тебе говорят, не тронь! Сядет на тебя, тогда и тебе, и нам всем беда. Арина! Надо будет сейчас за дворником сбегать. Беги за дворником.

Явился дворник. Хозяйка, нянька и дворник приблизились к забору. Бабочка продолжала сидеть.

– Посмотрите-ка, голубчик Семен, что это такое у нас на забор-то залетело? Что-то очень нехорошее… – говорила дворнику купчиха, трясясь как в лихорадке.

Дворник посмотрел на бабочку и покачал головой.

– Да нехорошее и есть, – сказал он.

– Нянька вот говорит, что смерть; а я думаю, не холера ли…

– Смерть не смерть, а это, должно быть, эта самая… как ее?.. Да вот что на помойные-то ямы залетает, вот что еще по помойным-то ямам ищут… Миязма – вот кто это! – выговорил наконец дворник. – Я в городе-то в дворниках живал, так видал, когда ее находили. Надо убить, – решил он, – а то беда! Постой-ка, я схожу за колом.

– Что вы там, Анна Афанасьевна, смотрите? – раздался возглас из-за забора, и купчиха увидала бородатого человека в соломенной шляпе.

– Да вот что-то очень нехорошее залетело. Я вся в тряску трясусь… – отвечала купчиха. – Зайдите и посмотрите, если вы не боитесь. Не знаем, что делать.

Бородатый человек в соломенной шляпе вошел в палисадник, приблизился к забору и, надев на нос пенсне, принялся рассматривать бабочку.

– Миязма это… Вишь, шельма, куда залетела! – сказал дворник.

– Холера… – прибавила нянька. – Господи Иисусе! Спаси Бог всякого.

– Нет, это не миазма-с, – проговорил бородатый человек, пятясь и побелев. – Нет, это не миазма. Теперь в холерных случаях миазмы нет. Вы, верно, газет не читаете. Теперь микроба… микроба… И это вот холерная микроба и есть. Микроба в сто раз опаснее миазмы. Она сразу может на сотню человек сесть.

Купчиха так и присела.

– Петр Лукич, голубчик, научите: что тут делать? Вы умный человек, вы все знаете… – бормотала она.

– Надо прежде всего заявить об этом становому.

– Куда, барин, становому! – перебил его дворник. – Пока мы будем заявлять становому, она может на десять человек накинуться и искусать их. Я вот сейчас за колом схожу и убью ее.

– Убьешь, так и ответишь. Разве можно без надлежащего начальства? Тут надо, после того как микроба будет убита, забор сломать и сжечь, на этом месте дезинфекцию устроить, самим вымыться карболовой кислотой. Я вот сейчас пойду домой и весь вымоюсь.

– А нам-то как быть, Петр Лукич? – спрашивала купчиха.

– И вы скорей вымойтесь. Носы прополощите отварной водой. Когда вы заметили ее?

– Да вот Феденька сейчас заметил и нам сказал. Он даже ее руками трогал.

– Руками трогал? Купоросом… скорей купоросом! Платье с него снимите и в землю скорей зарыть.

– Петр Лукич! Еще слово… Да неужели?..

– Что вы, что вы! Стану я в заразном месте оставаться! Прощайте!.. Посылайте скорей за доктором, а ребенка раздевайте.

Бородатый господин выбежал за калитку. Купчиха совсем растерялась, сидела в палисаднике на скамейке и плакала. Нянька побежала за доктором.

– Что такое у вас поймали? Кого? – спрашивали между тем через палисадник всполошившиеся дачники. – Сейчас Петр Лукич пробежал – лица на нем нет, и рассказывает ужасные вещи.

– Ох, уж и не говорите! Несчастие! Беда стряслась… – отвечала купчиха. – Поймали эту… как ее?.. Не поймали только, а нашли… Миазму.

– Петр Лукич говорил: холерную микробу.

– Не знаю, не знаю… Войдите сами и смотрите… Вон она на заборе сидит.

– А не кусается?

– Пес ее знает. Господи боже мой! Эдакое у нас несчастие, а мужа нет дома, в город уехал. Ну что тут делать? – плакалась купчиха.

Несколько дачников вошли в сад и стали смотреть на забор, где им указывал сынишка купчихи.

– Иван Иваныч, пожалуйста, не наталкивайте меня, – слышалось у них. – Вы знаете, как опасно к ней прислониться? Один миг – и готово.

– Да ведь вы сами же лезете!

– Голубчики! Что тут делать? – слезливо спрашивала купчиха.

– Надо убить. Скорей убить. Или лучше взять клещами и сжечь под плитой.

– А вот я ее сейчас поленом попотчую, – проговорил, появляясь с длинным поленом, дворник. – Позвольте-ка, господа!

– Оставь! Поленом ничего не поделаешь. Тут надо большой печной лом взять, – предостерегали дворника. – Беги скорей за ломом.

– Я и поленом…

– Не смей, тебе говорят! Она может лопнуть и испустить из себя тысячи зародышей. Ты ведь дурак, мужик, ты ничего не понимаешь.

У дворника и руки опустились.

Между тем палисадник все более и более наполнялся дачниками. Бородатый мужчина, бежавший домой мыться карболовой кислотой, то и дело рассказывал по дороге всем, что у Трилистиковых холерную микробу поймали. Около забора стояла уже целая толпа, но близко никто не решался подойти.

– Я, ей-богу, ничего не вижу. Укажите мне – где? – говорила какая-то дама.

– Да и нечего, сударыня, видеть. Здесь женщинам не место, особенно беременным! Идите с богом домой.

– Ох, ох!.. – стонала купчиха. – Сейчас доктор придет, я за доктором послала. Феденька! Не подходи близко к забору…

В палисадник вбежал медицинский студент в форме.

– Какой такой холерный микроб у вас поймали? Где? Ведь это черт знает что, такие вещи рассказывать и всю улицу всполошить… – говорил он. – Разве микроб можно поймать? Разве его можно видеть простым глазом? Это удается только под сильным микроскопом.

– Голубчик! У Феденьки есть микроскоп. Возьмите у него и убейте ее этим микроскопом. Микроскоп можно потом бросить… – упрашивала студента купчиха.

– Да где ваш микроб-то? – спрашивал студент.

– Да вот-с… – указал мальчик.

– Феденька! Не подходи близко.

– Это-то, по-вашему, микроб? – захохотал студент. – Да что вы, господа! Это ночная бабочка, и ничего больше. Прелестная бабочка. И какой крупный экземпляр! Чего ж ее бояться-то? Вот… Я возьму ее и унесу к себе домой.

Студент взял в руки бабочку. Все ахнули и зашевелились. В калитку вбегал дворник с большим печным ломом и кричал:

– Вот уж от этой закуски она, проклятая, сразу у нас подохнет!

В уборной актера

В уборной провинциального театра сидит актер-комик Кукурузов и гримируется перед зеркалом, обставя себя четырьмя огарками, вставленными в жестяные подсвечники. Спектакль еще не начинался. Входит автор, молодой человек с русой бородкой, с бриллиантовыми запонками в груди сорочки и с бриллиантовым перстнем на указательном пальце. Автор – местный купчик, страдающий зудом писания и умоливший антрепренера поставить его пьесу. Лицо его сияет, движения лихорадочно восторженны.

– Вина тебе, Ардальон Иванович, подали? – спрашивает он комика. – Я тебе бутылку шамбертеня сейчас из буфета послал.

– Ну тебя в болото и с вином-то!.. Вон она, твоя бутылка, непочатой стоит.

– Отчего же? Я от чистого сердца…

– А оттого, что если такую пьесу заставляют актера играть, то тут не шамбертенем пахнет.

– То есть какую пьесу?..

– Само собой, ерунду… За участие в такой пьесе надо бы с тебя пять красненьких бумажек на подносе, а не бутылку шамбертеня.

– Ну уж… Уж и ерунду… Положим, что это мой первый авторский труд…

– Да твой ли труд-то? – вопросительно взглянул на купчика актер.

– То есть как это: мой ли? На афишке сказано: «Комедия в трех действиях сочинения Ивана Буратова», – значит, мой труд.

– Ну, это, брат, еще ничего не доказывает. Напечатать все можно, бумага все стерпит.

– Стало быть, ты сомневаешься?

– Очень сомневаюсь. Положим, что пьеса – ерунда, но тебе, при твоей безграмотности, и такой ерунды не написать.

– Уж и безграмотности! Конечно, в университете я не обучался, но все-таки…

– Да как же… Ведь ты, говорят, слово «купец» через фиту пишешь.

– Пошел! Поехал! Да я фиты-то и вовсе нигде не ставлю.

– Это опять-таки от безграмотности.

– Да что заладил одно: безграмотности да безграмотности! Как я могу быть безграмотным и необразованным сюжетом, коли я и за границей был, и в Париже жил, и даже целую библиотеку книг у себя дома имею?.. Ведь ты был у меня и видел… У меня и шкапы с книгами, и электрическая машина, и скелет человеческий в кабинете стоит.

– От этого грамотности не прибавится. Послушай, ведь все же в один голос говорят, что эту пьесу написал учитель Олегов, а ты купил у него за пятьдесят рублей и выдаешь за свою… – допекал актер купчика.

– Врут, честное слово, врут! – вскочил со стула купчик. – Приходи ко мне, и я тебе даже черновую рукопись покажу. Ведь ты мою руку знаешь. Правда, Олегов кое-что поправлял мне в пьесе, но ведь это не значит, что он пьесу написал. Все мысли и идеи в пьесе мои. Ну, выпьем шамбертену…

– Выпить – отчего не выпить… А только надо же с тебя хоть ужин после представления.

– Всенепременно. Я всех участвующих приглашать буду. Ужин заказан на славу.

– Ну, за провал пьесы!

– Зачем же за провал? Зачем такие слова?.. Где комик Кукурузов играет, там не может быть провала.

Актер приосанился.

– Ну, то-то… – сказал он, самодовольно улыбаясь. – Уж ежели и спасена будет пьеса от падения, то только благодаря мне. Я тебе сыграю такую рожу…

– Голубчик! Постарайся уж как-нибудь почудней… Я тебе тот турецкий пистолет подарю, что тебе так нравился.

– Да уж какой же тебе еще рожи надо? Как взглянет публика, так все животики и надорвет. Вот сейчас бачки приклею и клок волос на лысину.

– Ты вот что лучше… Ты припусти красной краски на нос и зелени на подбородок.

– Еще что-нибудь выдумай! Где ж это видано, чтобы люди с зелеными подбородками ходили?

– Да ты для смеха припусти.

– Ну вот еще… Да что я – клоун из цирка, что ли? Я артист реальной школы.

– Какой? – спросил купчик.

– Реальной.

– Это что же такое значит?

– А такой актер, который правдиво играет, без фарса.

– Нет, уж ты сегодня-то фарса припусти, а реальную школу для другого раза оставь.

– Нельзя. В газете изругают. Я с рецензентом в ссоре.

– Пустяки. Не изругает. Мы его после спектакля запоим не на живот, а на смерть. Ну, мазни себя по носу красненькой красочкой… Ну, для меня…

– Да ведь типа настоящего не выйдет.

– Выйдет. Еще лучше выйдет. Вот так… Видишь, какой тип вышел… Ну а теперь на лбу морщин поприбавь.

– Нельзя. Уж и так все лицо вроде карты железных дорог. Вот ежели хочешь, то косматые брови я себе наклеить могу.

– Голубчик… Век буду благодарен… Наклеивай скорей.

– Подари тот серебряный портсигар, у которого ты крышку сломал. Крышку я починить велю.

– За две-то брови и серебряный портсигар?.. Ведь в нем фунт весу…

– А что ж тебе, три брови надо, что ли?

– Зачем три?.. А все-таки… Видишь, ведь ты какой алчный… Ведь выйдет смешнее, так и тебе лучше будет.

– Ничего мне лучше не будет. Я очень хорошо знаю, что пьеса успеха иметь не будет.

– А я тебе говорю, что будет… Треск будет… Аплодисменты без конца. И тебя, и меня по десяти раз вызовут.

– Разве уж подсадил?

– Все мои четырнадцать приказчиков здесь, – таинственно произнес купчик. – Ребята здоровые, горластые. В райке три мои дворника сидят и весь архиерейский хор певчих, которым я купил билеты. Тебя, меня и актрису Кувалдину вызывать велено. Милый… пусти ты зелени на подбородок! – приставал он к актеру.

– Неловко. Вот разве серенькой красочки…

– Ну, серенькой… Вот так, вот так… Вот за это спасибо. Кувалдиной букет подадут.

– А мне?

– Да ведь ты не актриса.

– Мог бы венок лавровый…

– Комикам не подносят венки. Ах да… Ты вот что… Ты как вбежишь на сцену с миской супу, так и упади сейчас, – я тебе забыл на репетиции об этом сказать, но с падением будет много смешнее.

– Да ведь если я упаду с миской, то должен буду разлить миску; а что же тогда Кувалдина-то есть будет? Ведь она ест по пьесе.

– А ты сделай так, чтобы в миске что-нибудь осталось.

– Подари портсигар, так уж куда ни шло – упаду.

– Экий ты какой! Ну да уж ладно… За брови и за падение – изволь…

– Руку!.. Мерси… Этот портсигар мне давно хотелось. За него я тебе сюрпризом еще одну штучку на загладку сделаю.

– Какую, голубчик? Какую?

– А вот увидишь во время представления.

– Мерси, голубчик, сто раз мерси… Выпьем.

– За провал пьесы…

– Тьфу ты! Что тебе далось!

– Ну, за успех.

– Это я могу. Совсем готов?

– Совсем.

– Ах да… Разорви свой платок и, если сморкаться будешь, то сморкайся в дыру.

– Изволь… Это можно. Ну, я на сцену… Сейчас занавес поднимут.

– Постой… Ты в конце пьесы говоришь Свистулькину: «Подлец ты эдакий!» А ты скажи: «Расподлец ты эдакий»… и при этом плюнь. Да плюнешь, так разотри ногой не то место, где плюнул, а рядом…

– Да уж ладно, ладно… Там видно будет.

– Нет, ты это не забудь, это очень важно. Ну да благословит тебя небо! Иди. Прислать тебе еще шамбертену?

– Само собой, пришли. Да, главное, певчим-то скомандуй, чтобы меня с треском приняли.

– Будь покоен. Приказано четверть часа аплодировать. Ну, ты на сцену, а я в места… До свиданья.

– До свиданья… Пошли моей жене в ложу коробку конфет.

– Всенепременно. Ардальон Иваныч! Только уж ты припусти комизму-то.

– Ну вот… Учи еще… Ученого учить – только портить, – отвечал актер и, махнув рукой, отправился на сцену.

Купчик бросился в места. Из зрительной залы раздались звуки оркестра.

Переговоры

Фабрикант шелковых изделий Илья Лукьянович Затворов сидел у себя в конторе, находящейся при фабрике, колыхал чревом и отдувался. Это был отъевшийся пожилой мужчина с еле растущей бородой на жирном лице. Он сидел около письменного стола. Перед ним стоял в почтительной позе старший мастер, произведенный в эту должность из ткачей, и, заложа руки за спину, отвечал на вопросы хозяина.

– Да ты ей все-таки говорил? – спрашивал хозяин.

– И сам говорил-с, и через других шпульниц пробовал, – отвечал мастер, – но…

– Кобенится?

– Известно, глупа и неполированна, и никакого в ней понятия к жизни…

– Ты смотри огласки не делай… Через других шпульниц-то не след, а то по всей фабрике разнесут. Сказал свинье, а свинья борову, а боров по всему городу.

– Ну, эти-то бабы понимающие… Двум я сказал: «Так, мол, и так, поговорите Наташке, что хозяин наш с большим удовольствием ее заприметил и коли, мол, она хочет свое счастие составить, то чтобы не брыкалась и не артачилась. – Потом такие слова: – Вы, мол, ее уговаривайте, и ежели дело будет слажено, то и вам большая халтура от хозяина очистится, но только чтобы без огласки и перед всеми прочими молчок. Как, – говорю, – замечу, что по фабрике насчет этого самого про хозяина разговоры пошли, сейчас расчет вам в руки и – в шею!»

– Ну а они что?

– «Лопни, – говорят, – глаза, коли ежели…» Бабы основательные.

– Ну и обещались?

– С радостию… Только и толкуют про Наташку: «Эка дура, эка дура, что своего счастия не понимает!»

– Да ведь и впрямь не понимает. Хозяин хочет ее от колеса да в барышни, а она не соглашается и фыркает.

– Молода еще… Вы погодите, вы имейте терпение. Сразу нельзя… Бабы уговорят.

– Да ты сам-то говорил ей?

– Помилуйте… Целое чтение от нас было. На манер вот как когда при туманных картинах о пьянстве нам читали. Так и я.

– Ну а она что?

– Улыбки делает, в носу ковыряет да передником лицо закрывает. Хи-хи-хи – только от нее и слышишь.

– Веселая, канашка… Из-за этого-то она мне по нутру и пришлась.

– Девчонка антик-с. Что говорить… Первая песенница.

– Ты ей конфетов-то передал?

– Передал-с. Взяла и съела.

– А сережки?

– Носит-с. Не брала сначала, но потом взяла и носит.

– Ну а пять рублей?

– Спервоначалу бросила на пол, а когда я стал ругаться насчет этого самого ейного невежества, то подняла и спрятала в карман. «Ты, – я говорю, – дура, хоть ежели не себе, то тетке своей на пропитание дай. Тетка, – говорю, – у тебя бьется как рыба об лед, чтоб ребятишек прокормить». Ну и устыдил.

– Все-таки взяла?

– Взяла и сапоги себе с новомодными каблуками купила. Увидал я ее в этих сапогах, потрепал по плечу, да и говорю: «Будешь, – говорю, – с хозяином ласкова, так и на шелковое платье тебе, курносой дуре, они дадут».

Хозяин поднял голову.

– Ну-ну… Ты об ней так не смей. Ты эти-то слова брось… – сказал он.

– Да ведь это ласковым манером…

– Все равно не смей… Хозяин чувствительность к ней имеет и наметил, чтоб из нее барышню сделать, а ты… Да и какая же она курносая? Девчонка на манер бламанже. Ты ей вот что скажи… да скажи учтиво, деликатно, хорошими словами: «Он, мол, к тебе такие чувства чувствует, что, мол, как куколку в шелка да в золото оденет».

– И это говорил-с.

– Ну и что же она?..

– А вы вот извините и не обидьтесь… Хоть она вам и по нраву пришлась, а так как мне и за вас обидно, то обязан же я такие слова… Тварь бесчувственная – вот что она!

– Именно бесчувственная. Но только уж ты этих слов больше не смей…

– Зло меня берет-с, Илья Лукьяныч… Люди хотят осчастливить, а девчонка от своего счастия отказывается. Коли ты глупа и неразумна, то слушай, что тебе старшие говорят. А она мне нос сделала да кукиш, извините, показала. Это мастеру-то!

– А ты стерпи покуда, для меня стерпи.

– Да ведь перед другими-то совестно, другие смеются. Ведь она при всех… Она ведь и вас кислым словом… Право слово. «Скажи, – говорит, – ему, что он лысый черт»…

– Ну?!

– Сказала-с. Уж вы извините меня… «У него, – говорит, – глаза тараканьи»…

– Гм… Гм… – хрюкнул два раза хозяин, пошевелил плечами, поморщился и отвернулся.

– Девчонка удержу себе не знает. То есть такой вольницы я и не видал.

– Вот эти-то упрямства ейные меня и распаляют. Ты уж похлопочи.

– Да ведь уж и так из кожи лезу. Ах, молодость, молодость!..

– Ты тетке-то ейной скажи… На вот, снеси ей, да и скажи…

– Говорил… И тетка-то от нее плачет. «Всего, – говорит, – только семнадцать лет девчонке, а совсем от рук отбилась. Никак, – говорит, – и сообразить не могу». Известно, вдова и женщина слабая… Кабы пристрастить девчонку… Да я вам вот что, Илья Лукьяныч, скажу: не дал мне только бог дочери, а кабы у меня была дочь да привалило бы ей эдакое счастие, то без дальних бы разговоров выпорол ее на обе корки, да и передал бы вам.

– Ты разузнай, дружка милого у ней нет ли тут на фабрике.

– Смекаю я, что должен быть. На Ивана Беспалова есть подозрение. В первой мастерской он у окна, слева стоит. Русый такой, с бородкой.

– Так что ж ты? По шеям…

– Коли прикажете, то завтра же…

– Гони, гони. Всенепременно гони… И другой ежели какой есть в подозрении – тоже гони.

– Да у нас из молодых-то всего четверо.

– Ну, всех четверых и гони. Да вот что… Так ли или иначе, да ежели устроишь для меня это дело, то считай себе за мной четвертную бумажку с лиловой буквой.

– Благодарю покорно-с… Потрафить только трудно.

– Уж ты постарайся. Ты скажи Наташке-то, что квартирку ей отдельную найму, органчик самоигральный для музыки куплю, Аленку ей в горничные найму, шубку кунью сошью, спаленку с мягкой мебелишкой устрою, и будет она у меня как сыр в масле кататься.

– Да не хотите ли вы ей сами это, Илья Лукьяныч, сказать, а то, верите ли, у меня уж и язык приболтался от всей этой словесности, – отвечал мастер. – Здесь никого нет в конторе, конторщики обедать ушли, я ее и позвал бы к вам.

– Да ведь не пойдет, пожалуй…

– Мы обманом-с… Я велю, чтобы за шелком для размотки сюда шла… Зайдет сюда, я дверь застану, а вы и разговаривайте с ней.

– Ну, зови…

Приказчик удалился. Хозяин подошел к зеркалу и стал прихорашиваться. В контору заглянула Наташа – действительно хорошенькая и молоденькая девушка лет семнадцати, но, увидав хозяина, взвизгнула и попятилась.

– Ах, нет, нет! Ни за что на свете… – заговорила она.

– Что ты, дура!.. Чего ты? Хозяин тебе шелк в размотку хочет дать… – остановил ее стоящий сзади приказчик и взял за плечи.

– Пустите, а то я закричу… Ей-ей, закричу! – твердила она.

– Да выслушай ты меня, востроглазая… – сказал хозяин.

– Нечего мне вас слушать… Не надо… Пустите… А то я кричать буду.

– Пусти ее… Ну ее… Я потом…

Девушка выскользнула за дверь.

– Ничего так не поделаете. Надо через баб действовать! – вздохнул приказчик.