Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Расчет

Хозяин – сутуловатый, сухой и мрачного вида купец – сидел у стола, около открытой торговой книги и барабанил по ней пальцами правой руки. У дверей стоял приказчик, скромного вида парень в коротеньком пальтишке нараспашку, в высоких сапогах и с серебряной часовой цепочкой через шею, резко выделявшейся на темной жилетке, застегнутой под горло.

– Уходишь? – угрюмо спросил хозяин.

– Да уж отпустите. Думаю своего счастья попытать.

Приказчик кашлянул в руку и поклонился, тряхнув волосами.

– На какие шиши торговать-то будешь?

– Да вот кой-какой расчет есть за вашей милостью. Дядя обещался триста рублей дать.

– Ну, этот капитал невелик. Прямо на прогар лезешь.

– Помилуйте… Да ведь я предполагаю не лавку открыть, а так, уголок маленький… Все равно что шкафчик… Ну, положу туда кружевцов, ленточек, тесемки… Одно слово: приклад для портних – вот и все.

– Действуй как знаешь… Но только смотри: прогоришь, придешь проситься снова в люди – не возьму. У меня прогорелого народа в приказчиках не было, да и не будет.

– Никто, как Бог-с, Аверкий Капитоныч… На него все упование.

– Ты что ж пришел-то? Расчета желаешь?

– Да уж без этого невозможно… Не обидьте только.

– Смотри, ведь тебе пустяки какие-то приходятся.

– Это для вашей милости пустяки, а для нас по нашей малости – барка.

– И для тебя не барка, а плевое дело! Ты, может статься, у меня живши, в один заверт больше прогуливал.

– Помилуйте… Когда же я у вас таким малодушеством занимался? Ну, прогуляешь зелененькую, много синенькую…

– А по четвертной разве не прогуливал?

– Бог миловал-с… Мы себя всегда содержали солидарно, потому – давно уж это упование на уме чувствовали, чтоб на зажитые деньги свою торговлю открыть.

– На двадцать-то пять целковых?

– Не на двадцать пять, а вот с вашей милости рублей около трехсот придется получить.

Хозяин вскинул на приказчика глаза.

– Да ты в своем уме? – воскликнул он.

– А то как же-с… Помилуйте…

– Коли бы был в уме, не говорил бы таких глупых прениев.

– В каких же смыслах глупые прения?

– А то умные, что ли?.. Вдруг: «около трехсот рублей». Да тебя и самого продать…

Приказчик вспыхнул.

– Сколько же, по-вашему, мне с вас приходится? – спросил он испуганно.

– Да сказал я, что рублей двадцать пять.

– Как двадцать пять? Да ведь уж это… уж это, можно сказать…

– Не ершись… Вот книга все скажет… На счетах прикинем, а книга скажет.

Хозяин надел очки и приблизил к себе счеты.

– За три года нам нужно считаться-с… – подошел к столу приказчик.

– Откуда за три-то года? Ты скажешь, за шесть…

– Да как же… Ведь три года я у вас жил.

– Три года жил и первый год весь сквитал, все забрал, что тебе следовало…

– Аверкий Капитоныч! Вот вам святая икона…

– Смотри в книгу… Ведь книга-то не соврет. Видишь, моей рукой написано: «С Ермолаем Евстигнеевым в расчете»…

– Да ведь написать-то все можно.

– Так что ж я, по-твоему, подлог сделал, что ли? Как ты смеешь, мерзавец, такие слова!.. Да хочешь, я тебя вовсе без расчета оставлю!

– Тогда я жалиться буду.

– Да кто тебе поверит, прохвосту? Ты прощелыга, а я купец обстоятельный.

– Судебное-то разбирательство законности у нас для всех одинаково.

– А где у тебя доказательства, щучий сын? Разве у тебя ряда со мной на бумаге была, разве у тебя расчетная книжка есть?..

– Да ведь есть же Бог-то? – воскликнул приказчик.

– Ты о Боге молчи… Я его, создателя, чудеснее тебя помню. Я вон ему иконостас позолотил от трудов своих праведных. А ты что?..

– Наша-то сирая слеза при копеечной свечке, может статься, дороже иконостаса.

– Не смей таких слов говорить, ежели хочешь хоть какой-нибудь расчет получить. А то выгоню без расчета и все твои пожитки на двор вышвырну! Во второй год ты забрал у меня денег двести двадцать рублев.

– Что вы, помилуйте! Семьдесят рублей вы мне дали до Пасхи и шестьдесят три рубля после Пасхи, около Нового года… Вот и все. Стало быть…

– Да вот книга – смотри… Ну, двести двадцать… – звякнул хозяин на счетах.

– Невозможно этому быть-с… Я не согласен.

– А не согласен, так и пошел вон…

Хозяин сбил косточки.

– Что же это такое, господи боже мой! Из-за чего же я над каждым грошом дрожал и подкапливал!

– Не больно-то вы и над рублями дрожите, а не токмо что над грошами. За второй год забора было двести двадцать, да енотовую старую шубу ты у меня за шестьдесят рублей купил.

– Аверкий Капитоныч! Сами же вы мне ее за тридцать два рубля продали.

– Енотовую-то шубу тридцать два? Да ты никак белены объелся!

– Ведь молеедина была…

– Гляди в оба, что покупаешь. Двести двадцать и шестьдесят… стало быть, двести восемьдесят. В прошлом году… тридцать пять… сорок два… восемьдесят четыре… шестьдесят семь.

– Аверкий Капитоныч, голубчик! – завопил приказчик.

– Как ты смеешь голубчиком называть! Нешто я тебе равный? Дурак! Итого за два года пятьсот восемь рублей… Вот и все… Жалованья по триста рублей в год – шестьсот…

– Как «по триста в год»?!

– А по-твоему, по триста в месяц, что ли?..

– Да ведь вы изволили сказать, что по четыреста… Как книги сочли, так и объявили.

– Врешь. Никому я так не говорю… Я всегда говорю своим молодцам: «Чего стоить будешь». А ежели на то пошло, то ты и трехсот за свою непочтительность не стоил.

– Где же правда-то! – всплеснул руками приказчик.

– Вот в этой книге, – указал хозяин. – Тут вся правда записана. В январе нынешнего года ты опять шестьдесят рублей взял, чтоб матери в деревню послать.

– Сорок-с…

– Читай… Видишь, шестьдесят.

– Боже милостивый, что же это такое!

– Не призывай Бога всуе… Грех. Всего забора пятьсот шестьдесят восемь, а жалованья за двадцать пять месяцев – шестьсот двадцать пять. Получить тебе – пятьдесят семь… Семь рублей за сидельческие свидетельства скидываю. Вот, пятьдесят получи…

Хозяин бросил на стол пять красненьких. Приказчик стоял как столб.

– Бери же деньги-то!.. Будешь куражиться, так и этих денег не отдам, – сказал хозяин.

– Разбой! Совсем разбой! – воскликнул приказчик, взяв деньги.

У входа в ночлежный приют

Темно на окраине города. Сверху так и моросит дождь. Небо темной шапкой нависло над городом. Вечер. На горизонте виднеется бледное желто-красноватое зарево от газовых фонарей центральных улиц. К небольшому каменному старому дому подошел, шлепая по грязи стоптанными и дырявыми сапогами, тщедушный мужичонка в сермяжном рубище и когда-то белой, но ныне превратившейся в серо-коричневую кирасирской фуражке. Опустя руку в карман штанины и нащупывая в ней медяк, мужичонка вошел во двор дома и остановился перед дверью, на которой при свете привешенного фонаря можно было прочитать вывеску с надписью: «Ночлежный приют». Еще раз ощупав в кармане медяк, мужичонка взялся за скобку двери. Визгнул блок, и открылась лестница. Пахло сыростью, прелью, онучами. Мужичонка поднялся по лестнице и очутился около кассы ночлежного приюта. Около простого стола стоял кассир – малый в синей суконной поддевке – и продавал билеты на ночлег. Завидя подошедшего мужичонку, он тотчас же помуслил пальцы и оторвал билет. Мужичонка сунул в карман руку, вытащил оттуда медяк и, звякнув им по столу, протянул руку к билету. Малый взглянул на монету и попридержал билет.

– Еще копейку, – невозмутимо сказал он.

– Как еще копейку? Да здесь сколько же? – испуганно проговорил мужичонка.

– Тут две копейки, а за ночлег надо три.

– Да что ты! Неужто две? Не может быть… Как же я припас трешницу?

– Возьми глаза-то в зубы да и смотри.

Мужичонка взял медяк, повертел его при свете фонаря в разные стороны, посмотрел на одну сторону и на другую и с глубоким вздохом произнес:

– Две и есть. Господи Иисусе! Как же это я так?.. С трешницей шел, и вдруг в кармане две копейки!

– Очень просто. Пока шел, копейку на цигарку издержал, – отвечал малый за кассой.

– Да не курил я цигарок. Какие цигарки! Было бы с чем на ночлег укрыться. Я трешницу нес.

– Ну так, стало быть, ворона на хвосте у тебя копейку унесла.

– Ворона и есть… Ах, чтоб тебе!.. Вот оказия-то! – разводил руками мужичонка. – Скажи на милость, ведь это, стало быть, в закусочной мне вместо трех-то две копейки сдачи подсунули.

– Так ты в закусочную и иди, там и разговаривай, а что ж ты здесь-то попусту слова тратишь!

– Как тут в закусочную! Закусочная верст пять отселева будет; да и было-то это давеча, еще засветло. Ах, грехи!.. Что же мне теперича делать?

– Знамо дело, проваливать отсюда подобру-поздорову. Больше делать нечего.

Мужичонка задумался, взял со стола монету и вертел ее в руках. Произошла пауза. Малый отвернулся и закурил от фонаря окурок папироски. Мужичонка поскоблил затылок и украдкой взглянул на малого. На лице малого не отразилось ничего. Он только пустил изо рта струйку дыма.

– Было три копейки – и вдруг стало две. Ах ты господи! – еще раз со вздохом произнес мужичонка.

– Да уж слышали, слышали. Нечего десять-то раз повторять… – пробормотал в ответ малый.

Мужичонка переминался с ноги на ногу.

– Нет, я к тому, что где нынче у людей совесть? – продолжал он. – Совесть-то где у людей? Подсунуть бедному человеку вместо трех копеек две!

– А бедный человек смотри в оба. Ну что ж ты? Долго еще будешь здесь проклажаться?

– Да что мне проклажаться? Мне проклажаться нечего. День-то деньской с шести часов утра бродил-бродил по городу, так только бы на ночлег свалиться.

– А свалиться не на что – стало быть, и поворачивай оглобли.

Мужичонка как-то нервно дрогнул, поднял на малого умоляющий взор и не самоуверенно спросил:

– А копейку до завтрашнего дня не поверишь?

– Ежели каждой шишгали шляющейся верить копейки, то и капиталов у хозяина не хватит. Вы думаете, что вас, чертей, за три-то копейки на ночлег пускают, так от вас барыш? Как же, дожидайся! – послышался ответ.

– Поверь копейку. Ей-ей, завтра же принесу. Ведь уж я тут не в первый раз ночую.

– Тебе еще рубля в долг не дать ли?

– Зачем рубль? Мы рубля не просим. Вот те Христос, завтра копейку принесу!

– Пошел прочь, пока по шее не наклали!

– За что же по шее-то, коли я учливо и тихим манером разговариваю!

Малый молчал и докуривал окурок, равнодушно сплевывая.

– Ну куда ж я теперь денусь в эдакую пору? Где ж мне переночевать-то?

– А уж это дело до нас не касающееся.

– Имей ты, молодец, жалость к бедному человеку. Пусти за две копейки переночевать.

– Нет, я вижу, надо городового позвать.

– Милый… Повремени малость… Дай мне кое-что тебе сказать.

– Что ты скажешь? Что ты можешь сказать настоящее и соответствующее?

– Возьми портянку в заклад до завтрого вечера. Вот сейчас тебе с ноги ее сниму и отдам.

– Федор! Сбегай за городовым…

– Постой… Да неужто портянка-то копейки не стоит?

– Здесь не жиды торгуют, здесь не касса ссуд. Тут православные христиане. Вон и икона висит.

– Да ты по-дружески, по-приятельски прими.

Малый усмехнулся.

– По-приятельски! Какой ты приятель? Ну можешь ли ты быть приятелем? – сказал он. – Коли человеку, себя соблюдающему, всякого шляющегося себе в приятели брать, то что же это будет!

– Ну Христа ради, портянку в залог возьми!

– Федор! Что ж я сказал тебе, чтобы ты за городовым сбегал?

– Иду, иду… – засуетился мужичонка. – А тебе грех, парень, большой грех, – продолжал он. – Ну куда я теперь в эдаку погоду? Где я приткнусь? Куда денусь? Погода такая, что хороший хозяин собаки на улицу не выгонит.

– Ничего… Бобров у тебя нет, мочить нечего… Походишь по улице да посбираешь Христовым именем, так и не одна копейка перепадет. Авось и на шкалик очистится.

– Э-эх! Ну, возьми шапку в залог до утра. Я там у вас на нарах кому-нибудь из ночлежников продам портянку, а потом выкуплю у тебя шапку. Ведь всякий портянку за копейку купит.

Парень подбоченился.

– Нет, я вижу, у тебя большой блезир внутри существует, чтобы тебе по шее наклали! Изволь, наворотим, коли уж так оченно хочется.

Он сделал жест. Мужичонка махнул рукой, еще раз глубоко вздохнул и стал спускаться с лестницы.

– Ну куда деться теперь? Где переночевать? Куда идти? – бормотал он, безнадежно разводя руками. – Еще кабы земляки были… А то… Да и поздно теперь…

Мужичонка обернулся и крикнул вверх на лестницу:

– А который теперь час, милый?

– После давешнего первый! – раздался ответ.