Текст книги "Цветы лазоревые. Юмористические рассказы"

Из-за юродивого

Толстый кучер на не менее толстом, откормленном гнедом мерине, запряженном в широкую линейку, подвез не менее толстую купчиху к деревянным воротам одного из домов за Московской заставой. Купчиха была в ковровом платке на голове и в черном атласном салопе. У ворот сидел дворник в тулупе. Время было за полдень.

– Это Куркуркиных дом? – спросила купчиха дворника, не сходя с линейки.

– Куркуркиных. Вдова она с ребятами.

– К вам сюда богоспасаемого старца Митрофанушку с Песков привезли?

– Есть такой. Гостит.

– Так нельзя ли нам, миленький, увидать его, чтобы словесы услышать?

– Иди и спроси у хозяйки. Коли дозволит, то нам наплевать. А только не больно-то она чужим людям показывает – боится, что благодать из него вся изойдет и ей ничего не останется.

– Да нам, миленький, на одну минуту только.

– И на одну минуту без хозяйки нельзя.

– Да ты, дреколие еловое, что так даме отвечаешь? – вступился за купчиху кучер. – Не видишь нешто, что с тобой не простая баба, а дама купеческой масти разговаривает? Иди и доложь хозяйке, что, мол, купчиха приехала.

– Доложь! Нешто я могу отойти от ворот, коли я караульный? Я свое дело правлю… – отвечал дворник.

– Никто здесь у тебя что уворует, пока мы тут стоим. Промнись. Авось ступня-то у тебя не золотая! – продолжал кучер.

– Да ведь и у ней не бриллиантовая, а такая же грешная. Им промятка-то, может статься, еще нужнее.

– Нужнее! Не видишь нешто, что перед тобой сырая женщина?

– Ты, миленький, вот что… Я тебе двугривенничек прожертвую, – обратилась купчиха к дворнику. – А ты пойди к хозяйке и скажи ей, что купчиха, мол, Прозванова от Михаила Архангела приехавши и просит дозволения юродивенького видеть. Заезжали, мол, они к нему на Пески, где он существует, но там сказали, что сюда отвезен на побывку. Так просят, мол. Вот двугривенничек.

– Мне что… Я, пожалуй… А только не допустит она… – сдался дворник, отправился во двор, через пять минут вернулся обратно и сказал: – Пожалуйте… В горницы к себе хозяйка вас просит.

Купчиха слезла с линейки. В руках она держала барашковую мужскую шапку.

– Куда идти-то? – спросила она.

– А вот сейчас, как войдете в ворота, то налево и по лесенке во второй этаж.

Купчиха вошла на двор и стала подниматься по деревянной скрипучей лестнице. На площадке второго этажа стояла хозяйка, черная, худая женщина с коричневым, как на древних иконах, лицом. На голове ее был коричневый ситцевый платок. Купчиха поднялась и сказала:

– Ох, пристала. Ноги словно тумбы… Вы, матушка, здешняя хозяйка будете?

– Я. А вы кто такие и что вам угодно? – проговорила хозяйка.

– Прозванова, матушка, я, Прозванова… Купчиха я… Вдова. Дегтем торгуем, смолой…

– Ну а мы вот фабрику держим. Давно ли, матушка, вдовствуете?

– Второй год, родная, второй.

– А я так вот шестой и с малыми ребятами.

– Так, так… Доброго здоровья… Позвольте уж мне с вами поцеловаться для первого знакомства.

Купчихи расцеловались.

– В горницу пожалуйте, – предложила хозяйка.

Купчиха вошла, разделась и села в чистой горнице на диване. В комнате пахло затхолью, лампадками, камфорой.

– Изволите видеть, – начала купчиха, – были мы сейчас у юродивого Митрофанушки на Песках, а там нам сказали, что он к вам сюда погостить перевезен, так вот и мы сюда… И очень нам желательно его видеть, матушка, потому – у нас дело спешное. Уж вы меня, родная, извините.

– Ничего, ничего.

– Так нельзя ли нам, миленькая, Митрофанушку-то видеть и чтоб хоть пять минут с ним побеседовать? Изволите ли видеть, сын у меня…

– Так-то оно так… – перебила хозяйка. – Позвольте узнать, как вас зовут?

– Домна Пантелеевна…

– Так-то оно так, Домна Пантелеевна, но ведь мы юродивого-то старца только про себя выписали. Вам я очень рада, а что насчет юродивенького…

– Да ведь мне на минутку…

– И в минутку может из него благодать выйти. Вся благодать из него выйдет, а нам-то тогда что останется? Ведь мы его для благодати выписали. И так уж он у нас со вчерашнего только один раз юродствовал, а то все в разуме сидит и настоящим манером рассуждает.

– Я, матушка, ведь не даром… Я щедро на маслице ему пожертвую… Как вас звать-то, родная?

– Степанидой Антоновной.

– Ну вот, Степанида Антоновна, уж вы будьте добренькие, дайте мне с ним пять минуток побеседовать. Только бы он вот шапку мне эту самую благословил… – проговорила купчиха и показала имеющуюся в ее руках шапку.

– Шапку? Это у вас чья же шапка? – удивленно спросила хозяйка.

– А сына… За него и прошу, Степанида Антоновна… Сын у меня. И вынул он тут солдатский жребий. Жре бий-то он вынул, а ведь тут еще докторское свидетельствование будет, так вот я и хотела бы, чтобы Митрофанушка-то сынову шапку мне благословил. Сын пойдет на докторское свидетельство, благословенную шапку наденет, так, может статься, его и забракуют. Благословение да молитва юродивеньких-то очень помогают.

– Знаю, знаю; как не знать! Так вы хотите заочно, чтобы благодать-то через шапку к вашему сыну перешла?

– Ох, матушка, сын-то у меня непутевый и неверующий. Будешь и заочно, коли сам сюда не поехал. Ведь не связать же его, чтоб сюда-то везти!

– Что говорить, нынче молодые люди ужасно какого характера неверующего.

– А уж наш-то! Идол, а не человек… Так вот, матушка, я и хочу через шапку. Он не верует, так зато мать верует. А этого и довольно. Все равно благодать на него перейдет. Господи, помилуй и спаси нас, грешных! Так вот, матушка…

– Понимаю-с, понимаю-с… А все-таки я, Домна Пантелеевна, боюсь, что вдруг я вам юродивенького-то покажу, а благодать-то из него вся и перейдет к вам. Судите сами, что мне тогда останется? Ведь я его погостить-то только до послезавтрого к себе взяла. Старушка, которая его возит, иначе не согласилась, потому – много уж у них местов-то, по которым они должны ездить. И туда зовут, и сюда зовут… Слава-то об нем уж очень велика стала.

– Слезно, Степанида Антоновна, молю… За сына молю. Ведь уж случай такой… Солдатчина…

Купчиха встала и поклонилась.

– Да вы погодите того времени, когда юродивенький от нас уедет, – возражала хозяйка.

– Ждать нельзя нам, матушка… Время не терпит. Послезавтра ведь будут сына-то свидетельствовать. А то неужто бы уж я?..

– Жалко мне вас, матушка, да боюсь, что благодать-то вся исчезнет и нам ничего не останется.

– Останется, родная, в нем благодати много. Нам ведь только на пять минуточек… – упрашивала купчиха.

– Разве уж только на пять минуточек… Только уж вы не насилуйте его, не вызывайте, чтоб он пророчествовал.

– Ни боже мой!.. Только пусть сыновнину шапку благословит.

– Ну, пожалуй… Пойдемте… Он у меня во флигельке, рядом с кладовой помещен.

Купчиха и хозяйка оделись и пошли во флигель.

Во флигеле, в маленькой комнатке, в которой только стояли сундуки, стол, два стула да лежала большая перина в углу, сидел на полу пожилой человек с всклокоченной головой и бородой. Волосы его были рыжи, но со значительной проседью. Одет он был в белую полотняную рубаху, опоясанную широкой розовой лентой; ноги были голы. Он сидел поджавши ноги и разбивал камнем лежавшие на полу орехи. Рядом с ним валялась палка, вырезанная из молодого березняка и не отчищенная от бересты. У окна на стуле сидела старуха в черном ситцевом платье и вязала чулок.

– Здравствуй, батюшка Митрофанушка… – начала хозяйка, входя в комнату. – Помоли Бога о нас. Вот эта тоже раба Божия купчиха Домна…

Купчиха крестилась.

Юродивый поднял на нее взор, посмотрел и плюнул.

– Это хорошо, это очень хорошо… Вы не обижайтесь… – шепнула купчихе хозяйка.

– Господи! Да неужто я не понимаю? – отвечала та. – За сына, батюшка, я к тебе просить пришла. В солдаты его берут, так помолись, чтоб его забраковали доктора.

– Возьми мыло, да и смажь мылом… – отвечал юродивый.

– Что эти словеса, матушка, обозначают? – спросила хозяйку купчиха.

– А уж это дома додумаетесь. Ну, просите скорей, что вам надо.

– Благослови ты, батюшка, милостивый отец, шапку мне эту… Шапка эта сына… Ты ее благословишь, а от нее благодать на сына перейдет.

Купчиха протянула юродивому шапку. Тот взял ее, надел на себя и пробормотал:

– В Москву поеду, на этой палке поеду.

– Ты благослови, батюшка…

– Хочешь орешков за шапку? Погрызи…

Юродивый подал горсть орехов.

– Возьмите, возьмите, а то обидится, – шептала хозяйка.

Купчиха взяла.

– Ты мне, батюшка, эту шапку-то отдай… Я тебе другую, хорошую подарю.

Сидевшая на стуле старуха встала, сняла с юродивого шапку и передала купчихе.

– Благослови, батюшка… – продолжала купчиха.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевал юродивый и отвернулся.

– Надо идти… Пойдемте назад… – сказала хозяйка.

– Ах, не благословил-таки шапки-то! – стонала купчиха.

– Да ведь на голову надел себе, так чего ж вам еще? Это лучше благословения. Ведь благодать-то у него из главы исходит… – пояснила хозяйка.

– Так, так… Прощай, батюшка…

– Ну, идемте, идемте, матушка…

– А что, батюшка, забракуют сына-то у меня или не забракуют?

– Нет, уж это оставьте… Я не дам, чтобы он вам пророчествовал. Вы просили только благословения, только благодати… – остановила хозяйка купчиху и выпихнула ее за дверь.

– Спасибо вам, матушка, спасибо, и на том спасибо. Вот передайте вы евонной старушке-то трешницу на маслице от меня.

Купчиха подала три рубля и расцеловалась с хозяйкой.

Через пять минут кучер вез купчиху обратно домой. В руках она держала благословенную шапку, завернутую в белый платок.

На освидетельствовании

В зале городской думы происходит освидетельствование молодых людей, вынувших солдатский жребий. Площадка перед столом присутствия, где происходит освидетельствование, огорожена скамейками с высокими спинками. Посреди площадки ясеневая мерка и около нее солдат. Время от времени звучит голос члена от города по воинскому присутствию, вызывающий по фамилиям вынувших солдатский жребий, и под мерку то и дело кто-нибудь становится. На скамейках раздеваются ожидающие очереди освидетельствования и одеваются уже освидетельствованные. За скамейками публика из родственников и знакомых свидетельствующихся. Так как свидетельствующиеся должны раздеваться донага, то публика состоит исключительно из мужчин. В зале пахнет потом, овчиной, перегорелым вином. Среди свидетельствующихся и среди публики много полупьяных. Двое городовых на концах залы то и дело бросают строгие взгляды на начинающих возвышать голос зрителей, но это не помогает: то и дело слышатся громкие восклицания. Идут толки, разговоры. Где-то звякнула гармония.

– Пищит, пес ее закусай! – проговорил молодой белокурый парень в синем кафтане и переложил гармонию из-под мышки одной руки под мышку другой руки.

– Ты завяжи ее в платок, иначе она все равно пищать будет, и тогда отнимут, – замечает кто-то. – Вон городовой-то каким ястребом смотрит!

– Не отнимут. В могилу лягу, а гармонии не отдам! – отвечает парень. – Без гармонии мне теперича не жить.

– Андрюха! Ты ее зачем с собой-то захватил? – спрашивает новый полушубок.

– А то как же, дяденька Елизар Дмитрич? После всего этого происшествия, с радости или с горя, а она потребуется. Гармония ко всему подходит. Примут меня в солдаты – загуляю, и не примут в солдаты – загуляю.

Около него стоит толстый торговый человек в барашковой чуйке, потеет и вздыхает.

– Дура с печи! Ты лучше уповай на Бога! Пользительнее будет… – говорит он.

– На Бога мы уповаем – это точно, а без гармонии нельзя.

– Ты молитву твори, чтоб минула тебя чаша сия…

– Чаша? Нет, нам без чаши невозможно. С горести или с радости, а уж чаша будет.

– Да ты, кажись, милый, и теперь-то глаза налил?

– Ну, налил. Что ж из этого? Ведь не ты подносил.

– Грехи! Лучше замолчать… – вздыхает торговый человек. – Я с тобой как с путным, а ты…

– Андрей Афанасьев! – раздается вызов.

– Здесь! – откликается молодой парень в синем кафтане и начинает суетиться. – Дяденька Елизар Дмитрич, подержи гармонию! Храни ее пуще ока… Понял? – передает он гармонию новому полушубку.

– Твори молитву-то, стервец! Крестись! – замечает полушубок.

– Один конец! – машет рукой парень и пробирается на площадку перед столом присутствия. – Раздеваться, ваше благородие, прикажете? – спрашивает он.

– Раздевайтесь, раздевайтесь. Да живо, чтоб не задерживать других… – отвечают ему.

– Теперь храбрится, а как под мерку поставят – пункта важная выйдет. Все поджилки задрожат… – замечает новый полушубок.

– Оккупация… – вздыхает торговый человек и отирает платком пот со лба.

– А Андрюшку возьмут. Не отвертеться…

– Коли повреждения жил и суставов нет, то солдат первый сорт, – отвечает кто-то.

– Тумба, а не человек, – рассказывает полушубок. – Куль овса для него поднять – перышко. В прошлом году он у нас в Обуховской больнице вылежал, и там уморить не могли.

– Все снимать? – спрашивает за скамейками парень.

– Все, все…

– Неужто и крест с ладанкой? Вот так кораблекрушение! Я готов, ваше благородие.

– Ну и дожидайтесь своей очереди. Видите, что другого свидетельствуют.

– У меня, ваше сиятельство, все жилы целы; одно только вот разве – подвздошная кость…

– Граф Иван Апаюнцев! – раздается возглас.

Со скамейки поднимается молодой человек с капулем на лбу и идет к мерке.

– В пенсне можно остаться? – ни с того ни с сего задает он вопрос. – Я близорук.

– Оставайтесь, если хотите. Пенсне не помешает.

Молодой человек становится под мерку. В толпе хохот. Звякает перекладина мерки, опускаясь к темени. Солдат начинает выравнивать ноги вымеряемому.

Белокурый парень оборачивается к публике и произносит:

– Дяденька Елизар Дмитрич! Слышишь? С графом сейчас рядышком сидели. Вот так почет!

– Нишкни, Андрюшка! Твори молитву… – откликается новый полушубок.

– Ладно. А ты только гармонию-то береги.

Молодой человек в пенсне отходит от мерки. Доктор начинает у него выслушивать и измерять грудь.

– Можно становиться, ваше превосходительство? – спрашивает парень.

– Погодите. Вам скажут… – отвечает доктор.

– Вот ежели у энтого самого графа внутреннее повреждение найдут, то забракуют, – поясняет полушубок. – На вид-то он совсем козявка. Чего только доктор к евонной груди ухо-то прикладывает?

– Ампутация… – произносит торговый человек.

– Смотри-ка, даже в рот лезет… Вот так и нашего Андрюшку будут осматривать. За ногу держит… Загляни ему под копыты-то, загляни!

– Всякую операцию справить надо… На то он доктор… – снова вздыхает торговый человек и утюжит платком потную шею.

– А уж и смотрят же, братцы! Лошадей так не смотрят… – слышится где-то.

– Грудь слаба… – произносит доктор.

– Принят я? – спрашивает молодой человек в пенсне.

– Нет, не приняты. Можете одеваться.

Молодой человек бросается к скамейке.

– Забраковали, барин? – относится к нему белокурый парень. – Ну, вот и чудесно! На угощение с вашей милости за это. А вот меня так не забракуют. Знай наших! Стало быть, мы пользительнее графов. Дяденька Елизар Дмитрич! Ты тут? Береги гармонию… Прикажете, ваше высокоблагородие, становиться?

– Андрей Афанасьев! – раздается возглас члена от города.

– Тута. Дяденька Елизар Дмитрич! Береги гармонию.

Парень становится под мерку.

– Ноги круче или вытянуть? – спрашивает он.

Звякает мерка.

– Рядовой! Выровняй ему ноги… Держитесь попрямее.

– Вино, ваше благородие, кривит… Вином ошиблись, – отвечает парень. – Дяденька Елизар Дмитрич! Береги…

– После поговорите, после… – замечает ему доктор.

Начинается осмотр.

– Упекут в солдаты… Как пить дадут, упекут… – говорит новый полушубок.

– Дяденька…

– Принят! – кричит доктор.

Торговый человек вздыхает.

– Кораблекрушение! – слышится из его уст.

Старика ждут

В богатое купеческое семейство, придерживающееся раскольничьей беспоповщинской секты, ждут старика, то есть начетчика, одного из духовных заправил секты, приехавшего в Петербург откуда-то из провинции для сбора пожертвований на моленную и на проживающих при ней лиц. Старик обещался прийти вечером. Купеческое семейство в страшном переполохе. Дело в том, что, проживая в Петербурге, оно хотя придерживается старой веры, унаследованной от дедов, но дух новшества сильно коснулся его жизни и домашнего обихода. Вот этот-то дух новшества старое поколение семейства и стыдится показать старику.

В чистой, хорошо меблированной гостиной стоит отец семейства, одетый в длиннополый сюртук и в сапоги с набором, и командует нескольким приказчикам, чтоб они вынесли из комнаты пианино.

– В контору его, ребята, в контору переносите. Там и поставите, а завтра поутру обратно сюда перенесете, – говорит он.

На сцену эту смотрит старшая дочка.

– Носитесь вы с этим вашим стариком как курица с яйцом, – бормочет она, делая кислую гримасу. – Ну чем вам фортепианы помешали?

– Не твое дело, и ты прикуси свой язык. Разве прилично музыке здесь стоять, ежели он начало класть будет? Несите, несите, ребята! – раздается приказ приказчикам. – Ты чего же это стоишь и не перео де ваешься? Поди и надень сарафан да косу распусти. Неужели же ты думаешь в этом кургузом платьишке с копной назади перед ним показаться! Поди и надень сарафан, в котором тебя прошлый год на Пасху в молельную возили.

– Сарафан? Вот еще что выдумали! Ни за что на свете… Да что я – мамка, что ли? Будет того, что и один раз вас в прошлом году сарафаном потешила… – отвечает дочь.

– А коли не хочешь честью, то мать с тебя силой платьишко стащит да в сарафан переоденет. Степанида Игнатьевна! Уговори-ка Настасью… Чего она упрямится?.. Да вот еще что… Вели ей и сапоги с французскими каблуками снять… Пусть башмаки наденет. А то начнет класть земные поклоны, так ноги-то ведь на виду будут.

– Нет, уж насчет сапогов будьте покойны… Не стану я для всякого…

– Как ты смеешь его всяким называть! Иди, иди… Тебя всего на один раз переодеться просят. Тебе не запрещают в другое время в разные модельные наряды наряжаться, а сегодня их снять надо. Где Семен? Чтобы он сдуру-то не вздумал выйти к старику в спиньжаке, – суетился отец семейства. – Да пусть Варвара к иконам-то свечи желтого воска прилепит. Там целый фунт я принес и в столовой положил. Да чтобы уголья для кадильницы под плитой были. Подручники-то[3]3
  Подручниками называются маленькие коврики, употребляемые при земных поклонах. Лестовки – четки.


[Закрыть] где?

– Вон они в углу лежат. А лестовки на столе положены.

– Выколотили подручники-то?

– Да, да… Алексей их выколотил, встряхнул и щеткой вычистил, – отвечала мать семейства. – Влас Наумыч… Поди-ка сюда… – поманила она мужа. – Я насчет Насти… Сапоги-то с французскими каблуками, я полагаю, она может и не снимать. Не видно их будет.

– Как не видно! А вдруг увидит? А стук по полу каблуками? Нехорошо, осудить может. Да и кроме того… Старика привезет Спиридон Пахомыч. А ты знаешь, как Спиридон Пахомыч всякой старины придерживается? У него в моленную ни одна женщина, ни одна девушка без сарафана не допускается. Нехорошо… Держимся старой веры, а сами никаких правилов соблюдать не хотим. Осудят. Спиридон Пахомыч – мне нужный человек. Я на триста тысяч в год у него кредитуюсь.

Вошел старший сын.

– Ну и трезвону же задал вам этот старик! – сказал он. – Чего вы его так боитесь-то, что словно помелом весь дом выметаете? Человек приехал денежную срывку сделать с вас, а вы в таких смыслах, как будто он сам вам сейчас несколько тысячев выложит.

– Ну, ну… Не умствуй, не твое дело. Ступай и переодевайся в сюртук и высокие сапоги! – крикнул на него отец.

– Успеется, переоденусь. А только ежели я этот маскарад сделаю, то только для вас, а уж ни боже мой для старика… Тьфу – вот ему от меня вся цена.

– Плюй, плюй на столпа-то нашего. Ах ты кощун непотребный!

– Ей-ей, только для вас и делаю. Для вас да чтоб Спиридону Пахомычу угодить. Человек он для нашей торговли нужный, знаю я, что придется вам у него переписки векселей на новый срок просить, – так вот из-за чего.

– Ты не вздумай табачища проклятого накуриться. А то ведь разить у тебя начнет из пропасти-то.

– Не бойтесь… На сегодня уж соблюду себя в старой вере… Одно только не могу сделать, и в этом препону супротив его выставлю…

– Что такое?

– Руку у него целовать не стану. Уж как он там хочет, а только не стану.

– Ах ты отщепенец, отщепенец!.. Ты хоть для видимости-то соблюди себя.

– Для видимости я в длиннополый сюртук и оденусь, для видимости правило положу. А только, ей-ей, все эти фокусы у самых настоящих-то староверов давно уже из моды выходят. А вы что такое? Какой вы сами-то старовер? В мундире, при шпаге и в шляпе пирогом по праздникам щеголяете.

– Ну, ты знай да держи язык за зубами… – погрозил сыну отец. – Я старовер в душе. В мире жить, так надо подчас мирское и творить. Где мать?

– Да вон в той комнате с Настей они ругаются.

– Степанида Игнатьевна! – крикнул отец семейства. – Есть ли у нас, мать, мед-то? Ведь он с сахаром чаю не пьет. Он и чаем-то грешит только в Петербурге, а там, у себя, он и чаю не пьет. Да в общем стакане ему не вздумайте подать… Он не смиршившись и из своей чашки пьет.

– У Спиридона Пахомыча не из своей чашки пил, – возразил сын. – Подали ему стакан – он и пил из чужого.

– Да ведь Спиридона-то Пахомыча он знает за ревностного старовера, а про нас какая слава идет? Ты при всех по трактирам папироски сосешь, ходишь по церквам невест высматривать. Ведь этого, брат, не скроешь. Наши-то все насчет тебя шушукаются. Я лучше вот что сделаю: как он приедет, я его спрошу насчет чашки. Привез с собой, так пусть из своей пьет, не привез – наш стакан подадим.

– Конечно же, наш надо подать. Как он смеет такое невежество сделать, чтобы прийти в дом к человеку своей веры и считать его посуду поганой! Что мы – немцы, что ли?.. – решил сын.

Вбежал приказчик.

– Приехали… – таинственно отрапортовал он.

Сын бросился переодеваться.