Текст книги "Странствующая труппа"

XXXI

Был антракт. Актеры приготовлялись ко второму отделению представления. Котомцев снял фрак, надел поверх жилета халат, сшитый из простыни, а на голову белый колпак и готовился к чтению «Записок сумасшедшего». Хозяин гостиницы Подковкин, находившийся в уборной, увидав его в таком виде, упер руки в бока и начал хохотать.

– Почтенный! Из какой больницы убежал? – спрашивал он Котомцева.

– Ах, оставьте, пожалуйста… И без вас тошно. Ну что вы, словно маленький! – огрызнулся на него Котомцев.

Даша наотрез отказалась участвовать во втором отделении. Ее принялись упрашивать, но безуспешно. Она отговаривалась болезнью, накинула на себя пальто и просила проводить ее по коридору в номер гостиницы. Вдруг появился Миша Подседов. Он был запыхавшись и несколько пьян. От него несло вином, глаза были красны. Он быстро подскочил к Даше.

– Куда это вы? – спросил он ее.

– Я кончила. Иду домой. Да и нездоровится… – отвечала она.

– А я с обещанным. Принес…

– То есть что это? Букет? Ах, зачем вы это! Нам есть нечего, мы из-за хлеба насущного унижаемся в трактире, а вы с букетом!

– Не букет-с, а поднимай выше! Подите-ка сюда к сторонке… – произнес он таинственно, отвел Дашу в угол комнаты и, подавая что-то завернутое в клочок газетной бумаги, прибавил: – Вот-с… Получайте.

Даша сделала изумленные глаза.

– Что это? – задала она вопрос.

– Сто рублей-с… Только бога ради, чтоб никто не знал из наших гусятниковских. Своим скажите, а из наших чтоб никто ни-ни…

– Ну, скажите на милость! – всплеснула руками Даша. – Ведь это теперь после ужина горчица. Ну, что бы вам раньше-то было их принести, пока еще мы не срамились в трактире!

– Раньше достать не мог. И то только сейчас заполучил. Спрячьте же…

– Что спрятать! Теперь уж и не знаю даже, брать ли их. Погодите, я спрошу сестру.

– Бога ради, только потише. Здесь папенька мой. Беда, ежели он узнает.

– Таня! Поди сюда! – позвала Даша сестру.

– Дарья Ивановна! Ради самого Создателя потише. Вон и Подковкин лопух свой распустил и прислушивается. Узнает, в чем дело, скажет отцу, и тогда мне погибель.

– Да что вы украли у отца, что ли?

– Не украл-с, но ведь я уж говорил вам, что у нас путевым манером взять нельзя.

Подошла Котомцева.

– Подседов сто рублей денег принес и дает нам взаймы… – шепнула ей сестра.

– Тише, бога ради, тише, – вскинул на нее умоляющий взгляд Подседов. – Вон и нотариус стоит – услышать может.

– Ах, вы хотите, чтоб и нотариус не знал? Ведь он наш же…

– Ни-ни… Никто чтобы… А только уж как же и трудно было добыть, Дарья Ивановна!

Подседов вздохнул.

– Я не знаю, Таня, брать или не брать? – спрашивала сестру Даша. – Ведь уж мы все равно осрамились, играя в трактире.

– Осрамились, но денег у нас все равно ни гроша. Все, что за сегодняшний вечер нами получено, давно уже истрачено, и на дорогу у нас опять ни копейки.

– Да что ты!

– Сейчас муж говорил. У нас впереди есть еще вечер, но дожидаться до воскресенья, чтоб получить тридцать пять рублей… Ведь тоже за это время пить-есть надо и, наконец, все равно, даже и на тридцать пять рублей нам не уехать.

– Ах, нет, нет! Не будем давать этот вечер! Я не в силах больше! Я не могу! – воскликнула Даша. – Бери сто рублей и передай тихонько мужу.

– Надо взять, – решила Котомцева, приняла от сестры сверток и, протянув руку Подседову, сказала: – Благодарю вас, Мишенька… Вы истинный друг!.. Вы выручаете нас из беды. С этими деньгами мы завтра же уедем.

– Татьяна Ивановна… Только, пожалуйста, чтобы все это было в тайне, – просил Подседов.

– Хорошо, хорошо.

Котомцева шепнула о деньгах мужу. Тот сразу просиял.

– Ну вот… Ну, вот видите! Ну, дай Бог ему здоровья! – заговорил он. – Теперь наши мучения кончены. Отваляем на скорую руку последнее отделение, а завтра поедем в Краснопузырск. Как все это случилось? Ты, что ли, просила у него денег?

– Я, Даша, Гулина. Все наши актрисы.

– Надо будет сейчас Днепровскому и Безымянцеву сказать, чтобы они его поблагодарили.

– Погоди… Не делай сегодня огласки. Завтра скажешь. Подседов просил, чтобы все это было в тайне.

Подошла Даша. Личико ее улыбалось, и она сказала:

– Он просил, чтоб и нотариусу не говорить об этом, и лесничему.

– Позвольте… Но что же это за тайна такая? Ведь мы не украли, а в долг берем.

– Подседов не хочет, чтобы знали. Понимаете вы, он не хочет, чтобы это разгласилось и дошло до его отца. Ему перед отцом будет неловко.

– Нет, я про нотариуса и про лесничего… Ведь им известно, что у нас денег нет, а если завтра узнают, что мы уезжаем, то тотчас догадаются, что мы заняли деньги.

– Ну и пускай догадываются. Не нужно только, чтоб они знали, у кого мы заняли.

– Подозрительное дело… – покачал головой Котомцев.

– Ты думаешь, что он тайком взял у отца?! Но он и не скрывал от нас, что у его отца въявь взять нельзя, – отвечала жена.

– Стало быть, это воровство, а мы укрыватели?..

– Ах, оставь, пожалуйста! Только бы вырваться отсюда. И наконец, ведь мы же берем в долг, мы отдадим потом, вышлем из Краснопузырска.

– Тогда надо будет мне поблагодарить его и дать ему расписку. Где он?

Котомцев обвел глазами комнату, но Подседова не было. Он исчез.

– Начинайте, начинайте… Что ж вы! Публика скучает. Нельзя так долго проклажаться, – подскочил к Котомцеву Подковкин. – Вон уже мещанский староста со своей молодухой домой ушли, а все оттого, что вы не поете и не играете, а только пустопорожний моцион делаете.

– Сейчас начнем.

Котомцев схватил звонок и стал звонить.

– А где же ваша мамзель? – озирался Подковкин, ища Дашу. – Ведь по уговору она должна два раза танцевать.

– Ушла домой. Она нездорова.

– Вот как! Ну, уж это, брат, нехорошо. Это не благородно. Знаю я, какая ее болезнь! Фырканье? Понимаю.

– Суслов ее номер заменит.

– Что Суслов! Суслов сам за себя обязан. А мне ее надо. Я из-за нее-то только и вас всех пригласил. Нет, почтенный, в следующее воскресенье я этого не потерплю. Да, не потерплю! Взяли вперед деньги, да и куражитесь? Так не ходит. Во-первых, больше уж вперед ни копейки, а коли чего недохватка будет вечером – я денег не додам.

– Ну и хорошо, ну и отлично, что вперед сказали. В воскресенье, стало быть, мы и не будем у вас давать своего представления, – отвечал Котомцев.

– Как это так?

– Очень просто. В Краснопузырск уедем.

– А на какие шиши?

– Стало быть, есть на какие, коли говорю.

– Да ведь вы подрядились на два вечера.

– Никогда мы не подряживались ни на что. Где условие? Ну а теперь оставьте меня в покое. Я сейчас иду читать. Господа! Я начинаю! – воскликнул Котомцев, обращаясь к участвующим в вечере, и пошел на эстраду.

Во втором отделении не участвовала и Котомцева. Она тоже сказалась больной и ушла домой.

XXXII

На другой день утром в гостинице Подковкина среди труппы актеров было необыкновенное оживление. Актрисы с веселыми лицами перебегали из номера в номер и укладывали свои вещи в чемоданы и корзины. Котомцев еще с вечера объявил всем об отъезде в Краснопузырск. Слова «едем», «уезжаем» повторялись на все лады. Изредка слышалось восклицание: «Дай Бог здоровья Мише Подседову! Хоть и саврасик он, а без него ни за что бы нам не выехать из этого проклятого Гусятникова!» Подковкин, узнав, что актеры сбираются уезжать не на шутку, тотчас же явился к ним и уж говорил совсем другим тоном, как вчера.

– Чего вы это всполошились-то так вдруг? – начал он. – Или на мои вчерашние слова обиделись? Так ведь это я в шутку. Да и вообще, мало ли что сгоряча скажешь!

– Ни на что мы не обиделись, а просто нам ехать пора, – отвечал Котомцев.

– Да ведь раньше не сбирались сегодня ехать, а хотели после воскресенья.

– Раньше не сбирались, потому что денег не было, а теперь, когда раздобылись деньгами, то и едем.

– Едем, едем! – весело воскликнула Даша и радостно забила в ладоши перед самым носом Подковкина.

Тот попятился и сказал Котомцеву:

– Это у тебя все бабы дьяволят, а ты бабам-то много воли не давай. Какой это мужчина, который позволяет на себя женскому сословию наседать!

К Подковкину подскочила Безымянцева и, пыхнув на него дымом своей самокрутки-папиросы, густым контральто проговорила:

– Здесь нет ни баб, ни мужиков, а есть товарищи-артисты, совершенно равные.

– Ого! Ну, ладно… – произнес он, помолчал и прибавил: – А что, если бы я вместо тридцати пяти предложил бы вам за воскресенье пятьдесят рублей?

– За сто, за полтораста, за двести не останемся, – отрезала ему Котомцева.

– Ого! Богаты уж очень стали? Так… Впрочем, я к дамскому полу и не обращаюсь, а с мужчинами говорю. Почтенные! Пятьдесят рублей за воскресенье даю.

– Нет, нет. Мы едем сегодня, – отвечал Котомцев.

– Ну, шестьдесят.

– Решили ехать, так что тут!

– А вот выпьем мадерки по чапорушечке, так, может статься, и сговоримся. Василий! – крикнул было Подковкин коридорного и хотел звонить, но Котомцев его остановил:

– Бесполезно, Артемий Кузьмич. Не сговоритесь. Да и некогда нам пить. Сейчас надо сходить попрощаться с лесничим и его супругой. Еще кой-куда зайти, а потом и на поезд.

– Богаты уж очень стали… И знаться с нашим братом не хотите! У лесничего деньги-то заняли, что ли?

– Ну, уж это наше дело.

– Ваше дело! А зачем же я на один вечер эстраду для вас в трактире делал? Ведь она денег стоит. Вот это наше дело. Я для двух раз делал да думал, что и на третий вечер вы останетесь. Также и номера даром из-за одного раза не дал бы, самовары – то же самое. А вы спятились, пячеными купцами оказались, сшильничали – вот это так.

Подковкин опять переменил ласковый тон на грубый, но его оборвал Днепровский.

– Ты, милейший, говорить говори, да не заговаривайся! – крикнул он на него. – Ты шильник, а не мы шильники.

– О! Ну, тогда заплатите за номера и самовары за три дня – вот что, коли вы не шильники.

– Номера и самовары были выговорены нами в словесном условии, – отвечал Котомцев.

– Врешь. Это условие было на два вечера, а не на один. Я не выпущу, пока за номера и за самовары не отдадите.

– Посмотрим, как это ты нас не выпустишь! Об этом условии знает и сам пристав Котятников.

– Что мне Котятников! Я сам по себе.

– А мы к его защите обратимся. Да вот он, на помине-то легок.

В комнату Котомцевых вошел пристав.

– Едете? Ну, вот и славу богу, – заговорил он, здороваясь со всеми. – Я сейчас узнал, что вы раздобылись деньгами и едете. Положительно вам здесь нечего делать. Счастливый путь. Не такое у нас здесь место, чтобы театром деньги наживать. Народ дикий.

– Едут-то они едут, ваше благородие, а за номера и за самовары денег не хотят отдавать, – начал Подковкин, обращаясь к приставу. – Помилуйте, я убытки терплю.

– Поди ты! Ты вчера одними двугривенными за сохранение платья весь вечер окупил, – огрызнулся на него пристав.

– Помилуйте, Пантелей Федорыч, ведь помещение-то мне что-нибудь да стоит. Опять же уговор был на два вечера.

– Защитите нас, Пантелей Федорыч, от этого озорника, – обратилась к приставу в свою очередь Котомцева. – Непременно хочет, чтобы мы остались у него еще на вечер, и притесняет нас всеми неправдами. Обещал номера и самовары даром, а теперь говорит: «Не выпущу, пока не заплатите».

– Не посмеет. Уходи, уходи, почтеннейший. Стыдись безобразничать.

Пристав взял Подковкина за плечи и выпроводил из комнаты.

– У кого деньгами-то раздобылись? – спросил он актеров.

– Да у разных лиц понемногу, – уклончиво отвечал Котомцев.

– Хватит ли вам на дорогу-то?

– Хватит.

– Я говорил сейчас начальнику станции об вас. Он вам устроит как бы отдельное купе в третьем классе. В два часа едете? Мы вас проводим честь честью. Сейчас лесничий с супругой к вам приедут.

– Вадим Семеныч? А мы только стеснялись, что с ними не простились! – воскликнул Котомцев. – Нотариус-то знает, что мы сегодня уезжаем.

– Да и лесничий знает… Там Суслов сидит. Лесничиха изжарила вам на дорогу индейку, приготовила пирожков с мясом. Я сейчас был у них. Там Суслов сидит.

– Ах, вот где он! А мы думали, он в рядах со знакомыми купцами прощается.

Через полчаса явился лесничий с лесничихой и Суслов. Лесничиха привезла с собой целую корзину провизии для продовольствия труппы в дороге. Котомцевы благодарили.

– Давайте хоть чай пить на прощанье… – суетился Котомцев.

– Нет, нет. Лучше это сделаем на железной дороге, на станции, – отвечала лесничиха и тут же прибавила: – Очень жаль, что вы уезжаете. Я так оживилась с вами, играя на сцене. Послушайте… Ежели у вас в Краснопузырске дела пойдут хорошо и вы останетесь там на Рождество, я с удовольствием приеду к вам в Краснопузырск сыграть два спектакля. Ведь Краснопузырск – это хороший город, не нашему Гусятникову чета. Там, я думаю, дела должны быть хороши.

Котомцев пожал плечами и отвечал:

– Бог знает. Теперь нигде в провинции хороших делов нет. К тому же третьего дня я получил письмо из Краснопузырска, и мне сообщают, что там в клубе фокусник и шпагоглотатель дает представления, да кроме того, приехало какое-то семейство акробатов. И наконец, мы-то что из себя представляем? Ведь у нас до сих пор любовника в труппе нет.

– Ну, там найдете какого-нибудь любителя, – отвечала лесничиха. – Любителей теперь везде столько, что ими хоть пруд пруди.

Через пять минут все стали собираться ехать на железную дорогу. Пришли коридорные и потащили сундуки из номера.

Лесничий и Котомцев сходили с лестницы.

– Денег-то хватит ли у вас на дорогу? – спрашивал Котомцева лесничий. – Не хватит, так возьмите у меня пару красненьких.

– Хватит, хватит.

– Ведь и в Краснопузырск приедете, так тоже надо жить. Велики ли деньги – сто рублей!

– А вы почем знаете, что у меня сто рублей?

– Да Суслов мне сказал.

– Пожалуй, сказал, кто нам и взаймы дал?

– Еще бы не сказать! Молодой Подседов…

– Ну, скажите на милость, а ведь я как его просил, чтобы он держал в секрете, у кого мы заняли сто рублей.

– Ну, ведь это он мне сказал, мне-то можно.

– Сам Подседов меня просил, чтобы мы не оглашали, что он нам дал взаймы. Он, видите, боится отца. Уж хоть вы-то, Вадим Семеныч, пожалуйста, не рассказывайте, откуда у нас деньги взялись.

– Хорошо, хорошо, – отвечал лесничий.

XXXIII

Хоть и не оглашали актеры перед всеми свой отъезд из Гусятникова, но проводить их, тем не менее, явилась на вокзал вся интеллигенция посада. Кроме лесничего с женой, пристава и нотариуса, тут были акцизный, мировой судья, учитель, даже доктор, который и в театре-то был всего один раз. Пришли и пять-шесть выдающихся купцов специально проводить своего приятеля Суслова, между которыми особенно выделялся Глоталов, явившийся уже изрядно выпивший. Приглашая всех выпить, он то и дело кричал любимую свою фразу: «Господа! Садите редьку-то!» Головы и его сына не было, не было видно и Миши Подседова. В маленьком станционном буфете, в котором никогда, кроме водки и пива, ничего не пили, на этот раз хлопали пробки бутылок мадеры, откупоривался лимонад-газес, который пили вместе с коньяком. Отъезжающим актерам желали счастливого пути, хороших дел в Краснопузырске. Начальник станции дал Котомцеву письмо к своему приятелю, начальнику Краснопузырской станции, в котором просил труппе покровительства. Совсем уже пьяный Суслов рассказывал купцам сцены из еврейского быта. Те пили за его здоровье, кричали ему ура и качали его. Глоталов даже провозглашал многолетие. В станционном буфете был и содержатель гостиницы Подковкин, но держался как-то в стороне от всех.

Но электрический сигнал дал знать, что поезд вышел с последней станции. Наконец раздался и первый звонок. Все вышли на платформу. Начались лобызания. Подходящий поезд виднелся уже вдали на рельсах. Купец Глоталов, вытащивший на платформу бутылку мадеры и рюмку, приставал ко всем актерам и восклицал:

– Господа! По последней редечке!.. Посадим по последней редьке на прощанье!

Суслов бродил по платформе в отличной куньей шапке.

– Откуда это у тебя такая богатая шапка взялась? – спрашивали его товарищи.

– С купцом-лесником на мою войлочную сменялся. Вот она, дружба-то! – отвечал он заплетающимся языком. – На память, брат, это, на память. И вот еще на память от другого купца.

Он вытащил из одного кармана пальто бутылку мадеры, а из другого бутылку коньяку.

– Везде что-нибудь да вымаклачит, – говорили про него, улыбаясь, актрисы.

Поезд подошел к платформе и остановился. Пассажиров было немного. Начальник станции тотчас же начал очищать для труппы отдельный вагон третьего класса, для чего выгнал из него мужиков и пересадил их в другой вагон, уверяя, что первый должен быть отцеплен. В отдельном вагоне актеры отлично разместились со своими пожитками и в ожидании третьего звонка вышли на тормоз. Провожающие стояли на платформе около вагона. Глоталов опять лез с бутылкой и рюмкой, прося «садить редьку». К актерам подошел Подковкин.

– Прощайте, сердитые! – произнес он.

– Прощай, прощай, Артемий Кузьмич, – отвечал ему Котомцев.

– Дай вам Бог… – кивнул им Подковкин. – Но коли там оголодаете очень, то пишите – на два – на три вечера опять к себе выпишу.

– Типун бы тебе на язык! – крикнул ему Днепровский.

– Вот тебе здравствуй! Я на поправку к себе народ зову, а мне типун сулят!

Вот и третий звонок. Актеры начали уходить в вагон.

– Помните, Котомцев, если я в Краснопузырске в бенефис вам понадоблюсь что-нибудь сыграть – телеграфируйте, и я приеду! – крикнула лесничиха.

Котомцев послал ей летучий поцелуй и махнул шляпой провожающим.

Дребезжащий свисток кондуктора. Машинист откликнулся свистком с паровоза. Еще дребезжащий свисток и еще отклик – и поезд тронулся.

– Стой! Стой! – заорал вдруг Глоталов, стоя на платформе с пустой бутылкой. – А когда же мне будет расчет за коленкор, что на занавес брали?

Но актеры были уже в вагоне.

Когда Котомцев подошел к жене и стал усаживаться рядом с ней, та крестилась и говорила:

– Слава богу! Наконец-то уехали из этого злосчастного Гусятникова. Как приеду в Краснопузырск – сейчас же отслужу благодарственный молебен.

– И просительный, – прибавил муж. – Неизвестно еще, что-то будет для нас в Краснопузырске. Там фокусник представление дает, приехали акробаты.

Вдруг в вагоне, где сидели актеры, появился молодой Подседов.

– Подседов! Мишенька! Откуда? Какими вы судьбами! – воскликнула Безымянцева.

– С вами еду… в Краснопузырск еду, – отвечал он, делая кислое лицо и глотая слезы.

– Когда вы сели? Что же мы не видели вас на станции? – спросила Котомцева.

– Зачем же я буду в народ лезть? Взял билет, сторонкой пробрался в вагон, да и был таков. А теперь вот в ваш вагон переберусь.

– Отец вас в Краснопузырск послал, что ли? – задал ему вопрос Котомцев.

– Нет, тайком от отца… Захватил чемоданчик с переодевкой и…

Он недоговорил и махнул рукой. Глаза его сделались влажны.

– Да что с вами? Поссорились с отцом-то, что ли? – пристала к нему Даша.

– Да… – отвечал он и отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Что-нибудь, должно быть, насчет тех денег, что вы нам взаймы дали?

– От лютого родительского зверства бегу…

Он не оборачивался.

– Постой-ка, постой-ка… У тебя и физиономия расцарапана… – проговорил Днепровский. – Батюшки! Да синяк под глазом!.. Отец это тебе?.. Воевал он с тобой?

– Теперь уж не завоюет… Навсегда… Довольно… Достаточно… Будет… Аминь, – был ответ.

Все переглянулись. Подседов отошел в другой конец вагона.

– А паспорт-то есть ли у тебя? – крикнул ему Суслов.

Он не отвечал, стоял против окна, дышал на стекло и выводил что-то на нем пальцем. Актеры шептались. Минут через пять Подседов, собравшись с духом, подошел к ним и сказал:

– Примите, господа, меня в свою труппу хоть суфлером, хоть таким режиссером, которым у вас был лесничий, иначе я пропащий человек.

Проговорив это, он в пояс поклонился.

– Любовь? Ах, любовь, любовь! – воскликнула Безымянцева и покачала головой.

– Что бы там ни было, но примите… Отец отцом, но я все равно без вас жить не могу… – отвечал Подседов.

– Послушайте, Подседов… Лучше бы вам к отцу вернуться… – проговорила Котомцева.

– К отцу? Пусть силой берет. А добром я не вернусь. Господа! Слезно прошу вас, возьмите меня к себе… Мне только бы около вас быть…

– Да хорошо, хорошо… – сказал Котомцев.

– Дарья Ивановна… Пожалуйте-ка сюда… – поманил Подседов Дашу.

Та вспыхнула как маков цвет и подошла к нему.

– Вот-с триста рублей еще… Передайте это Анатолию Евграфовичу на театральное дело… – продолжал он, умильно смотря на нее.

– Да что вы, что вы! Нам не надо! – замахала она руками.

– Ну, все равно, я сам потом отдам. Господа! Берете меня в труппу? – снова спросил он.

– Да ведь уж сказали, что берем, – был ответ.

– Ну, спасибо, голубчики… Спасибо…

Подседов бросился пожимать всем руки.

А поезд летел на всех парах.