Текст книги "Странствующая труппа"

XXV

Котомцев встал на другой день поутру, по обыкновению, в девять часов, а Миша Подседов дежурил уже в коридоре. Когда Котомцев выглянул в коридор, чтобы взять выставленные с вечера для чистки свои сапоги, Миша Подседов тотчас же бросился к нему.

– Здравствуйте, Анатолий Евграфович. Ну что? Как? Как моя судьба? – спрашивал он.

Он был бледен как полотно, руки его тряслись, и от него пахло вином.

– Да ничего еще не известно. Она спит еще, – улыбнулся он. – Вы уж очень рано пришли. Ведь она приглашала вас явиться к одиннадцати часам утра.

– Ах, Анатолий Евграфыч, Анатолий Евграфыч! Ведь не терпится. Верите ли, я всю ночь не спал. Ну, я подожду, я подожду в здешнем трактире. Господи! Вложи ей в ум мое счастье!

– Только уж в трактире-то вы, Мишенька, не пейте. А то какой же это будет жених! От вас и так пахнет.

– Это от вчерашнего. А сегодня я только чайку… Только нельзя ли пораньше одиннадцати часов?..

– Хорошо, хорошо. Я пришлю за вами.

Миша побежал в трактир. Котомцев вошел в номер.

– Таня! Даша! Вставайте! Жених сейчас уж был в коридоре! – крикнул он жене и свояченице, спавшим за альковом, и стал надевать сапоги.

– Я не сплю, – откликнулась Даша. – Я давно проснулась и только так лежу.

– Ну, что ж ты – решилась?

Даша сделала маленькую паузу и отвечала:

– Решилась. Будь что будет!

– Решилась? Ну вот и слава богу… – послышался заспанный голос Котомцевой. – А я, веришь ли, всю ночь то тебя, то его во сне видела.

– Я решилась, – продолжала Даша. – Но только хочу выговорить себе у старика кое-какие права.

– Права-то, голубушка, ты уж после… – сказал Котомцев. – Не пугай старика правами. Права эти потом с помощью мужа отвоюешь.

– Да конечно же, отвоюешь, – поддакнула сестра.

Женщины стали одеваться: за альковом послышался всплеск воды в умывальнике. Котомцев вышел в коридор заказывать самовар. На этот раз старик Подседов выглядывал из своего номера.

– Можно идти к вам? – спрашивал он.

– Да нет же, нет. Мои дамы только еще встают. Я приглашу вас.

– Ну, а как? В каких смыслах нам ожидать решения?

– Кажется, все кончится благополучно.

Старик просветлел и сказал:

– Давай-то Бог. За Мишуткой посылали?

– Приходил уж он, но я сказал, что рано. Он через час зайдет.

– Ну, вот и отлично. Только что ж он, дурья порода, ко мне не зашел!

Старик покрутил головой и скрылся за дверью. Выглянули из дверей своего номера Безымянцевы. Безымянцева была в юбке и ночной кофте.

– Ну, что Даша? – задала она вопрос.

– Решилась.

– Ну, умница. Сейчас мы с мужем оденемся и придем к вам.

Часам к десяти в комнату Котомцевых собралась вся труппа, так что даже сидеть было не на чем, и Днепровский притащил из своей комнаты стулья. Пришли даже Суслов и Иволгин, до того всем хотелось скорее узнать решение Даши и видеть, как она будет объявлять свое согласие отцу и сыну.

– Отлично! Отлично, что решилась Дарья Ивановна. Молодец девка! – воскликнул Суслов. – Стало быть, я теперь выиграл с Мишки Подседова кожаную куртку на байковой подкладке. Вчера я утешаю его в буфете на железнодорожной станции, а он не верит, чтобы все кончилось благополучно. Побились об заклад – и вот теперь он должен мне купить кожаную куртку.

– Во всем-то этот Суслов себе выгоду найдет! – воскликнул Днепровский и хлопнул ладонью по столу.

– А то зевать, что ли? Так и надо… – откликнулся Суслов и захохотал.

На столе пыхтел самовар. Все пили чай.

– Позвать, что ли, Подседовых-то уж? – спросил Дашу Котомцев.

– Позовите. Только, бога ради, не делайте из этого торжественности! – отвечала Даша. – И не понимаю я, зачем это все собрались к нам!

– За тебя радуемся. Радуемся, что ты из собачьей жизни в хорошую жизнь переходишь, – откликнулась Безымянцева, дымя папироской-самокруткой.

Котомцев вышел в коридор, чтобы пригласить старика Подседова и послать в трактир за Мишей Подседовым, но Миша стоял уже в коридоре.

– Можно войти? – спросил он Котомцева.

– Идите, идите. Она согласна.

Как бомба влетел Миша в комнату и, ни с кем не здороваясь, бросился к Даше.

– Богиня моя! Вы осчастливили погибавшего человека! – воскликнул он и начал целовать ей руки.

Даша смутилась, стала прятать руки и, наконец, заплакала.

– Погибший человек! Не забудь, что с тебя кожаную куртку!.. – крикнул Суслов.

– Хоть две, Егорушка! Есть о чем разговаривать! – откликнулся Миша, ловя руки Даши.

– Господин Подседов! – кричала ему Безымянцева. – Даже и в американских землях так принято, что когда люди входят в комнату, то здороваются.

– Ах да… Простите, Софья Андреевна! Простите, Татьяна Ивановна! – спохватился Миша и стал со всеми здороваться. – Голубчики! Ведь вы мне теперь все родные! – говорил он.

Вошел Котомцев со стариком Подседовым. Подседов прежде всего отыскал в углу икону, помолился на нее и потом сказал:

– Здравствуйте.

Миша бросился к нему и воскликнул:

– Папашенька! Верить ли мне своему ужасному счастью?

Отец отстранил его от себя и проговорил:

– Ты прежде повинись в мерзостях-то своих. Как ты посмел из-под родительского крова сбежать? За что ты отца с матерью две недели мучаешь?

Сын отступил шага два, потупился и произнес:

– Простите, папашенька… Любовь к одной девице…

– Простите! Любовь!.. – передразнил его отец. – Надо бы тебя, дурака, при всей честной компании за волосья оттаскать за все твои художества – ну, да уж Бог тебя простит.

Миша приблизился и поцеловал отца в щеку.

– Дарья Ивановна, папашенька, согласна… – сказал он.

– А вот сейчас объявит мне, коли согласна, – отвечал отец. – Надо честь честью…

– Согласна, согласна… – заговорила Даша, отирая платком слезы.

– А коли согласны, то и пожалуйте сюда ко мне.

– Зачем вы хотите какую-то торжественность?

– Да ведь надо же честь честью. Надо Богу помолиться, надо и отцу жениха поцеловать вас.

Даша протискалась между актеров, подошла к старику и произнесла:

– Я согласна выйти замуж за вашего сына, но только с условием. Во-первых, что до свадьбы я буду играть на сцене с сестрой и зятем, как до сих пор играла…

– Да не подобает это, барышня, не подобает… Я вот дам вам сегодня денег, так лучше же вам с Мишей приданое себе запасать, – отвечал старик Подседов.

– Не надо мне приданого, никакого не надо.

– Нельзя этого, Дарья Ивановна. Нельзя нам без приданого.

– А по-моему, что есть, то и ладно!

– Вот дура-то! – вырвались восклицания у Гулиной и Безымянцевой.

– Станьте с сыном рядом, Дарья Ивановна, перед образом и молитесь Богу, – продолжал с улыбкой старик Подседов. – А уж поторгуемся потом.

– И еще у меня условие. Ежели вы будете обижать меня и притеснять – я убегу из вашего дома.

– Обижать… Притеснять… Господи! Да за что же это? – воскликнул старик. – Молитесь Богу, барышня, молитесь.

Старик взял Дашу за руку и поставил рядом с сыном перед образом. Даша и Миша стали креститься.

– В землю, в землю кланяйтесь, – командовал старик.

Даша и Миша сделали земной поклон.

– Ну, а теперь поцелуйтесь сами, и я вас поцелую…

Миша чмокнул Дашу в губы. Старик Подседов заключил их в свои объятия.

Начались поздравления.

XXVI

– Шампанского! – кричал Суслов. – А то что это за поздравление насухую!

– А ты думаешь, не спрошу? Спрошу, брат, – отвечал старик Подседов. – Миша! Распорядись-ка, чтобы подали пару сулеечек на рукобитие, – обратился он к сыну.

– Да не надо, не надо, Иван Филиппович, – заговорил Котомцев. – Ну что деньги зря тратить? Какое теперь шампанское натощак! Мы чайком поздравим жениха и невесту. Пожалуйте вот сюда к столу.

– А кто тебе сказал, что натощак будем пить? – не унимался Суслов. – Пусть сват – ведь он нам всем теперь в сватовстве приходится, – пусть сват приличную нашему званию и состоянию закуску соорудит. Червячка заморить пора.

– Можно и закуску, господин Суслов. Я не сквалыжник. Миша! Спорхай-ка в буфет и скажи, чтобы подали солененькой всякой всячины, да водочки, да бутылку мадеры.

– В один момент, папашенька.

Миша Подседов бросился в коридор.

– Стой! Стой! – остановил его отец. – Да не хотите ли, господа актеры, кстати, и селяночки рыбной похлебать? Отличную здесь селянку готовят.

– Нет, нет. Зачем селянка? Нам еще сегодня на репетицию надо, – отказывались актеры. – А закуска-то уж лишняя.

– Ну, селянка за мной.

– Михаил Иваныч! Михаил Иваныч! Ежели уж накрывать закуску, то пусть в комнате Безымянцевых накроют, а здесь тесно, – говорил Котомцев. – Здесь мы чайку попьем, а потом в комнату Безымянцевых закусывать и перейдем.

– Хорошо, хорошо… – пробормотал Миша и юркнул за дверь.

Старика Подседова стали усаживать на диван, к самовару. Котомцева, Безымянцева и Гулина бросились ему наливать чаю. Они выхватывали друг у дружки стакан и блюдечко. Гулина выполоскала стакан, Безымянцева насухо вытерла его полотенцем, Котомцева стала наливать чай.

– Покрепче, Иван Филиппыч, прикажете или послабже? – спрашивала она.

– Всяко пью, – отвечал тот, поманил к себе Дашу, посадил ее рядом с собой на диван и, улыбаясь, погладил ее по волосам. – Невесткой потом ведь будешь, – сказал он и тут же задал вопрос ей: – Как ты, такая молоденькая, в актрисы-то пошла? Ведь и избаловаться недолго на этой зарубке.

– Нет, нет… Зачем же? Она при сестре, при мне, при зяте… – заговорил Котомцев. – Пить-есть надо, Иван Филиппыч, – вот и пошла в актрисы. Кроме того, у ней талант – несомненный талант.

– Ну, то-то… Разве только что при старшей сестре и при зяте, а то мало ли есть охальников на свете! Живо опутают молодую девушку. Да и хлеб-то горек ваш. Ох, как горек! Я уж это вижу, – говорил Подседов.

– Ну, это как кому какое счастье… – возразила Котомцева. – Выдвинутся люди при счастье, так тысячи загребают. И мы никогда не были в таком плохом положении, как нынче. Мы всегда в больших городах служили и хорошее жалованье получали от антрепренеров, а это уж такая несчастная полоса нашла. Остались без ангажемента, пришлось составить небольшое товарищество, и поехали по захолустным городкам скитаться.

Подседов опять ласково погладил Дашу по волосам и сказал:

– Ничего, ничего… А вот теперь купчихой будет.

Даша невольно улыбнулась на эти слова и потупилась. Подседов вынул из кармана бумажник, достал оттуда сотенную бумажку и прибавил:

– На вот тебе на первый раз на булавки от жениха. Дал бы больше, да мало денег сюда привез. Не за невестой ехал, а дурака-сына ловить.

– Не надо мне, не надо, – отстранила его руку Даша, вся вспыхнув.

– Бери, бери, коли уж дают. А уж что на приданое надо, то мы с Мишуткой сегодня здесь закупим и вечером к вам пришлем.

Подседов сложил сторублевую бумажку и засунул Даше за корсаж.

– Благодари же, Даша, благодари! – кричали ей женщины.

– Готово-с! – воскликнул Миша, вбегая в комнату.

Сзади его шел слуга из трактира и нес на большом подносе две бутылки шампанского и стаканчики.

Хлопнула пробка. Разлито вино. Подседов подвинулся на диване и сказал сыну:

– Садись рядом с невестой, а мы вас поздравлять будем. Ну, дай Бог счастливо! – проговорил он, взяв в руку стакан с шампанским, когда Миша уселся рядом с Дашей, и протянул к нему и к ней стакан.

К Мише и к Даше потянулись и руки актеров, вооруженные стаканами.

– Куртку кожаную не забудь… – подмигнул Мише Суслов, протягивая к нему свой стакан.

Старик Подседов выпил вино и принялся за чай. Он пил его, налив на блюдечко, и говорил:

– Ведь вот одна незадача, что теперь у нас пост и свадьбу скрутить скоро нельзя, но после Крещенья мы сейчас же веселым пирком да и за свадебку. На Рождестве вы вот и супруга ваша привезете к нам в Гусятниково невесту, и поселим мы вас у нас на лесном дворе во флигеле, а оттуда мы и повезем ее к венцу, – обратился он к Котомцевым.

– Ах, многоуважаемый Иван Филиппыч, мы Рождества-то и святок, в нашем театральном деле как манны небесной ждем, – сказал Котомцев, – а вы хотите, чтобы мы на Рождестве в Гусятниково приехали! Да ведь на святках бывают в театре лучшие сборы.

– Ну, у меня-то во флигеле на всем готовом и без сборов проживешь, – похлопал его старик по плечу.

Остальные актеры и актрисы переглянулись между собой.

– А как же мы-то? – спросила мужа Безымянцева. – Стало быть, после Рождества и актерскому товариществу конец.

В ответ тот только пожал плечами.

– Но все-таки до Рождества вы позволите невесте доиграть с нами спектакли? – начал Котомцев.

– Да что она вам? Оставьте вы ее в покое. Ей будет чем прожить и без спектаклей. Не обидим. Своя ведь уж теперь, – отвечал старик. – Сами вы играйте до Рождества, сколько влезет, а ей дайте приданым заниматься. Мало ли ей что надо к свадьбе соорудить! Портнихи да белошвейки… Смотри-ка, сколько всякой всячины мы с Мишухой сегодня вечером к вам из лавок нашлем!

– Я бы хотела играть. Позвольте мне до Рождества играть и свой хлеб зарабатывать, – заявила Даша.

– Уймись… – сказал ей старик с улыбкой и опять погладил ее по волосам.

– Но позвольте ей хоть следующий спектакль сыграть. Она у нас на афише стоит, – проговорил Котомцев.

– Да что ты, Анатолий, упрашиваешь-то! Ведь я не продалась им, не в кабалу пошла! – вспыхнула Даша.

– Уймись… Экая какая шершавая! – ласково сказал ей старик и опять погладил ее по голове. – Ну, да уж играй, играй этот-то спектакль. Что с тобой делать! – прибавил он.

– Нет, уж я вплоть до Рождества.

– Нельзя до Рождества, понимаешь ты, нельзя. Здесь нас тоже знают, и гусятниковские наши сюда то и дело наезжают, так надо показать всем, что ты уже с этим самым актерством покончила, коли уж в нашу семью вступаешь.

– Да ведь это же ремесло не позорное.

– Уймись. Ну что тут?.. Не будем об этом разговаривать. У вас воображение так, а у нас иначе. Ну, полно, потешь старика, не перечь. Завтра сыграешь, а уж там и зашабашишь.

Даша не возражала.

– Ну а как же я-то, папенька? – спросил отца Миша. – Где я буду до оного Рождества? Я без существования около Дарьи Ивановны…

– Завтра мы с тобой должны в Гусятниково поехать. Должен перед матерью повиниться и в доме побыть, чтобы все видели, что ты не в бегах, ну а потом до Рождества можешь сюда на день – на два к невесте понаведываться. Приедешь и опять уедешь. Ведь и мне придется сюда за закупками-то наезжать.

Сын молчал, взял руку Даши и крепко пожал ее.

– Иван Филиппыч! Да возьми ты на святки и меня к себе на хлеба! – воскликнул Суслов. – Я у Даши ведь шафером буду. У ней холостых-то ведь никого, кроме меня, знакомых нет.

– Я могу быть шафером… – вызвался Иволгин.

– Врешь, врешь! Тебе нельзя. Ты женатый. У тебя жена в бегах. Женатые шаферами не бывают, – отвечал Суслов.

В комнату вошел трактирный слуга и доложил, что в соседней комнате уже накрыта закуска. Все присутствующие направились туда.

– Только, господа, не очень бражничайте за закуской. Помните, что надо на репетицию, – говорил актерам Котомцев.

XXVII

Наутро уже весь Краснопузырск знал, что актриса Левина выходит замуж за купеческого сына Подседова. Разгласили купцы, у которых Подседовы закупали приданое, разгласил и Суслов по трактирам. Обстоятельство это произвело говор, вследствие чего на спектакль начали брать билеты и такие люди, которые прежде вовсе не интересовались театром. Все шли смотреть невесту.

– Почти на полтораста рублей билетов продал, – заявил буфетчик актерам, когда они в одиннадцать часов явились в клуб на репетицию, и весело подмигнул глазом, прибавив: – Во-первых, оперетка, а во-вторых, невеста. Пожалуй, полного сбора не было бы…

– Вашими бы устами да мед пить, – отвечал Котомцев.

– Да ведь и нам приятно-с. Хороший сбор в театре – буфет лучше торгует. Сегодня уж по счетцу за обеды прикажете мне получить?

– Получайте.

– В таком разе вот и счетец. Я уж и счет по сегодняшнее число приготовил. Тут: «получил сполна». Я заранее расписался.

Приступили и евреи-музыканты, прося денег, пришлось отдать клубу за залу. Котомцев со всеми рассчитался, но сам вечером остался с несколькими рублями, хотя сбор был почти полон. Безымянцевы и Днепровский с сожительницей вопияли.

– Неужели и сегодня ничего не получим на руки? – спрашивали они.

– С долгами рассчитался, – отвечал Котомцев. – Я и в клубе за буфет отдал, в гостинице отдал. Ведь вы же и из буфета ели, вы же и в гостинице стояли.

– Пойми ты, нам с женой на сапоги нужно. У Софьи Андреевны нет теплых калош, – говорил Безымянцев.

– Подожди. От следующего спектакля получите, ежели что от вечерового расхода останется.

– Ну, уж следующие спектакли какие будут без молоденькой актрисы!

– Я лесничиху из Гусятникова выпишу на водевиль. Ведь лесничиха обещалась нам помочь. Сама даже навязывалась, – сказал Котомцев.

– Не поедет твоя лесничиха. Дай хоть два рубля на подметки к сапогам. У меня подметки заказаны.

Котомцев дал.

– Займи у Даши, – приставал к Котомцеву Днепровский. – Ведь старик Подседов дал ей сто рублей на булавки. Они вон с сестрой уж купили себе по хорошим польским сапогам, шелковые чулки купили, а я и моя старуха без гроша.

Даша услыхала об этом и сама дала Днепровскому десять рублей.

– Это уж, душечка, в долг без отдачи, – заговорила Гулина. – Это мне за сватовство, а мужу за то, что он жениха твоего разыскивал и письма ему носил.

Узнав, что Даша дала десять рублей Днепровскому, к ней подошла и Безымянцева.

– Поделись, Дашенька, хоть пятерочкой с нами. Ко мне третий день прачка пристает, чтобы я ей за белье отдала. Тебе теперь что! Захотела еще сто рублей от жениха взять – еще сто рублей возьмешь.

Даша дала и Безымянцевой десять рублей.

– Ну, вот за это спасибо, за это спасибо, милушка! – воскликнула та и звонко чмокнула Дашу в губы.

Суслов явился к спектаклю в новой кожаной куртке, которую он получил от Миши Подседова.

– С паршивой собаки хоть шерсти клок, – говорил он в уборной, любуясь на себя в зеркало.

– Ну, какая же он паршивая собака! Премилый вьюноша, – заметил Иволгин.

– Однако и ты с него два новых галстуха и перчатки взял.

– Но паршивым-то его все-таки не называю. Так себе купеческий саврасик, и больше ничего.

– А актрису-то водевильную все-таки у нас увел. Что мы теперь будем делать без водевильной актрисы? Ведь он труппу разбил. Сегодня вот сбор, а посмотри, что потом будет! Нет, я считаю, что теперь нашему товариществу конец. Я считаю так, что нам за все это расстройство труппы надо с Мишутки по крайней мере хоть на проезд отсюда до Москвы взять. Без водевильной актрисы здесь нам немыслимо оставаться, а в Москве еще можно кое-какое местишко найти, – говорил Суслов.

– Да он даст, ежели у него есть. Он добрый. Я у него сегодня пятерку попросил – слова не сказал и дал, – отвечал Иволгин.

– Пятерку? Пятерку вымаклачил? Ну, не мерзавец ли ты после этого!

– Да ведь ты кожаную куртку…

– Я кожаную куртку на пари выиграл, уверяя его, что Даша пойдет за него замуж, а он плакался, что не пойдет. Ну, а ты-то за что взял с него галстухи, перчатки и пять рублей?

– Да ведь сам же ты говоришь, что он расстроил наше товарищество.

– Нет, ежели ты пять, то я должен взять десять – и сегодня же возьму. Это так оставить нельзя. Я думал по благородству, по-товарищески, а уж ежели ты взял, то с какой же стати мне-то зевать?

В уборную вошел Котомцев.

– Одевайтесь, одевайтесь, господа. Пора… – говорил он и тут же прибавил радостно: – Сегодня хороший сбор.

– Ну? – протянул Суслов. – Стало быть, после спектакля раздача мзды будет?

– Только с долгами Бог привел рассчитаться. Зато мы теперь уже почти чисты.

– Нельзя ли мне хоть зеленую бумагу дать?

– Да ведь у тебя есть деньги. Чего ты товарищество-то теребишь!

– Ну, какое уж теперь товарищество без водевильной актрисы!

– Водевильная актриса будет. На следующие спектакли я попрошу лесничиху приехать, а тем временем спишусь с Тюльпановой. Тюльпанова в Москве без дела сидит. Я получил письмо. Это хорошая актриса на водевиль и оперетки.

– Поедет к тебе Тюльпанова в захолустье!

– Есть хочет, так поедет, а она, говорят, с половины лета без ангажемента.

Актеры и актрисы одевались. Зала наполнялась публикой, евреи-музыканты настраивали инструменты. Около запертой двери женской уборной бродил Миша Подседов и говорил в дверь:

– Дарья Ивановна! Скоро вы?.. Я вам сегодня букетец из живых цветов с графской оранжереи подношу.

В редакцию «Листка» Котомцев решил не посылать даровых билетов, но все-таки утром послал один рецензентский билет, а потому в спектакль приехал только один Уховертов-сын. Самого редактора не было. Уховертов-сын, чтоб чем-нибудь досадить, тотчас же послал Котомцеву на сцену счет из типографии за напечатание афиш и билетов, прося немедленной уплаты денег, но Котомцев переслал Уховертову счет обратно, велев объявить, что ему теперь некогда рассчитываться и что он, как и всегда, заплатит по счету после спектакля. Уховертов ходил по рядам стульев и громко возглашал:

– Вот актерики! Богатых женихов за шиворот ловят, а как за типографию рассчитываться, так их надо за ворот хватать.

Первой шла сцена Островского из комедии «Лес», где Счастливцева и Несчастливцева играли Суслов и Котомцев. Сцена успеха не имела. Все ждали оперетки «Все мы жаждем любви» и появления Даши Левиной. Даже старик Подседов пришел в театр и сидел в первом ряду стульев.

Но вот поднялся занавес для оперетки, вот появилась на сцене Даша и раздались аплодисменты. Уховертов пробовал шикать, но шиканье было заглушено. Аплодировавший Миша, бывший в первом ряду, подскочил к Уховертову и, бросив на него грозный взгляд, стал с ним рядом. Всех больше хлопал, отбивая себе ладоши, купец Курносов и громко говорил:

– Браво, браво, Левина!.. Теперь уж скоро будешь нашего полку… Купчихой станешь… Наш брат Исакий! Браво, Левина!

Он оборачивался к публике, подмигивал знакомым, приглашая их на аплодисменты, и опять хлопал. Даша кланялась. Она не ожидала такого приема. Слезы подступили ей к горлу и душили ее. Когда аплодисменты прекратились, она не сразу пришла в себя и путалась в репликах. Но вот робко пропет ею куплет, и она уж овладела собой. Бойкость и уверенность вернулись к ней. В своей роли она была очень пикантна. Дамы в зрительной зале смотрели на нее и говорили:

– Бой-девчонка… Немудрено, что такая вахлака Подседова облапошила. А только, смотрите, протрет же она ему после глаза!

– Просто сбежит. Обмундируется, навесит на себя дорогих мехов, да и сбежит. Такая воструха, да чтобы в купеческом доме ужилась – ни в жизнь. Нынче и не вострухи-то, да и то от мужей бегают. Где ей в четырех стенах сидеть, коли уж она всякого воздуха нанюхалась!

Акт кончился. Опять вызовы. Даша вышла на сцену, и еврей-капельмейстер протянул к ней громадный букет с широчайшей красной лентой. При втором выходе опять подношение. Купоросов тащил большой лавровый венок, перевитый куском синей шелковой материи, растолкал евреев-музыкантов и сам подал его Левиной, громко проговорив:

– Будущей купчихе от восьмипудового купца. Принимай, принимай! Теперь наш брат Исакий.

А у Миши Подседова в это время завязался спор с молодым Уховертовым.

– Не смеешь шикать! – кричал ему Миша, сжимая кулаки и весь побагровев.

– Не ты ли запретишь? – спрашивал Уховертов.

– Не только запрещу – глотку законопачу. Это моя невеста.

– Пока на сцене, не невеста, а актриса, а я представитель прессы и имею право… Ш-ш…

Миша схватил его за борт пиджака. К ним подскочила публика и стала их успокаивать.

– Ты только у меня пикни в следующем акте – я тебе покажу прессу! – грозился Миша Подседов и побежал на сцену.

На сцену шли и Подседов-отец вместе с Курносовым. Подседов говорил Курносову:

– В последний раз уж она сегодня балуется. С завтрашнего дня шабаш. Не ко двору нам эти баловства.